И. Д.) будут основания полагать, что он будет держать его по отношению к вам»[966]. Кроме того, Яков заявил, что продажа пушек не нанесет Англии «материального ущерба (material prejudice)» и это оружие не будет использовано против протестантов. (Странное заявление! Когда орудия окажутся в Испании, решать, против кого их применять, придется уже не Якову.) Однако, добавил король, больше таких продаж не будет и палате общин надлежит подготовить по этому вопросу соответствующий билль[967].
Иностранные дипломаты склонялись в своих оценках отношений между королем и парламентом к тому, что дело идет к разрыву. Парламент вот-вот будет распущен. Однако они ошибались. Коммонеры не были склонны к конфронтации с Яковом и готовы были послушно принять даже его явно абсурдные утверждения.
15 февраля 1621 года палата общин приступила к обсуждению вопроса о субсидиях. Кок, который председательствовал в Большом комитете (или, как его обычно называли, «Committee of the whole», т. е. Комитет полного состава[968]), не торопился выставлять этот вопрос на обсуждение, дожидаясь благоприятного момента. Такой момент настал именно 15 февраля, когда на утреннем заседании было зачитано письмо короля о парламентских привилегиях и свободе слова. Коммонеры пребывали в хорошем расположении духа и можно было надеяться, что решение будет принято без особых трудностей. Однако нижняя палата, даже пребывая в хорошем настроении, не склонна была проявлять «чрезмерную смелость по отношению к кошелькам своих соотечественников», да и финансовые возможности страны были ограничены. Сэр Эдуард Саквилл (Edward Sackville, 4th Earl of Dorset; 1590–1652) предложил использовать тактику quid pro quo, а именно: увязать вопрос о субсидиях с вопросом о монополиях, но коммонеры его не поддержали. В итоге после долгих дебатов были достигнуты соглашения по двум субсидиям на общую сумму в 160 000 фунтов с формулировкой: «не для защиты Пфальца и не для удовлетворения потребностей короля, но как свободный дар и подношение в знак любви и почтения его подданных»[969]. Этих денег было совершенно недостаточно для ведения войны (военный совет, созванный Яковом в январе 1621 года, оценил содержание 25 000 пехотинцев и 5 000 всадников на континенте в 900 000 фунтов в год; по более умеренной оценке требовалось 300 000 фунтов)[970]. Судья (Master of Rolls) сэр Джулиус Цезарь, бывший в 1606–1614 годах канцлером казначейства, обратил внимание на малость выделенной суммы, но ни Кранфилда, ни Кока это не волновало.
16 февраля Кок доложил палате общин результаты голосования в Большом комитете, а также зачитал послание Якова. Король просил передать, что он «принимает чистосердечность их (коммонеров) дара более, чем сам дар»[971]. Вместе с тем нижняя палата одобрила предложение Кока, сводившееся к тому, что щедрость, проявленная парламентариями, дает им право выделять «два дня на каждой неделе (понедельник и пятницу. – И. Д.) для рассмотрения жалоб»[972]. Это открывало путь парламентским дебатам по поводу монополий, в первую очередь монополий на постоялые дворы, питейные заведения и на золотые и серебряные нити.
Вообще, характерная черта парламента 1621 года состояла в том, что одних парламентариев волновали те (в принципе возможные) события, которым, однако, так и не суждено было случиться (а именно – участие Англии в начавшейся на континенте войне, впоследствии названной Тридцатилетней; падение Бекингема, или, по крайней мере, серьезное выступление против него), тогда как других – то, что мало зависело от ситуации в Англии (речь идет прежде всего о «decay of trade» или, если использовать более позднюю терминологию – о «великой депрессии», когда, по выражению Д. Чемберлена, «в избытке есть все, кроме денег»[973], феномен, суть которого в XVII веке казалась непостижимой[974]). Король, открывая парламент, просил коммонеров и лордов «найти причины этой нехватки денег»[975]. Парламентарии называли разные факторы – от происков католиков, которые посылали деньги своим детям, учившимся за рубежом, до… курильщиков, на потребу которых закупался табак в заморских краях. А один коммонер из провинции даже пожаловался, что некоторые женщины, вроде его супруги, приезжают в Лондон и покупают там слишком много одежды и драгоценностей, отсюда все экономические беды государства[976].
Прежде чем переходить к дебатам в нижней палате по поводу монополий, следует сказать несколько слов о позициях Кока и Кранфилда, наиболее последовательных сторонников реформ. Уже первые выступления Кока поразили коммонеров. Он процитировал слова из статута Эдуарда III[977]: «Парламент должен собираться каждый год, чтобы народ мог подавать свои жалобы». При этом Кок полагал, что, рассматривая поступившие жалобы и прошения, парламент должен сосредоточиться на двух проблемах: злоупотреблении монопольными патентами и преследовании нонконформистов. Обсуждать все остальное, включая субсидии короне и парламентские привилегии, по мнению Кока, значит либо заниматься мелочами, либо попусту тратить время. Кока, в отличие от Бэкона, мало волновали вопросы войны на континенте и долги короля. «Положение Его Величества, – заявил сэр Эдуард, – слава Богу, никогда не было ни плачевным, ни безнадежным (was neither causa deplorata, nor yet causa desperata)»[978]. Гораздо важнее, по мнению Кока, заняться монополиями и здесь нельзя упускать момента – «my motion is strike while the iron is hot (я предлагаю ковать железо пока оно горячо)»[979].
Прежде чем касаться программы Кранфилда, стоит сказать несколько слов о ее авторе. Кранфилд из подмастерьев выбился в преуспевающего лондонского торговца, которого Генри Ховард представил Якову и который в 1605 году был взят на королевскую службу. В 1613 году Кранфилд стал рыцарем и был назначен генеральным таможенным инспектором (surveyor-general of customs), а спустя три года сэр Лайонел занял должность судебного распорядителя в Палате прошений (Master of the Court of Requests; 1616), затем судебного распорядителя в Суде по опеке и ливреям (Master of the Court of Wards and Liveries; 1619), а также главного инспектора по делам флота (Chief Commissioner of the Navy; 1619). Кранфилд был избран в парламент и при Якове участвовал в его работе в 1614 и в 1621 годах. Будучи также хранителем Большого королевского гардероба (Master of the Great Ward-Robe, 1618), он отвечал за многие хозяйственные вопросы[980].
Как и Кок, он был трудолюбивым и верным слугой королю и государству, неизменно убежденным в своей правоте, готовым в любую минуту радикально изменить свое мнение в соответствии с обстоятельствами и объяснявший все государственные недуги и злоупотребления злокозненными действиями небольшой группы преступников.
Ни историки, ни современники, даже те, кто высоко оценивали административные способности Кранфилда, мало говорили о нем как о человеке, точнее, они не говорили о нем ничего хорошего. «В то время, как другие люди, даже наделенные многими недостатками, имели друзей, которые могли сказать о них доброе слово, – писал сэр Джон Севил (John Savile), – я никогда не слышал, чтобы хоть кто-то говорил о каких-либо добродетелях и достоинствах [лорда-] казначея»[981]. Епископ Гудман (Goodman), поначалу неплохо относившийся к Кранфилду, затем перестал защищать его, когда тот стал «исповедоваться в столь сомнительном поведении и в таком изощренном жульничестве, что это могло подорвать доверие десятка нормальных людей»[982]. В Сити он быстро составил капитал, продавая низкопробную шерсть как высококачественную, смешивая плохой перец с хорошим, скупая несвежую пшеницу и перепродавая ее как недавно собранную. Он был жестоким кредитором и занимался скупкой земли у разоряющихся владельцев. Затем, оказавшись при дворе, он втерся в доверие к Дж. Вильерсу и принял самое активное участие в реформировании королевских финансов, не без выгоды для себя[983]. С окружающими, если они не стояли выше него по рангу, он был груб и высокомерен. «Его лицо, – писал современник о Кранфилде, – несет отпечаток необузданной наглости»[984]. Его поведение в парламенте было подчас столь вызывающим, что Эрвин Сандис (Erwin Sandys; 1561–1629) как-то резко заметил ему: «Тот, кто приходит в палату [общин], должен оставлять за дверью и свое величие, и свое убожество»[985].
Бэкон, ясно видя все недостатки и пороки Кранфилда, тем не менее считал, что лучшей кандидатуры для поддержания связи между короной и Сити не найти. Кроме того, он ценил способности и заслуги бывшего лондонского подмастерья и не забывал напоминать о них королю. «Сэр Лайонел, – писал Бэкон Якову, – несомненно проявил себя много лучше, чем я мог предположить в человеке его происхождения»[986].
Когда в 1616 году Кранфилду было поручено проверить королевские финансы, доведенные до отчаянного положения не без участия Томаса Ховарда, Бэкон пишет о Кранфилде королю со все возрастающим уважением, подчеркивая все хорошие стороны последнего, и выражает сожаление по поводу его болезни, «потому что финансовые дела короля идут лучше, когда они находятся в его [Кранфилда] руках»