«Эластичная совесть» (М. Пресвич) вестминстерского декана позволяла ему успокаивать душевные муки короля и его окружения, если таковые у них были. Когда Бекингем почувствовал, что, как выразился венецианский посол, «сильные ветры дули против его корабля», Уильямс быстро нашел слова утешения: «Плывите по течению, и вы не утонете» и посоветовал принести «эту пустую парочку» (Момпессона и Мишеля) в жертву общественному гневу, ибо «нет товаров, без которых нельзя было бы обойтись»[1063], а потому следует «бросить все монополии и патенты этих хватких прожектеров в Мертвое море» и объявить, что его, Бекингема, едва он появился при дворе, тут же одурачили и обманули, такого юного и неопытного[1064]. Одним из таких «товаров», которые, как балласт во время шторма, следовало выбросить за борт, оказался сэр Фрэнсис Бэкон. Заодно Уильямс посоветовал Бекингему срочно отправить своего сводного братца Эдуарда Вильерса с дипломатической миссией куда-нибудь в Германию или в какую-либо северную страну, что и было сделано[1065].
Была во всей этой истории еще одна немаловажная деталь. Если член Тайного совета обвинялся в нарушении закона, то его следовало предать соответствующему суду. Если же он совершал проступок, наносящий ущерб королю (скажем, давая неправильный или вводящий монарха в заблуждение совет), то разбираться с таким сановником должен был сам король. Вряд ли Кока или Кранфилда устроило, если бы судьбу Бэкона пришлось решать Якову, поскольку у них не было стопроцентной уверенности, что Его Величество примет против лорда-канцлера жесткие меры[1066].
Но вернемся к событиям начала марта 1621 года. После выступления короля в верхней палате Бэкону и Г. Монтагю позволили сказать несколько слов. Бэкон дал краткое и убедительное объяснение своим действиям. Он сказал, что готов подчиниться решению пэров и не боится суда. «В связи с тем, что говорилось милордом Коком, – добавил Бэкон, обращаясь к королю, – я хочу высказать надежду, что на суде потомства мои поступки и моя честность предстанут в более достойном виде, чем его, и моя честность перевесит его [честность]»[1067].
В тот же день, 10 марта, состоялась конференция. Бэкон представил материалы, подтверждающие законность монополий, по поводу которых в парламенте разгорелись страсти. Что же касается злоупотреблений, то следует признать – они имели место, но заранее их «нельзя было предвидеть, консультанты поэтому не могли принимать их во внимание; вещи могут быть законными, но их употребление – незаконным»[1068]. И тут Кок нанес ответный удар. Он заметил, что по освященной древним обычаем процедуре Бэкон не имел права выступать на этом собрании в свою защиту без разрешения, поэтому лорду-канцлеру (и Г. Монтагю, который также пытался оправдаться) пришлось приносить парламентариям свои извинения[1069]. Получалось, что обвинители Бэкона могли говорить все, что им заблагорассудится, тогда как он, не нарушая парламентских правил, мог им отвечать только в «more seasonable time», как выразился Кок.
Таким образом, вместо рассмотрения вопроса о монополиях по существу все свелось к нападкам одного члена Тайного совета на другого. Яков не мог не понимать, что Бэкон прав. Его Величеству претило также, что Кок и лорды ищут и находят прецеденты не в годах правления «хороших королей», а во временах, когда трон занимали тираны и узурпаторы, сравнение с которыми Якову казалось просто оскорбительным, поскольку, к примеру, «Генрих VI был глупый [и] слабый король. И если вы (Яков обращался к Коку. – И. Д.) ищете прецеденты, ищите их во времени моего правления, во временах королевы Елизаветы, Генриха VIII, Генриха VII, это все хорошие прецеденты»[1070]. Но Яков понимал и другое – в сложившейся ситуации он должен спасти себя и Бекингема любой ценой. Парламентарии тоже понимали – фаворита трогать нельзя. Тогда наилучшим кандидатом на роль жертвы оказывался лорд-канцлер. В разгар этих событий Бэкон бросил королю пророческие слова: «Те, кто нападает сейчас на вашего канцлера… нанесут удар и вашей короне»[1071].
Лорды, не имевшие привычки идти против консолидированного мнения коммонеров, предложили последним встретиться еще раз и обсудить все имеющиеся материалы относительно монополий и referees. Были даже назначены специальные комитеты высшей палаты для рассмотрения указанных вопросов. Встреча состоялась в четверг 15 марта 1621 года.
Мы никогда точно не узнаем, что именно произошло в тот день, но судя по тем немногим сведениям, которые дошли до нашего времени, на конференции вопрос об ответственности referees не ставился, но ни Бэкон, ни Г. Монтагю не вошли в состав комитетов, созданных для рассмотрения отдельных монополий, поскольку ранее против них были публично выдвинуты обвинения. Парламентарии оказались в трудном положении – с одной стороны, они были настроены против лорда-канцлера (Кок и Кранфилд приложили к тому все силы), тогда как с другой – привлекать к ответственности одного Бэкона, как будто он был единственным referee, было практически невозможно (замечательная идея селективного правосудия еще не приняла развитых форм). Следовательно, надо было выдвинуть такое обвинение, по которому он мог бы проходить один и дело рассматривал бы не король, а лорды. И такое обвинение было найдено.
«Дым, кажется, сильней огня»[1072]
Труднее всего Бэкону давалось руководство и реформирование возглавляемого им департамента – Chancery. Ахиллесовой пятой этого органа был его штат. Бэкон мог изменять правила, но он не мог изменить людей, которые должны были этим правилам следовать. И главное – он не мог искоренить коррупцию, которая процветала во всех структурах госаппарата и, в частности, среди его подчиненных. Многие из них купили свои должности в пожизненное пользование и теперь рассчитывали покрыть затраты за счет поборов, взяток и подношений. При этом многие получали места от людей, которых Бэкон не мог контролировать[1073]. (Аналогичная ситуация сложилась и в других судах.)
Среди тех, кого Бэкон так и не смог сместить, был помощник судебного распорядителя Джон Черчилль, предок Уинстона Черчилля. Это был отпетый негодяй, один из тех, кого Бэкон называл «левой рукой правосудия (the left hand of courts)»[1074]. В 1613 году, когда лорд-канцлер Эллисмер болел, Черчилль купил пост помощника судебного распорядителя у Лоуренса Вашингтона (предка Джорджа Вашингтона), распорядителя Канцлерского суда, который сам не отличался служебным рвением, перекладывая дела на помощника. Поэтому тот стал играть в Chancery важную (в известном смысле, ключевую) роль, поскольку должен был присутствовать на судебных слушаниях и вести регистрационную книгу. Малейшая неточность в записи могла иметь серьезные последствия как для истца, так и для ответчика, а следовательно, сама точность (равно как и неточность) записей могла стать, и стала, для Черчилля неиссякаемым источником дохода, не говоря уж о том, что он не брезговал просто подделкой документов в интересах того или иного лица, беря за это немалые деньги. Однажды, правда, Бэкон поймал проходимца за руку, но выгнать его с позором не смог, не хватило полномочий. Сэр Фрэнсис лишь запретил Черчиллю являться в Chancery и пригрозил возбуждением уголовного дела в суде королевской скамьи, после чего тот затаил злобу на Бэкона[1075].
28 февраля Комитетом нижней палаты по расследованию злоупотреблений в судах (Grand Committee for Inquiring into Abuses in the Courts of Justice) были выявлены многочисленные злоупотребления в ведомстве лорда-канцлера, в том числе и со стороны Д. Черчилля[1076]. Клерки (registrars), чтобы получить дополнительный доход, намеренно искажали, а иногда и просто «составляли» фиктивные судебные предписания. В результате давний спор двух судов (Канцлера и Суда по опеке) по поводу юрисдикции в деле о спорном бенефиции вылился в ожесточенное столкновение между Х. Финчем и Л. Кранфилдом. Последний тут же набросал проект судебной реформы и представил его нижней палате[1077].
Бэкон, не подозревая, чем это ему грозит, с готовностью открыл суд Канцлера для проверки вышеупомянутым Комитетом[1078], в котором лидирующая роль принадлежала Кранфилду. Сэр Фрэнсис надеялся, что парламентский Комитет поможет ему реформировать этот суд. «Любой человек, – заявил он, – может свободно говорить обо всем, что касается его суда», и он «будет благодарен любому, кто предложит пути реформирования» этого органа[1079]. Однако Бэкон жестоко ошибся.
Уже в самом начале работы парламента Л. Кранфилд, став членом Комитета по расследованию злоупотреблений в судах, развил там бурную инспекторскую деятельность, в то время как члены Комитета выявили многочисленные нарушения прежде всего в Суде по опеке, где сэр Лайонел с 1619 года был стряпчим (Master of the Court of Wards). Чтобы отвлечь коммонеров от собственных манипуляций, Кранфилд быстро переключил их внимание на суд Канцлера, а заодно и на самого лорда-канцлера. «Этот суд, – распалялся Кранфилд, обращаясь к членам Комитета 2 марта 1621 года,