remedy) этого несчастного, упомянув, что он [Обри] бесконечно страдал от несправедливости в этом его деле по причине неправильно вынесенного решения. А две недели спустя он [Гастингс] сказал лорду-канцлеру, что, если ему придется давать показания под присягой, то он вынужден будет сказать правду и возложить все это (т. е. всю вину. – И. Д.) на его милость и потому умолял его, ради чести и репутации его милости, чтобы тот оказал Обри некоторую помошь и удовлетворил его ходатайство. Его милость ответил: „Хорошо, Джордж, если вы взвалите всю вину на меня, то я должен буду ее отрицать во имя моей чести“»[1100]. Чуть позднее, 17 марта, Гастингс уверял коммонеров, что взялся передать Бэкону деньги Обри исключительно «из жалости» к последнему, видя страдания истца и усмотрев в нем «the Anatomy of a Gentleman in his Person» (уж не знаю, как перевести на русский, чтоб звучало вразумительно)[1101]. Т. е. Гастингсу было жалко Обри, но не Бэкона, которому коммонер был многим обязан. Вообще же, поведение Гастингса в этой истории очень походит на шантаж. Заметим – Гастингс начал угрожать лорду-канцлеру через две недели после вручения коробочки, т. е. после того, как Бэкон (13 июля 1618 года или ранее) повторно вынес решение не в пользу Обри.
Но почему Гастингс изменил показания? Осознал нелепость своей первоначальной версии? Или на него кем-то было оказано давление? (Не следует забывать, что в это время упомянутый выше клерк Chancery Джон Черчилль продолжал давать показания, а руки Гастингса явно не были чисты, и Черчиллю наверняка было что рассказать о коммонере[1102].) Сам Гастингс впоследствии объяснял, что решил сказать правду «после долгой внутренней борьбы между долгом признательности [Бэкону] и честью»[1103]. Коммонеры истолковали слова Бэкона («если вы взвалите всю вину на меня, то я должен буду ее отрицать ради моей чести») по-разному. Одни сочли их косвенным признанием лордом-канцлером своей вины, другие поняли их иначе: Бэкон хотел сказать, что «если он [Гастингс] думает подобным обвинением запугать судью, то тот вынужден будет отрицать такое обвинение, защищая свою честь»[1104]. По мнению Н. Мэтьюз, в приведенных словах Бэкона слышится «нотка сожаления», что его юный друг оказался столь ненадежным[1105].
Признания Гастингса вызвали негодование некоторых коммонеров, хорошо знавших и Бэкона, и дело Обри. К примеру, Джон Финч заявил 15 марта, что «он всегда любил сэра Джорджа Гастингса, однако он должен сказать, что странно слышать от джентльмена столь благородного происхождения столь неблагодарные обвинения столь великого человека, с которым его [Гастингса] столь многое связывает и который теперь, возможно, должен будет погибнуть от показаний того, кто всегда был ему так близок и дорог. Я полагаю, что сэр Джордж Гастингс действительно взял деньги у Обри, но он никогда не давал их лорду-канцлеру»[1106]. В ответ на это обвинение Гастингс промолчал.
17 марта Финч[1107] снова выступил с критикой заявлений Гастингса: «Сначала я слышал, как он сказал, будто дал их [деньги] как подарок от себя, однако потом он утверждал, будто сказал милорду канцлеру, что это от Обри. Далее он настаивал, что недовольный истец писал письма милорду [канцлеру]. Но эти письма были отвергнуты и не заслушаны [палатой]. …Таким образом, мы не имеем достаточных оснований для обвинения столь великого лорда [т. е. Бэкона]»[1108].
Наконец, уместно вспомнить слова Д. Чемберлена о том, что «его [Бэкона] друзья, как, например, сэр Джордж Гастингс, сэр Ричард Юнг (R. Younge) и другие, были сделаны инструментами борьбы с ним и, защищая главным образом себя (beeing principall brokers for defence of themselves), они вынуждены были обвинять его»[1109].
17 марта Гастингс делает новое признание, на этот раз о совсем недавних событиях: якобы Бэкон, – насколько можно понять из контекста, дело было в начале марта 1621 года, – потребовал, чтобы Гастингс незамедлительно явился к нему в Йорк-хаус. Парламентарий застал сэра Фрэнсиса в постели. Тот попросил всех посторонних выйти из комнаты, пригласил гостя сесть поближе и сказал ему: «Джордж, я надеюсь, вы любите меня и не хотите, чтобы что-то, совершенное вами, бросило тень на меня. Я слышал, что некий Обри намеревается отправить [в парламент] петицию против меня. Он человек, к которому вы имеете некий интерес, но, если вам угодно, вы можете порвать с ним (may take him off)»[1110]. Дальнейшие переговоры ни к чему не привели: Бэкон не изменил своего решения по ходатайству Обри и тот обратился с петицией в палату общин.
Однако два дня спустя, 19 марта, когда было окончательно решено, что дело Бэкона будет обсуждаться на совместном заседании палат, Гастингс рассказал ту же историю (о визите к Бэкону) уже несколько иначе. Цитирую по протокольной записи: «примерно недели три тому назад лорд-канцлер послал за ним [Гастингсом]… и (когда Гастингс прибыл в Йорк-хаус. – И. Д.), его милость, приказав всем покинуть комнату, сказал: „Джордж, я надеюсь, вы любите меня и не хотите, чтобы что-то, совершенное вами, бросило тень на меня. Я опасаюсь, что этот Обри готовит петицию и скандал (clamour) в парламенте, будто вы передали мне от него сто фунтов. Это правда, Джордж?“ На что Джордж Гастингс ответил: „Да, это так, я действительно принес сто фунтов вашей милости“. На это лорд-канцлер заметил, что если он [Гастингс] имеет интерес в деле Обри, то он должен приложить усилия к тому, чтобы задержать петицию. После этого сэр Джордж Гастингс поговорил с Обри, взял у него петицию и принес ее лорду-канцлеру, который, взглянув на нее, велел Обри явиться с его советником (т. е. с Гастингсом. – И. Д.) и его милость снова рассмотрит дело. Обри и его советник явились [в назначенное время], однако слушание не состоялось, после чего Обри обратился, как известно, с петицией в эту палату»[1111]. Согласно этой версии событий, получается, что Бэкон за два с лишним года забыл о злосчастной коробочке со 100 фунтами, а когда возникла угроза скандала в парламенте, решил вернуться к делу Обри, но пересматривать ранее принятое решение (в пользу Бронкера) не стал. Иными словами, даже под угрозой парламентского расследования Бэкон не стал принимать решение, которое считал неправильным.
Можно, разумеется, по-разному интерпретировать изложенные факты и свидетельства – как в пользу Бэкона, так и против него, но, как мне представляется, не вызывает сомнений, что к признаниям Гастингса следует относиться критически[1112], хотя бы потому, что, как заметил Джон Финч, Гастингс – это человек, «у которого есть очень веская причина (most reason) оправдываться»[1113]. Ситуация осложняется также тем, что Гастингс по сути оказался единственным свидетелем по этому обвинению (ведь Обри не мог знать наверняка, передал ли советник деньги Бэкону или нет), тогда как, согласно нормам common law, требовалось не менее двух свидетелей. На это обстоятельство, кстати, обратил внимание Д. Финч на заседании 16 марта: «он [Гастингс] является, однако, singularis testis»[1114]. Финча поддержал сэр Э. Саквилл, заявивший, что никто не может быть обвинен на основании показаний только одного свидетеля и тем более свидетеля, который сам виновен[1115]. И вполне возможно, что к этому аргументу коммонеры, среди которых было немало юристов, отнеслись бы с должным вниманием. Но… вмешался Э. Кок, который на следующий день, 17 марта, заявил, что он знает один прецедент времен Елизаветы (дело о взятках королевскому вербовщику солдат), когда судом Звездной палаты были приняты показания одного-единственного свидетеля по каждому эпизоду дела[1116] на том основании, что, хотя в каждом эпизоде фигурировал только один свидетель[1117], все они указывали на одного и того же обвиняемого и на одно и то же совершенное им преступление, а именно – на вербовщика солдат, бравшего взятки за освобождение от воинской повинности. Аналогично, рассуждал Кок, и в случае с Бэконом, ведь на него поступила не одна жалоба. А что касается того, что свидетели (Гастингс и Юнг[1118]) не заслуживают доверия («no competent witnesses»[1119]), ибо сами виновны, то на это сэр Эдуард привел следующее возражение – эти люди «пришли не для того, чтобы обвинять, но чтобы их допросили»[1120]. А вот это уже откровенная демагогия. Гастингс и Юнг молчали два с половиной года и молчали бы дальше, если б они не были вынуждены (возможно, стараниями того же Кока) оправдываться в парламенте. Или сэр Эдуард полагал, что поскольку признания были отнюдь не добровольными, то это делает их более правдивыми?
В заключение Кок добавил не без гордости: «Если бы меня допрашивали, я бы скорее сказал правду, нежели проявил уважение (respect) к какому-либо человеку. Вы сделаете взяточничество безнаказанным, если не признаете свидетелем того, кто дал взятку. В этом [деле] (в рукописи: