prepare the Particulars»). В итоге договорились встретиться в четверг 8 марта.
«Такие речи бьют наверняка»[1028]
C 5 марта палата общин начала интенсивно «prepare the Particulars»: допрашивались свидетели, выяснялись роли referees в ходе рассмотрения патентов и т. д. Кранфилд, недовольный позицией некоторых коммонеров, считавших, что перед палатой стоят и другие, не менее важные вопросы, требовал: «мы должны отложить в сторону все прочие дела»[1029], пока дело о монопольных патентах не будет передано лордам. А «bell-wether» Кок, сетуя на своих нерадивых коллег (напоминавших ему, что, согласно нормам common law, неутомимым защитником которых сэр Эдуард себя неизменно выставлял, обвиняемые имеют право на адвоката или, по крайней мере, на выступление в свое оправдание), сокрушался по поводу того, что никогда еще не уделялось столь мало внимания столь великому делу.
И все-таки, несмотря на сдержанное рвение некоторых членов нижней палаты, работа кипела. Сэр Томас Кру (Th. Crew) вместе с двумя помощниками занимался монополией на постоялые дворы, Х. Финч (H. Finch), тоже с двумя помощниками, – патентом на золотые и серебряные нити. Кок был поглощен поиском прецедентов для юридического обоснования парламентского судопроизводства. А сэр Эдвин Сандис инструктировал коммонеров, чтобы те внимательно изучили все отягчающие обстоятельства.
Разумеется, принципиальность и решительность Кока, Кранфилда и прочих имела четко очерченные пределы, о чем свидетельствует, в частности, такой эпизод. Когда 5 марта в палате общин докладывались показания Илвертона по поводу истории патента на золотые и серебряные нити (см. выше), коммонеры подняли шум. Их возмутило поведение referees. Сэр Дадли Диггес (D. Digges) предложил принять законопроект против монополий и декларацию, в соответствии с которой все держатели патентов и эксперты должны быть прокляты. Другой член нижней палаты назвал всех, кто имеет отношение к монопольным патентам «подколодными змеями (vipers) и предателями». «Королевский атторней вынужден опасаться сэра Эдуарда Вильерса и сэра Джайлса Момпессона! Какой стыд!» – возмущался коммонер[1030]. Дело принимало серьезный оборот. И тогда Кранфилд поспешил заявить, что сэр Эдуард (Вильерс) не получал никакой поддержки со стороны Бекингема[1031]. Но тут начали высказываться (и не самым благоприятным для Э. Вильерса и Момпессона образом) те члены палаты общин, которые до того молчали.
И тогда, в критический момент дебатов, Э. Саквилл заявил, что палата не должна склоняться ни перед кем, сколь бы влиятельным он ни был и какой бы высокий пост ни занимал[1032]. Тут же было принято решение вызвать для объяснений всех referees.
Следовало убедить лордов принять жесткое антимонопольное постановление, для чего требовалось составить аргументированное обращение в верхнюю палату. Обязанности были распределены следующим образом: Д. Диггес напишет вводную часть, Т. Кру, Х. Финч и Уильям Хэквилл (W. Hakewill) займутся анализом самых спорных патентов (с указанием имен referees), Э. Сандис сделает обобщение, а Кок займется подбором прецедентов и составлением заключения.
Причем и поборники common law, и противники монополий, и защитники свободной торговли утверждали не просто одно и то же, но именно то, о чем уже давно говорил Бэкон. Видимо, поэтому последний не ощущал, что лично ему эта шумная кампания может принести какие-либо серьезные неприятности, несмотря на призывы некоторых коммонеров разобраться с referees, одобривших в свое время выдачу наиболее «вредных» патентов[1033]. И в известной мере, как показали дальнейшие события, он был прав. Но только в известной мере.
Накануне совместного заседания палат, 7 марта 1621 года, Бэкон уверяет Бекингема, что «завтрашняя конференция пройдет спокойно в том, что касается referees». Даже Кранфилд смягчил свою позицию и полагал, что «не следует трогать консультантов (referees)… и смотреть не назад, а в будущее». Вот только на счет Кока у Бэкона были сомнения, но если бы Его Величество поговорил с ним (с Коком), то «сло́ва короля было бы достаточно»[1034].
Утром 8 марта общины устроили своего рода «генеральную репетицию». Тон задавали Диггес и Кок. Но неожиданно в 10 часов спикер нижней палаты Ричардсон объявил перерыв и направился к выходу под удивленно-негодующий ропот присутствующих. Репетиция была сорвана. Кроме того, когда членам нижней палаты нужно было предъявить результаты своего «великого дела» лордам, пыл Кока и его сподвижников несколько поостыл, поскольку выяснилось, что доказательная база у них несколько слабовата. Момпессон успел сделать только устные заявления весьма общего свойства, Илвертон, находившийся в Тауэре, где его допросили два коммонера, ограничился туманными намеками на каких-то «высоких особ» и т. д.
По свидетельству Д. Чемберлена, выступавшие обвинители из нижней палаты не осмелились «докопаться до сути дела (touch matters to the quick) в том, что касается referees. (Имена последних так и не были официально названы. – И. Д.) Сэр Эдуард Кок, который выступал после них, понимая это, не удержался от порицания [своих коллег] и просил лордов, чтобы их милости не делали на этой конференции окончательных выводов…»[1035]. А между тем приближались пасхальные каникулы, после (или во время) которых могло случиться всякое, например мог измениться настрой палаты лордов. Времени терять было нельзя, и Кок предложил встретиться всем парламентом еще раз в ближайшее время.
На следующий день, 9 марта, члены нижней палаты обменялись впечатлениями от состоявшейся (а точнее, провалившейся) конференции с лордами[1036]. Ругали Ричардсона, referees называли государственными преступниками, а Кока – «Геркулесом и столпом [нижней] палаты»[1037]. «Никогда еще я не видел парламент в таком расстройстве», – сокрушался Альфорд[1038]. Все оправдания со стороны Х. Финча, Кру и Хэквилла, которые так и не назвали имен referees, сводились к тому, что они были недостаточно информированы. Как заметил Р. Заллер, «никто не хотел рисковать своей шкурой в этом деле»[1039]. Кок, как мог, всех успокаивал, мол, не все прошло так плохо, особенно хорош был сэр Д. Диггес. И вообще, не надо попусту тратить время на взаимные обвинения, и о том, что не было сказано вчера, следует сказать на следующей встрече с лордами[1040].
Во время дебатов сэр Роберт Фелипс – страстный борец за парламентские свободы и еще более страстно желавший получить какую-либо государственную или придворную должность, а потому в своих нападках на Бэкона тщательно выгораживавший Бекингема[1041], – обвинил парламентариев в том, что те боятся признать виновными лорда-канцлера и лорда-казначея из уважения к их высоким постам. Кок его поддержал: «для обвинения Момпессона было сделано достаточно, давайте копать глубже»[1042]. Сам Кок, в отличие от своих коллег, обладал достоверной информацией о том, кто и по каким патентам давал экспертные заключения, поскольку он, помогая Бэкону выработать рекомендации королю по отмене монополий, изучил истории множества патентов, но связанный клятвой о неразглашении конфиденциальной и секретной информации, не мог поделиться с коммонерами этими сведениями без разрешения короля. Кроме того, сэр Эдуард исходил из того, что признание обвиняемого само по себе является веским и в ряде случаев вполне достаточным доказательством. «Мы никогда не излечим раны государства, если не дойдем до самого основания (the Bottom). И если мы не можем дойти до истоков (to the Originals), то давайте примем признание сэра Илвертона, который является соучастником преступления», – убеждал он членов нижней палаты[1043].
Все выступавшие подчеркивали необходимость выяснить роль referees в создании монополий (особенно лорда-канцлера и лорда-казначея). Было также решено отправить Кока в палату лордов с просьбой устроить конференцию на следующий день, в субботу 10 марта. Кок поутру отправился к лордам, и те согласились встретиться с коммонерами в два часа пополудни. На этот раз докладчики – Кру и Финч – были готовы, опираясь на показания Момпессона и Илвертона, назвать имена referees и представить всю собранную ими информацию относительно монопольных патентов[1044].
Однако неожиданно перед началом второй конференции в палату лордов прибыл король и выступил с длинной речью. Его Величество был очень встревожен происходившим в парламенте, ибо под удар ставился и его имидж, и имидж фаворита. «Все патенты, – объявил Яков, – даю я, и ваши рассуждения здесь… не могут не отразиться на мне»[1045]. И далее король напомнил парламентариям, что решение о законности и приемлемости патента является прерогативой суда, а не нижней палаты парламента[1046] и, кроме того, перед тем как поднимать шум в обеих палатах не грех бы посоветоваться с королем или фаворитом. Кэтрин Боуэн приводит – без каких-либо ссылок на первоисточник – следующие слова короля: «Обычно перед началом работы парламента мои подданные всякий раз, когда им нужно получить какое-либо одобрение, являлись ко мне или к Бекингему. Ныне же они идут прямиком в парламент, как будто мы оба более не существуем»