in luponare. – И. Д.) одного свидетеля достаточно. Тот, кто, обвиняя другого, обвиняет себя, стоит не менее трех свидетелей»[1121]. Ссылка на luponare, становится понятной, если обратиться к изложению выступления Кока, приведенному в Pym’s Diary: «Если не принимать свидетельства тех, кто дает взятки, то доказать [факт] дачи взятки будет невозможно. Participes Criminis (соучастник преступления) часто рассматривается (is taken for) как два надежных свидетеля. И поэтому мы принимаем за правило, что если преступление совершено в публичном доме, то показания проституток должны быть приняты»[1122]. Против такой аргументации нижняя палата, ясное дело, устоять не могла, даже если Гастингсу и не понравилось приравнивание его как свидетеля к прелестницам из brothel.
Только в рамках common law и только если забыть, что на свидетелей явно оказывалось давление и что Гастингс, обвиняя себя путем обвинения Бэкона, фактически ничем не рисковал, доводы Кока могли звучать весомо.
Тогда, 17 марта 1621 года, Кок впервые употребил (по крайней мере, в столь жестком контексте) слово bribery[1123]. До этого говорили лишь о «gifts», «gratuities» и «delivery of the money». И эта терминологическая жесткость (мол, пора назвать вещи своими именами), сопряженная с авторитетом Кока как юриста, бесспорно, оказала сильное воздействие на депутатов. Возможно, не будет преувеличением сказать, что именно в субботу 17 марта Коку удалось переломить настроения палаты общин и добиться затем передачи дела Бэкона в палату лордов[1124]. Характеризуя последующие действия сэра Эдуарда, Т. Маколей заметил: «даже Эдуард Коук первый раз в своей жизни вел себя как джентльмен»[1125]. Ну да, конечно. Теперь он мог себе это позволить.
Вторая жалоба на Бэкона поступила в парламент от сэра Эдуарда Эджертона. Последний был недоволен решением канцлерского суда, вынесенным еще в декабре 1615 года, когда лордом-канцлером был Эллисмер. Суть дела сводилась к тому, что некий Джон Эджертон (ум. 1614), из Чешира, по своей прихоти лишил своих детей значительной части наследства, завещав эту часть своему дальнему родственнику – Эдуарду Эджертону, отличавшемуся крайней расточительностью. Сэр Роуленд Эджертон, старший сын покойного, обратился в суд Канцлера с просьбой вернуть ему утраченную часть отцовских земель, и Эллисмер удовлетворил его ходатайство, но только частично. Судьбу остальной части наследства должен был решить другой суд. Тогда Эдуард Эджертон, недовольный решением Эллисмера, стал добиваться пересмотра дела. Бэкон, ставший в марте 1617 года лордом-хранителем, принял решение о передаче жалобы Э. Эджертона в так называемый Prerogative Court, где была бы определена законность завещания и затем дело могло быть направлено в суд королевской скамьи для окончательного решения[1126]. Т. е. фактически Бэкон подтвердил решение Эллисмера. При этом сэр Фрэнсис, сделав соответствующие предписания, резонно полагал, что для него дело Эджертона закрыто и о нем можно забыть. Но не тут-то было!
10 июня 1617 года Эджертон пожелал лично поговорить с лордом-хранителем. Однако Ричард Юнг, один из помощников Бэкона, сказал Эджертону, что лорд-хранитель очень занят и принять его не сможет.
Согласно протоколу заседания палаты общин (доклад Р. Фелипса) от 15 марта 1621 года, «Эджертон показал, что он желал добиться благосклонности милорда [Бэкона], и сэр Джордж Гастингс и сэр Ричард Юнг уговорили его [Эджертона] передать милорду некую сумму денег. Но ранее Эджертон уже преподнес [Бэкону] подарок на сумму 52 фунта и несколько шиллингов[1127] как свидетельство почтения». Однако поскольку уверенности, что этого будет достаточно, у Эджертона не было, то он последовал данному ему совету и, «заложив имение, раздобыл 400 фунтов и попросил сэра Джорджа Гастингса и сэра Ричарда Юнга помочь передать эти деньги… Те их взяли и передали лорду-канцлеру в качестве подарка от джентльмена за то, что милорд, еще будучи [генеральным] атторнеем, поддерживал его. Милорд, по их словам, поначалу отказывался, говоря, что это слишком много и он их не возьмет, однако его обстоятельно убедили [их взять], поскольку это было [вознаграждение] за прошлые благодеяния, и он их принял. Джентльмены передали [Эджертону] благодарность от него [Бэкона][1128], заявив, что милорд сказал, что Эджертон его не только обогатил, но и наложил на него обязательство помогать ему во всех его справедливых и законных делах. Сэр Джордж Гастингс и сэр Ричард Юнг признали получение и доставку кошелька (purse), но сказали, что не знали, что в нем было»[1129]. Видимо, лорда-хранителя удивила столь большая сумма вознаграждения, ведь главное решение вынес не он, но Эллисмер, а то, что сделал Бэкон, явно не стоило таких денег, тем более что незадолго перед этим Эджертон уже преподнес ему подарок на 52 фунта. Но тут Юнг и Гастингс напомнили Бэкону, что Эджертон – его давний клиент и это вознаграждение за все услуги, оказанные ему сэром Фрэнсисом. Короче, уговорили.
Согласно другим записям, дворецкий (steward) лорда-канцлера Роберт Шарпей (R. Sharpeigh или Sharpey или, как в некоторых документах, просто Sharpe) сказал Э. Эджертону, что за определенную сумму (100 фунтов ему, Шарпею, и 400 фунтов золотом его хозяину, т. е. Бэкону) дело может быть улажено[1130]. И тогда Эджертон, в начале июня 1617 года[1131], передал Бэкону через Гастингса и Юнга 400 фунтов золотом на приобретение драпировки для Йорк-хауса (Бэкон летом 1617 года готовился переехать туда и в связи с этим получил множество подарков от друзей и знакомых).
В принципе ничего незаконного в получении Бэконом подношений от Эджертона не было, поскольку сэр Фрэнсис как председатель Канцлерского суда свое дело сделал и получение подарка судьей от истца после принятия решения взяткой не считалось, наоборот, это было обычной практикой.
Однако на этом дело не кончилось. Prerogative Court признал, наконец, законность завещания, и теперь дело должно было быть передано в суд королевской скамьи. Но ни Эдуард, ни Роуленд Эджертон не хотели, чтобы их тяжба разбиралась в суде common law (видимо, понимая, что там адвокаты каждого из них найдут достаточное количество прецедентов и дело затянется на сроки почти библейские). Истцы обратились с ходатайством к королю о передаче их дела на рассмотрение Бэкона, который в данном случае выступил бы в роли арбитра или третейского судьи. (Арбитрарные решения зависели от усмотрения решающего. Иными словами, арбитр руководствовался не строгой буквой закона (jus strictum), но соображениями справедливости (aequitas). Иски о разделе имущества между сонаследниками часто передавались не обычным судьям, но арбитрам). Бэкон принял решение, согласно которому сэру Эдуарду отходила максимально возможная по закону часть спорных земель – а именно две трети, а треть доставалась сэру Роуленду. С юридической точки зрения Бэкон принял оптимальное и хорошо выверенное решение. Но Э. Эджертон так не считал. Он, как в свое время Обри, был, мягко говоря, в недоумении. Как так! Он заплатил Бэкону 400 фунтов золотом, да еще блюдо подарил на 50 с лишним фунтов, и на тебе – Бэкон присуждает ему всего две трети земель, указанных в завещании, ссылаясь на какой-то там статут короля Генриха VIII. Мысль о том, что этот его противный кузен распоряжается третьей частью спорной земли, не давала покоя сутяжной душе сэра Эдуарда.
После вынесения Бэконом арбитрарного решения Роуленд Эджертон заплатил ему 500 фунтов за услуги. Но поскольку Эдуарда Эджертона принятое арбитрарное решение не устраивало, Бэкону не оставалось ничего другого, как преобразовать это решение в обычную судебную тяжбу и 16 июня 1619 года он утвердил свое прежнее решение как обязывающее постановление. Теперь Э. Эджертон мог искать правду в суде королевской скамьи. Но там его прошение не удовлетворили.
Таким образом, получалось, что Бэкон дважды принял взятку: сначала от Э. Эджертона в июне 1617 года, а затем, в 1619 году, от Роуленда Эджертона. Бэкон в июне 1617 года полагал, что сэр Эдуард заплатил ему за прошлые юридические услуги, однако последний в своей жалобе в палату общин представил дело так, что 400 фунтов были уплачены лорду-хранителю за благоприятное арбитрарное решение, т. е. за будущие услуги и потому эти деньги должны рассматриваться как взятка. Но о том, что Эджертон так считал, никто, кроме него самого, не знал, и те, кто передавал деньги Бэкону (Гастингс и Юнг), были уверены, что это плата за услуги предыдущие, которые Бэкон в качестве юриста оказывал Эджертону. Но когда попытки последнего получить все спорные земли провалились, он сам или по чьему-либо наущению решил заявить, что дал Бэкону взятку.
Далее, деньги, переданные Бэкону сэром Роулендом Эджертоном, были уплачены в качестве гонорара за вынесение лордом-канцлером арбитрарного решения. И это была совершенно законная выплата, но… только до тех пор, пока Эдуард Эджертон не заявил, что вынесенное Бэконом решение его не устраивает, и он ему не подчинится. В этой ситуации его кузен Роуленд вынужден был потребовать, чтобы арбитрарное решение было подтверждено в суде общих тяжб. Это означало, что дело, которое Бэкон считал окончательно решенным, таковым в действительности не являлось и заплаченные сэром Роулендом Бэкону 500 фунтов также могут рассматриваться как взятка. Более того, за вынесение арбитрарного решения Бэкону было уплачено обеими сторонами, и поэтому, когда рассмотрение дела было продолжено в суде королевской скамьи, получалось, что лорд-канцлер принял в 1619 году две взятки. Таким образом, к началу работы парламента 1621 года сэр Эдуард созрел для того, чтобы подать жалобу в нижнюю палату, которая, по характеристике К. Рассела, часто становилась «прибежищем для всех, кто был недоволен вердиктами, вынесенными по их делам»