. Но затем, в 1970-х годах, маятник историко-экономических оценок качнулся в противоположную сторону, и некоторые специалисты даже задались вопросом: а была ли вообще Price Revolution?[890] Однако большинство историков, признавая сам факт указанной «революции», весьма критически отнеслись к ее ранним монетаристским интерпретациям. В настоящее время значительная часть специалистов склоняется к тому, что главной причиной Price Revolution стал ускоренный демографический рост в Европе, начавшийся на исходе Средневековья, в середине XV века, после катастрофического спада предыдущего столетия. Характерным примером может служить Англия. В 1430 году ее население насчитывало около 2 млн. человек, в 1470 году – лишь немногим больше, но затем начался довольно быстрый рост рождаемости и к концу XVI столетия число жителей в стране превысило 4 млн. В свою очередь, причиной роста населения стала благоприятная экономическая ситуация, сложившаяся в XV веке, что вызвало рост реальных доходов населения и изменения в самом укладе жизни европейцев. Вместе с тем это был не простой «мальтузианский» процесс, потому что задолго до того, как рост населения стал обгонять рост производства средств существования, проявилось действие других факторов[891]. При этом цены на продовольствие росли быстрее, чем цены на мануфактуру и средние заработки. А в тех регионах Европы, где лесов было мало или же они были уничтожены, как, например, в Англии, цены на дрова (а часто и на древесный уголь) росли иногда быстрее цен на продовольствие. В период елизаветинского царствования импорт угля увеличился на 400 %.
Когда население и правящая верхушка стали осознавать, что рост цен – это отнюдь не временное явление и что жизнь становится другой, стали искать виновных. В Британии одни члены парламента приписывали рост цен козням скупых и алчных торговцев, заботящихся только о своих прибылях и своей выгоде, другие обвиняли купцов, вывозящих за пределы страны слишком много зерна, продовольствия и древесины. Поэтому в 1555 году парламент запретил вывоз этих товаров, в случае если цены на них внутри страны подымаются выше определенного уровня.
В 1590-х годах Price Revolution перешла в новую стадию, точнее, стала частью того феномена, который иногда называют «общим кризисом XVII столетия»[892]. К этому времени европейская экономика оказалась в состоянии (если использовать современный термин) «стагфляции»[893]. Полюса бедности и богатства начали удаляться друг от друга все более.
Что касается Англии, то королевская казна в конце 1610-х годов находилась в тяжелом состоянии. Выразительной иллюстрацией серьезности финансового положения короны может служить история похорон королевы Анны Датской, скончавшейся 2 марта 1619 года в Хэмптон-корте в возрасте 44 лет. Венецианский посол писал, что королева «испустила свой последний вздох среди нескольких слуг в загородном дворце. У нее не было тех лекарств, которые могли бы продлить ее дни, даже если бы они и не излечили ее… Она потеряла здоровье и благоволение короля (который в это время был в Ньюмаркете и впоследствии не явился на похороны супруги. – И. Д.)… а ее королевские украшения исчезли»[894]. Из-за нехватки денег на государственные похороны забальзамированное тело королевы более двух месяцев пролежало в Датском доме (бывшем Somerset House) на Стренде и только 13 мая 1619 года его, наконец, предали земле. Ходили разговоры о переплавке золотых тарелок королевы в монеты, кроме того, предлагалось продать кое-что из ее украшений и других ценных вещей или заложить их за приличную цену[895].
Мысли о платежеспособности короны никогда не покидали Бэкона. Спустя три года после того, как королевским указом ему было поручено проверить состояние казны, он мог поздравить себя с продолжающимся относительным улучшением состояния финансов страны. Королевские «ресурсы и расходы сейчас сравнялись с обычными», – сообщал он Якову 21 мая 1619 года, когда казна была в состоянии выделять по 120 000 фунтов стерлингов в год «для экстраординарных случаев»[896]. Бэкон, однако, не успокаивался, упорно продолжая искать пути дальнейшего улучшения финансовой ситуации. И тому были причины: летом 1620 года он сообщал Якову (через Бекингема), что при росте доходов увеличиваются расходы («the consumption goeth on»)[897] и, что самое печальное (о чем сэр Фрэнсис деликатно умалчивал), контролировать растущие расходы Короны было практически невозможно, их не могли компенсировать ни поступления от штрафов, налагавшихся Звездной палатой, ни рост налогов, ни продажа королевских драгоценностей, ни торговля титулами. Король согласился с настойчивой просьбой лорда-канцлера назначить на пост казначея (остававшийся вакантным с лета 1618 года, после предания суду графа Саффолка, обвиненного в коррупции), человека, который мог бы сконцентрировать свою энергию на требуемой задаче[898]. Как писал преисполненный радужными надеждами Бэкон Бекингему в ноябре 1620 года, ряд проектов, «касающихся доходов Его Величества», которые пока «лежат мертвым грузом и похоронены глубже этого снега, смогут, наконец, обрести жизнь (spring up) и дать плоды»[899].
«Так погибают замыслы с размахом, в начале обещавшие успех»[900]
Открытие парламентской сессии поначалу планировалось на 16 января 1621 года, но 28 декабря было объявлено о переносе начала работы палат на 23 января (что было связано с прибытием французского посольства), затем была объявлена новая дата – 30 января (на этот раз причиной отсрочки стала болезнь короля). Венецианский посол писал, что «такого прежде никогда не было»[901]. Однако он ошибался – при Елизавете I открытие парламента 1581 года откладывалось по меньшей мере 26 раз[902]. Но как бы то ни было, во вторник, 30 января 1621 года третий парламент короля Якова начал свою работу.
С раннего утра множество народа выстроилось на пути от Уайтхолла до Вестминстера. Чемберлен писал, что никогда еще не видел скопления такого количества людей. Два ряда подмостков, сооруженных в Вестминстере для лучшего обзора королевской процессии, рухнули, причинив увечья многим зрителям. Те, кто был суеверен, могли воспринять это как плохое предзнаменование, особенно после того как король, измученный артритом, был внесен в палату лордов на стуле. Сплетни распространялись быстро: говорили, что Яков уже инвалид, он «слаб в ногах и нет уверенности, что сможет пользоваться ими в будущем»[903]. Бэкон, правда, приложил все силы, чтобы предотвратить слухи и сплетни по поводу болезни Его Величества, но скрыть истинное положение дел было практически невозможно – король уже не мог выходить на прогулки.
Мало кто сомневался, что сессия будет трудной. Бэкон провел вторую половину 1620 года, изучая способы ослабления напряженности, которая наверняка возникнет, когда парламентарии соберутся вместе. Было ясно – вопрос о монополиях окажется одним из самых острых. Кроме того, возвышение молодого фаворита Якова, чьи друзья, сторонники и семья «держались за низ королевской рубашки», вызывало раздражение в обществе.
Что касается монополий, то Яков в 1603 году, принимая бразды правления, объявил об ограничении числа монопольных патентов. Однако на деле их выдача продолжалась. К примеру, Р. Сесил при Якове получал не менее 7000 фунтов стерлингов в год от шелковой монополии. Сельские же джентльмены, которые составляли парламентское большинство, полагали, что они смогли бы не хуже того же Бекингема или Сесила распорядиться этими грантами, и им не нравилось, что прибыль оседает в руках узкого круга придворных. Кроме того, награждение монополиями было королевской прерогативой и чиновникам позволялось в защиту интересов и прав монополиста конфисковывать товары, арестовывать нарушителей, налагать на них наказания от имени короля. Монополии часто порождали злоупотребления, от широко распространенного вымогательства до шантажа держателей патентов.
Типичными примерами монополий, вызывавших широкое недовольство, могут послужить патенты на питейные заведения. С целью ограничения их количества (т. к. они становились прибежищем грабителей и бандитов) соответствующий патент был выдан любимцу Елизаветы сэру Уолтеру Рэли. Разумеется, пьянство не уменьшилось, но сэр Уолтер получал приличный доход от таверн. При Якове Рэли эту монополию потерял. (Он при Якове, как известно, вообще много что потерял, включая собственную голову.) Таверны стали контролироваться местными властями. В результате пьянство приняло такие масштабы, что король в 1618 году решил взять все таверны и прочие питейные заведения под собственный контроль и двум владельцам соответствующих патентов было приказано следить за тем, чтобы в злачных местах не скрывались преступники. На деле же держатели монополий изымали немалые деньги у владельцев таверн и пивных, которые те платили за невмешательство в их бизнес. В результате лечение оказалось хуже болезни[904].
Как писал английский историк Кристофер Хилл, «нам трудно представить жизнь человека, живущего в доме, который построен из кирпича, являющегося предметом монополии, окна которого (если таковые имеются) застеклены монопольным стеклом, который отапливается монопольным углем, горящим в камине из монопольного железа… Он спит на монопольной перине, причесывает волосы монопольными щетками и монопольными гребнями. Он умывается монопольным мылом… одевается в монопольные кружева, монопольное белье, монопольную кожу… его одежда украшается монопольными ремнями, монопольными пуговицами и булавками… он ест монопольное масло, монопольную красную селедку, монопольного лосося… его пища приправляется монопольной солью, монопольным перцем, монопольным уксусом. Из монопольных бокалов он пьет монопольное вино… из монопольных оловянных кружек он пьет монопольное пиво, сделанное из монопольного хмеля, хранящегося в монопольных бочках и продаваемого в монопольных пивных. Он курит монопольный табак в монопольных трубках… он пишет монопольными перьями на монопольной писчей бумаге, он читает сквозь монопольные очки при свете монопольной лампы монопольно отпечатанные книги, включая монопольные библии и монопольные латинские грамматики… монополия взимает с него штраф за божбу… Когда он составляет свое завещание, он обращается к монополисту (нотариусу). Разносчики товаров покупают лицензию у монополиста. Существовала даже монополия на продажу мышеловок»