hunting out complaints against me)» (верхней палате пришлось в итоге рассмотреть 28 исков против лорда-канцлера), он просил лордов быть беспристрастными, не занимать предубежденную позицию «против судьи, который издает 2000 постановлений и распоряжений в год», и рассмотреть его дело «в согласии с правилами правосудия, в соответствующем порядке и надлежащим образом»[1144].
Письмо было передано лордам Бекингемом, который сказал, что он дважды навещал Бэкона по распоряжению короля и нашел его «очень больным и слабым» при первой встрече, но лучше выглядевшим при второй, а также ободренным тем, что обвинение против него будет рассматриваться верхней палатой, где он надеется найти достойное правосудие. Лорды послали Бэкону вежливый и даже обнадеживающий ответ, в то же время настоятельно рекомендуя ему «предусмотреть (provide for) свою защиту»[1145].
Бэкон был глубоко потрясен выдвинутыми против него обвинениями. В письме королю от 25 марта он писал: «Когда я углубляюсь в себя, я не нахожу причин для такой бури, какая опрокинулась на меня. Я никогда не давал каких-либо неумеренных (immoderate) советов, что хорошо известно Вашему Величеству, но всегда желал, чтобы все происходило sua vibus modis [спокойно и гладко][1146]. Я никогда не был алчным притеснителем (avaricious oppressor) людей. Я никогда не был высокомерным или нетерпимым или злым по отношению к людям в разговорах или в обращении. Я не унаследовал от своего отца ненависти и родился хорошим патриотом (but am a good patriot born). По какой причине все это произошло? Ведь это то, что увеличивает число наших недоброжелателей за границей. Что же касается взяток или подарков, в принятии которых я обвиняюсь, то когда откроется книга моего сердца, я надеюсь, там не найдут мутного фонтана порочной души, наделенной растлевающей привычкой брать вознаграждения за извращение правосудия, сколь бы слабым я ни был и какими бы пороками своего времени я ни страдал»[1147].
Бэкон обращался к королю и к пэрам как человек, которому нечего скрывать и нечего опасаться. Он надеялся, что верхняя палата проведет объективное расследование и все будет поставлено на свои места. Однако Бэкону не повезло. В палате лордов его дело оказалось в руках графа Саутгемптона, друга Эссекса, патрона У. Шекспира и ярого противника Бекингема. В своей борьбе с фаворитом Саутгемптон позволил себе то, чего так опасался сэр Фрэнсис – граф сделал поступавшие в парламент жалобы орудием достижения личных целей. Заявив, что лорд-канцлер является его «лучшим другом», Саутгемптон взял расследование в свои руки и довел дело до обвинительного вердикта. Даже его биограф Альфред Роуз (A. L. Rowse), симпатизировавший своему герою, вынужден был признать, что Саутгемптоном двигала прежде всего личная неприязнь («personal animus») к Бэкону[1148].
Когда лорд-канцлер через секретаря попросил предоставить ему копии жалоб, чтобы он мог понять, в чем конкретно его обвиняют, ему было в этом отказано[1149]. Три комитета палаты лордов, которые участвовали в расследовании, получили от палаты жесткие инструкции: спрашивать каждого свидетеля, не давал ли он или не намеревался ли дать какое-либо вознаграждение лорду-канцлеру, его друзьям или слугам, не советовал ли кто-либо им сделать такое подношение и не слышали ли они, чтобы кто-либо передавал вознаграждение Бэкону. При этом свидетелям, если их действия окажутся подсудными, обещали полную амнистию. Таким образом, кто угодно мог прийти в парламентскую комиссию и дать любые показания против лорда-канцлера.
27 марта начались пасхальные парламентские каникулы, продолжавшиеся до 16 апреля включительно. Однако три комитета верхней палаты продолжали работу по сбору свидетельских показаний против Бэкона.
Разумеется, и лорды, и коммонеры понимали – судейского жалованья, даже вкупе со скромным гонораром за консультации, не хватит для того, чтобы судья мог вести подобающий его должности образ жизни (если он не получил обширного наследства или не имел какие-либо дополнительные законные доходы). Ни для кого не было секретом, что судьи живут во многом за счет вознаграждений нерегламентированной величины, получаемых после завершения дела. К примеру, тот же Кок как судья получал не более 100 фунтов в год и при этом был весьма богатым человеком. Бэкону в бытность его генеральным атторнеем (октябрь 1613 – март 1617) казна платила в год 81 фунт, но его реальный доход (по его собственному признанию) составлял около 6000 фунтов. Будучи канцлером, он получал 918 фунтов в год, тогда как его совокупный годовой доход составлял от девяти до десяти тысяч фунтов. И эта сумма не была чрезмерной для лорда-канцлера[1150].
Подношение судье после завершения дела (причем вознаградить могла и проигравшая сторона) не считалось преступлением, но рассматривалось как обычная практика. Были, конечно, исключения. Бэкон, например, с восхищением рассказывал, как Т. Мор, получив в подарок два серебряных сосуда, вернул их дарителю, наполнив лучшим вином из своих подвалов[1151]. Но такие случаи были крайне редки. Когда король – уже после того как Бэкону был вынесен приговор – заявил в парламенте, что отныне «деньги не должны даваться за слушание дела», это королевское распоряжение было воспринято как новация[1152]. Да и сама система судопроизводства была столь сложна и запутана, что большинство лордов не могли провести ясное разграничение между подарком и взяткой.
Разумеется, юристы Звездной палаты были в правовых вопросах квалифицированнее пэров. Рассматривая дела о коррупции, они при определении вины исходили из двух критериев: 1) была ли благодарность (или ее обещание) принята pendente lite (т. е. в стадии рассмотрения дела), и 2) использовалось ли вознаграждение как стимул для нарушения судейского долга. Чтобы доказать взяточничество, обвинение обязано было показать, что существовал своего рода контракт между дающим и берущим. Граф Саффолк был обвинен Звездной палатой не за то, что принял деньги, а за то, что принятая сумма стала условием вынесения решения, выгодного для одной из сторон.
Многие дела тянулись годами, переходя от одного лорда-канцлера к другому. И когда спустя годы дело неожиданно возобновлялось по тем или иным причинам, которые ранее невозможно было предвидеть, то формально часто оказывалось, что вознаграждение, данное в благодарность за завершенное, как поначалу казалось, дело, оборачивалось взяткой за будущее решение[1153]. «Кто хранит в своем сердце зарубку по всем случаям, мало того, кто сможет запомнить такое множество дел?» – восклицал Х. Финч[1154].
Хотя в результате работы трех комиссий палаты лордов число обвинений против Бэкона, как уже было сказано, возросло до 28[1155], бо́льшая их часть была отклонена верхней палатой как необоснованные. При этом выяснилось, что только четыре человека добровольно подали жалобы на лорда-канцлера, остальных же комитеты верхней палаты привлекли по доносам Черчилля[1156]. «Много было сказано и сделано оскорбительного по отношению к нему, потоки клеветы стекались отовсюду, чтобы его опозорить, клеветы, которую не стоит повторять, поскольку она слишком сильно отдает злобностью и непристойностью», – писал Д. Чемберлен, заметно лучше относившийся к Бэкону обвиняемому, нежели к Бэкону преуспевавшему[1157].
Между тем сам лорд-канцлер, надеявшийся, что ему дадут возможность защищать себя открыто и устраивать некие перекрестные допросы, решил основательно подготовиться к предстоящему процессу. И в первую очередь он занялся изучением прецедентов. В частности, он просмотрел дела по обвинению судей в коррупции, которые рассматривались палатой лордов в правление Ричарда II (дело Мишеля де ля Поля [Michael de la Pole]) и при Эдуарде III (дела сэра Джона Ли (J. Lee), лорда Латимера (Latimer), лорда Невилла (Neville) и др.)[1158]. Особенно перспективным выглядело дело главного судьи Торпа (Thorpe), рассматривавшееся в 1351 году. Торп был признан виновным в коррупции на том основании, что он нарушил клятву, которую давал при вступлении в должность (oath of office) и которая накладывала жесткие ограничение на возможность получения судьей каких-либо вознаграждений от истцов и ответчиков. Клятва, которую давал Бэкон, была в этом аспекте куда менее жесткой[1159]. Вместе с тем Бэкон понимал, что в сложившейся ситуации ему надо обязательно поговорить с королем и к этой аудиенции сэр Фрэнсис готовился самым серьезным образом, о чем свидетельствуют два сохранившихся черновика его обращения к Якову.
Бэкон не отрицал, что мог совершать и совершал необдуманные поступки и ошибки при ведении дел, но он категорически отказывался признать себя виновным во взяточничестве. Его неправильные действия – не более чем vitia temporis (злоупотребления эпохи, принятая практика), но никак не vitia hominis (преступные деяния конкретного человека)[1160].
Бэкон рассматривал три случая, когда судья берет деньги (или ценные подарки) от тяжущихся сторон: