[905]. В 1621 году в стране, как предполагалось, существовало около 700 видов монополий. По словам одного члена парламента, разве что хлеба не было в этом списке. Монополии затрудняли предпринимательскую и торговую деятельность, протекавшую под бесконечным досмотром, под угрозой штрафов за различного рода «нарушения», не говоря уже об удорожании производимых в стране и импортируемых из-за рубежа товаров. Задуманная как дополнительный источник внепарламентского пополнения казны, монопольная система в гораздо большей степени обогащала владельцев патентов, их откупщиков и агентов, чем казну.
Елизавета в свое время согласилась с Николасом Бэконом, что выдача монополий противоречит законодательству, но вместе с тем они оказались частью английской экономической системы, принося короне определенный доход и отказ от них мог иметь самые серьезные последствия. Кроме того, монополии позволяли полнее контролировать экономику и налоговые поступления, а также компенсировали, хотя бы отчасти, неэффективность работы госаппарата, особенно низкооплачиваемых чиновников на местах.
Поэтому Елизавета, а позднее Яков, вели гибкую политику, аннулируя одни гранты и выдавая другие. В парламенте 1601 года Ф. Бэкон предложил считать монопольными лишь те патенты, которые выданы одному лицу, и не считать таковыми патенты, принадлежащие группе лиц, т. е. компаниям и корпорациям[906]. Собственно, этими критериями и руководствовались правительства Елизаветы и Якова, проводя «ревизию» выданных ранее патентов[907]. Кроме того, Яков, чтобы избежать юридических осложнений, объявил, что выдача монопольных патентов – это юрисдикция короля. Но когда ставился вопрос о пожаловании очередной монополии, он назначал кого-либо из членов Тайного совета и коронных юристов в качестве консультантов и арбитров (referees), чтобы те определили законность выдачи соответствующего патента и его пользу для государства. В случае протестов король всегда мог умыть руки, сославшись на ошибку (или недобросовестность) своих экспертов, что он и делал. В число этих referees часто входил и Бэкон, который, однако, полагал, что монополии следует регулировать законодательно, без какого-либо вмешательства королевских прерогатив. Свои обязанности referee сэр Фрэнсис выполнял с редкой добросовестностью и тщательностью[908]. Дать ложный совет с целью «протаскивания» какого-либо незаконного или не приносящего пользы патента для Бэкона было равносильно государственной измене.
В трудных случаях, когда ему приходилось испытывать давление со стороны высокопоставленных особ, сэр Фрэнсис заявлял, что он повинуется, только если король повторит свое распоряжение. Иного способа застопорить незаконную или не приносящую пользу государству монополию у него просто не было[909]. Замечу также, что патент на постоялые дворы (Patent for Inns and Hosteries), вызвавший, как и патенты на питейные заведения, большое количество протестов, король выдал сам, до назначения Бэкона лордом-хранителем, тогда как смертельно больной лорд-канцлер Эллисмер категорически отказывался скрепить королевскую грамоту государственной печатью[910]. (Кстати, даже Кок в 1611 году подтвердил, что монополия на постоялые дворы «абсолютно законна»[911].) Да, Бэкон входил в состав комиссии, рассматривавшей этот патент, и в итоге он его одобрил (во всяком случае под соответствующим заключением стоит его подпись), но он не принимал – в силу чрезвычайной занятости другими делами – участия в рассмотрении этого патента «на пригодность» («for convenience»), видимо, положившись на честность других referees, которые выступали от имени судей. 21 ноября 1616 года сэр Фрэнсис писал Бекингему: «я не получал никаких известий от мистера Момпессона (которому был выдан этот патент. – И. Д.), за исключением сказанного мне кем-то, что он был возведен в рыцарское достоинство[912], чему я рад, поскольку теперь он сможет лучше бороться с „Быком и Медведем“, с „Головой Сарацина“ и прочими ужасными созданиями (речь идет о постоялых дворах с сомнительной репутацией. – И. Д.)»[913]. В 1617 году Момпессон стал одним из трех комиссионеров постоялых дворов и весьма успешно использовал этот патент для собственного обогащения, продавая в свою очередь лицензии на отдельные постоялые дворы выгодным покупателям, которые часто укрывали преступников вместо того, чтобы бороться с ними. Когда же в конце 1620 года эти факты вскрылись, Бэкон был первым, кто заявил о необходимости аннулировать патент.
В 1616 году, видя, что монопольные патенты активно раздаются родственникам нового королевского фаворита, Бэкон прямо заявил Вильерсу: «Монополии – язва всех ремесел (Monopolies are the canker of all trades)»[914], потому что они ограничивают свободу предпринимательства. И в составленном Бэконом летом или осенью 1620 года списке привилегий, от которых, по мнению лорда-канцлера, королю следовало бы отказаться, на первом месте стояло одно-единственное слово – «монополии»[915].
Вместе с тем существовало два рода патентов, которые не вызывали серьезных нареканий, а некоторые из них даже не рассматривались как монополии. Это, во-первых, патенты, которыми награждали изобретателей, основателей или импортеров новых технологий и производств, поскольку в этом случае отдельный человек или группа лиц «собственными стараниями или усилиями создавали нечто полезное для всей нации»[916], а во-вторых, – патенты особой государственной важности (скажем, на селитру и артиллерийское вооружение), а также различные монополии (скажем, на вина или уэльские рудники), которые приносили большие доходы короне. Подобные патенты Бэкон неизменно защищал и единственное, чему он сопротивлялся, – это раздаче подобных патентов придворным в качестве награды[917].
В парламенте 1621 года борьбу с монополиями возглавил Э. Кок, который позднее, в 1624 году, составил антимонопольный акт. В третьей части своих «Institutes» Кок определил монополию как королевское пожалование («grant, commission or otherwise») «единоличного (sole)» права «покупки, продажи, производства (making), разработки (working) или использования чего-либо», в результате чего ограничивалась или ущемлялась какая-либо свобода («freedom or liberty») законной деятельности («lawful trade») отдельного лица или группы лиц, которую это лицо (или лица) имело ранее[918]. Однако тот же Кок в бытность свою генеральным атторнеем[919], активно защищал монополии, утверждая, что патент следует рассматривать как «монополию», только если в результате его реализации увеличится цена продукта, или упадет его качество, или бывший производитель потеряет работу. В 1621 году, Кок, выступая в парламенте в качестве главного противника монополий, объявил, что монополия – это само «единоличное право продажи и покупки чего-либо», независимо от каких-либо иных условий и обстоятельств[920]. Если с ранним, восходящим к 1603 году, определением монополии Коком Бэкон в целом соглашался, то дефиницию 1621 года он принять решительно отказывался.
Был и другой круг проблем, которые волновали правительство. Осенью 1620 года пришли новости об увеличении угрозы со стороны испанской армии принцу Фридриху V, Пфальцскому курфюрсту и королю Богемии[921]. Яков мог помочь своему зятю только при наличии в казне больших денег.
В первый раз комитет, занимавшийся подготовкой парламентской сессии, собрался 6 октября 1620 года, чтобы изучить жалобы, которые будут поданы для рассмотрения в парламенте, и решить, как лучше организовать его работу: как составить воззвание, кому надлежит участвовать в заседаниях, кого как рассадить и т. д.
В воззвании, составленном Бэконом, особый акцент делался на мире – «неизменной цели и неусыпной заботе короля», – который поддерживался даже после вступления Фридриха на богемский трон. Однако писал лорд-канцлер, вторжение в Пфальц (Палатинат) испанской армии, а также ответственность Англии за состояние дел в этой части Европы и необходимость поддерживать равновесие сил в христианском мире вынуждают короля изменить прежнюю мирную политику, чтобы «возвратить и передать… Палатинат нашему сыну и нашим наследникам». Поскольку очень вероятно, что войны избежать не удастся, вопрос требовал серьезного и многократного обсуждения в парламенте. Попутно отмечалось, что в течение почти десяти лет король не просил у парламента денег, «вещь неслыханная в последние времена»[922].
В заключение Бэкон добавил, что за долгое время, прошедшее после предыдущего парламента, многие вещи «стали пригодными для реформирования либо новыми законами, либо умеренными проектами наших возлюбленных подданных, сообщенных нам с надлежащим почтением (Бэкон, напоминаю, писал от имени короля. – И. Д.)». Нижняя палата, подчеркивалось в воззвании, «на этот раз, как и всегда, должна быть составлена из храбрейших, благороднейших и достойнейших людей, которых только можно найти, искушенных парламентариев, мудрых и рассудительных государственных мужей, у которых есть опыт в общественных делах, видных представителей Лондона и бургов, преданных англиканской вере, без отклонения с одной стороны в невежество (