[1047]. И далее Его Величество, напомнив присутствующим, кто здесь главный[1048], рассказал притчу о корове, которая попросила зимой отрезать ей хвост, потому что он стал ей в тягость, а летом, когда ее стали изводить мухи, корова попросила, чтобы хвост ей вернули. «Я и Бекингем, – пояснил король, – подобны коровьему хвосту. Когда сессия завершится, вы с радостью пригласите нас защищать вас от злоупотреблений»[1049].
Однако закончил король свою столь решительно начатую речь в более мягком тоне. Он похвалил Бекингема как администратора и согласился с предложением Кока аннулировать монополии (хотя ранее отверг тот же самый совет, данный ему Бэконом). Король признал, что монополии не принесли государству ничего, кроме жалоб и беспокойств, но его вины в том нет, поскольку он был введен в заблуждение своими консультантами.
Позднее, в конце апреля 1621 года, когда процедура импичмента лорда-канцлера была в самом разгаре, и угроза парламентского суда нависла также над лордом-казначеем Генри Монтагю, одним из referees по многим монопольным патентам, на которого, замечу, жалоб поступало больше, чем на Бэкона, Яков весьма недвусмысленно заявил коммонерам, что они «не должны осуждать людей за ошибки во мнениях, если только не было [факта] коррупции»[1050]. И вообще – коммонерам не следует забывать о таких вещах, как «честь короля и благо подданных (the King’s honor and the subject’s good)», а также о том, что «человеку свойственно ошибаться», а потому члены нижней палаты «не должны разбираться (aim at) с патентами, но лишь со злоупотреблениями по ним»[1051]. Эти слова, напоминаю, были сказаны Его Величеством в конце апреля, но до того, 10 марта, король не счел возможным вступиться ни за Бэкона, ни за Монтагю. Он лишь позволил лорду-канцлеру и лорду-казначею выступить с оправданиями и предупредил: «если они не смогут это сделать должным образом, они не заслуживают того, чтобы и далее занимать свои посты»[1052].
Коммонеры требовали наказания виновных в выдаче ненавистных монополий. Яков, естественно, не мог взять вину на себя, даже частично, его имидж за границей и без того сильно пострадал после истории с Пфальцем (поэтому речь короля в палате лордов как раз и была посвящена тому, что он ни в чем не виноват, это referees дали плохие советы и мошенники типа Момпессона его обманули). Не мог он и признать вину фаворита и его родни. Причем не только по причине своей сексуальной, а в известной мере, и душевной привязанности к Бекингему. Падение маркиза означало бы опасное нарушение внутриполитического равновесия. Яков тогда оказался бы лицом к лицу с «ястребами», т. е. с воинственными представителями антииспанской партии. Но слегка унизить Бекингема перед лордами Яков считал вполне возможным и даже полезным, а потому призвал милордов смотреть на фаворита не как на маркиза, адмирала Англии, конюшего, джентльмена королевской спальни, рыцаря ордена Подвязки и члена Тайного совета, но просто как на «бедного Джорджа Вильерса», каким тот некогда был представлен Его Величеству. И если этот «бедный Джордж» не сможет проявить себя в качестве «белой вороны, его будут звать черной вороной»[1053]. И ведь подействовало! Маркиз тут же пал на колени перед пэрами и королем и стал бормотать, что отдает себя на милость Якова, что «согласен претерпеть порицание Вашего Величества и называться черной вороной»[1054].
В итоге, по холодному расчету, Якову оставалось одно – дать на «растерзание» кого-то из «верных слуг». Бэкон, раздражавший многих и своими достоинствами, и своими недостатками, воспринимавшийся как креатура (или, во всяком случае, как близкий друг) Бекингема, был идеальной фигурой для парламентского заклания. Да, не прост был король Яков I Английский и VI Шотландский, очень непрост. Таким образом, его выступление в нижней палате стало пятой и важнейшей вехой на пути к импичменту лорда-канцлера.
Закончив свое наставление, король уже покинул было собрание лордов, но тут ему сообщили, что Кок намерен договориться с верхней палатой о следующей конференции по поводу монополий. Яков в гневе, осыпая коммонеров проклятиями, спешно вернулся к лордам. Мало того что сама эта тема не вызывала у Его Величества положительных эмоций. Король ждал от палаты другого – скорейшего принятия закона о субсидиях. Коммонеры же опасались, что как только Яков получит деньги, он разгонит парламент, а потому не торопились оформлять уже проголосованное ранее решение в закон.
Король потребовал, чтобы парламентарии отложили все прочие дела до тех пор, пока законопроект о субсидиях не пройдет обе палаты и пусть лорды немедленно поставят в известность палату общин об этом его распоряжении, на что те возразили – мол, они уже дали согласие на конференцию и как-то нехорошо брать свои слова обратно (не по-лордски!), вот если Его Величество соизволит обратиться к коммонерам непосредственно, тогда другое дело, слово короля – закон. Яков тут же послал в нижнюю палату атторнея Томаса Ковентри. Члены палаты общин, увидев сэра Томаса с королевским предписанием, немало изумились, потому как обычно послания Его Величества им доставлял не атторней, но кто-то из коммонеров-членов Тайного совета. Пока У. Хэквилл и Г. Монтагю обсуждали прецеденты, Ковентри ждал за дверью. Кок, неплохо информированный о том, что происходило в тот день в палате лордов, настоял, чтобы послание от короля было принято. Ознакомившись с распоряжением Якова, коммонеры заверили Его Величество, что успеют и билль принять, и конференцию провести[1055].
Между тем Тоби Мэтьюз информировал Бэкона из Брюсселя, что, по дошедшим на континент слухам, обе палаты решили сместить лорда-канцлера. Но Бэкон, хотя и несколько встревоженный происходящим, не считал себя виновным. «Я благодарю Бога, – писал он сэру Тоби, – что мои действия законны и достойны, и, я надеюсь, Господь благословит меня»[1056]. Удивительно, что Бэкон с его опытом общения с жульнической администрацией Якова не осознал свою уязвимость. Он, прекрасно знавший историю и в целом неплохо разбиравшийся в людях, почему-то полагал, что первое лицо государства должен ценить в своих советниках такие качества, как ум, честность, верность престолу, забота о государственных интересах и т. п., тогда как в действительности во все времена дела обстояли совершенно иначе – власть заботилась исключительно о своих интересах: о своем благополучии, своем имидже, своих доходах, своей безопасности, своих прихотях и утехах, и ради этого готова была изничтожить кого угодно, от Фрэнсиса Бэкона до любого, кто мог ей как-то помешать. Кстати, Яков I, как покажут дальнейшие события, в этом отношении являл собой далеко не худший пример. Что же касается коррупции, то при надлежащих масштабах она становится средством государственного управления, как это имело место в Англии начала XVII столетия.
Бекингем, узнав о бегстве Момпессона, испугался, что «стрела возмездия», направленная в его брата, может поразить его самого. Он заявил в палате лордов (3 марта), что, мол, не в его правилах бросать друга в беде, но если тот совершил преступление и обманул короля, то он, Бекингем, будет первым, кто выступит против негодяя. Да, признался маркиз, это он представил Момпессона королю, но ведь каждый может обмануться, а кроме того, патенты Момпессона были скреплены Большой государственной печатью лишь после того, как они были рассмотрены «лучшим и ученейшим» лицом. Слова Бекингема были переданы Коком коммонерам[1057]. Видимо, последние (как и лорды) поняли, куда клонит фаворит – всю ответственность следует возложить прежде всего на экспертов (referees), среди которых наиболее «ученейшим» является Фрэнсис Бэкон, а вот его, маркиза Бекингема, в эту историю впутывать не следует. Одновременно маркиз просил Якова немедленно распустить парламент, но тот не согласился, понимая, что в этом случае финансовое положение короны непоправимо ухудшится. Тогда 13 марта 1621 года Бекингем явился без приглашения на конференцию в палату лордов[1058], где, признавшись в своей любви к парламенту[1059], заявил, что он не будет защищать своих братьев, но «оставляет их на осуждение парламента»[1060] (который, видимо, и должен был озаботиться тем, как вернуть наиболее скомпрометировавшего себя брата маркиза в Англию). Бекингем не только с легкостью отказался от своих родственников, но и, по словам Д. Чемберлена, «оклеветал тех, на кого опирался король»[1061].
Бэкон тогда еще не знал, что Бекингем выбрал себе другого советника – Джона Уильямса (John Williams; 1582–1650), будущего преемника сэра Фрэнсиса на посту лорда-канцлера. Уильямс за 15 месяцев усилиями Бекингема и его матери прошел путь от скромного капеллана лорда-хранителя Эджертона и, с 1617 года, королевского капеллана, до декана Вестминстера (1620), епископа Линкольна (1621), члена Тайного совета и лорда-хранителя Большой королевской печати (1621). Современник назвал его «придворной кометой». По характеристике М. Дюшена, Уильямс «не был политическим гением, но обладал ловкостью, порождаемой здравомыслием»[1062]. Гении же, как показывает пример того же Ф. Бэкона, здравомыслием обладают не всегда.