Разумеется, суд и приговор, предполагавший выплату колоссального штрафа и лишение возможности занимать государственные посты и участвовать в политической жизни, стали для Бэкона тяжким ударом. Но вместе с тем перед ним открывалась возможность, наконец, посвятить себя чисто интеллектуальным трудам – «службе будущим поколениям (posteritati serviam)», как он выразился в письме испанскому послу[1215].
Античные примеры (Демосфена, Сенеки и Цицерона) служили ему примером и утешением, о чем он 16 июля 1621 года написал королю, добавив с надеждой: «Его Величество никогда не позволит мне умереть в нищете и в бесчестии»[1216].
Для сэра Фрэнсиса началась новая жизнь. Но чтобы чувствовать себя в этой жизни более или менее комфортно, ему необходимо было решить несколько проблем и прежде всего добиться отмены штрафа, получить полное королевское прощение, а вместе с ним некоторое денежное вспомоществование («means to subsist»[1217]) и возможность свободно приезжать в Лондон, где он мог бы проживать в Йорк-хаусе или в Грейс-Инн.
13 сентября ему было выдано разрешение за подписью короля в течение шести недель проживать в Парсонс Грин (Parsons Green) в доме сэра Джона Вогана. Видимо, на Якова произвело впечатление письмо Бэкона от 3 сентября, где он кратко перечислил свои заслуги и должности и которое закончил словами: «Я был хранителем печати Вашего Величества, а теперь я ваш проситель. И пусть ваше королевское сердце и мой благородный друг (т. е. Бекингем. – И. Д.) скажут остальное»[1218].
20 сентября король решил переложить штраф, наложенный на Бэкона парламентом, «на тех персон, которых он [Бэкон] сам назовет». Т. е. долг Бэкона казне в размере 40 тысяч фунтов перекладывался на доверенных лиц, что означало, что он никогда не будет взыскан. Зачем такие сложности? Не проще ли было просто простить долг? Дело в том, что четыре персоны, выбранные Бэконом, становились не просто его кредиторами, но кредиторами, которые имели приоритет над всеми прочими (при том что реально они не должны были ни выплачивать его штраф, ни требовать от него денег). Таким образом, король своим решением надежно защитил Бэкона от ситуации, когда все его прочие (не символические, но реальные) кредиторы одновременно потребовали бы возвращения долгов.
Теперь Бэкону нужно было добиться королевского прощения. Здесь все оказалось намного сложнее. Яков был готов простить Бэкона и даже подписал 12 октября соответствующую бумагу. Но во-первых, речь шла не о полном прощении, поскольку те ограничения, которые предусматривались приговором парламента (запрет на занятие государственных должностей и проживание в Лондоне), оставались в силе. А во-вторых, против даже частичного прощения бывшего лорда-канцлера выступил новый лорд-хранитель Джон Уильямс (именно он должен был поставить печать на документ с подписью короля). Уильямс полагал, что лучше бы дождаться окончания работы парламента, который должен был возобновить работу в ноябре 1621 года, ибо парламентарии могут счесть, что Его Величество слишком много прощает Бэкону, а это, в свою очередь, «может нанести ущерб служению королю, чести милорда Бекингема» и в конечном счете самому Бэкону[1219]. Король прислушался к мнению Уильямса.
В итоге дело застопорилось. Сэр Фрэнсис решил обратиться за помощью к Бекингему, но безрезультатно. Уильямс успел убедить фаворита в том, что с прощением лучше не торопиться. Более того, Бэкону было отказано в продлении срока его пребывания в Лондоне до Рождества («be gone to Gorhambury», – повелел Яков), т. е. король и Бекингем решили воспрепятствовать всяким контактам членов парламента с бывшим лордом-канцлером во избежании «a great and general distaste»[1220].
Застопорилось и решение вопроса о денежных выплатах («pensions») Бэкону. Лордом-казначеем в сентябре 1621 года был назначен старый sparring partner Бэкона Л. Кранфилд, который, естественно, не торопился решать финансовые проблемы сэра Фрэнсиса. Но даже если бы Кранфилд и захотел помочь опальному экс-канцлеру, ему бы это вряд ли удалось, поскольку в октябре 1621 года Тайный совет принял решение прекратить на неопределенное время выплаты всех «пенсионов». (Впрочем, принятию такого решения способствовал сам Кранфилд. Когда он вступил в должность лорда-казначея, правительство оказалось на грани банкротства. Расходы казны намного превысили ее доходы, и долг короны достиг астрономической цифры в 900 000 фунтов стерлингов. Чтобы выйти из этой ситуации, требовалось сократить расходы. Поэтому Кранфилд согласился возглавить казначейство только после заверения короля, что выплата всех пенсий будет приостановлена.)
Впрочем, Кранфилд не проигнорировал обращение Бэкона вовсе, и в декабре 1621 года (возможно, по рекомендации короля или Бекингема) было составлено новое предписание на выплату Бэкону пенсиона. Разумеется, это не означало, что Бэкон сразу же получит свои деньги. Кренфилд дотошно контролировал выплаты казначейства, и без его письменного распоряжения никакие платежи не могли быть произведены. Однако король, по-видимому, вмешался, и в январе 1622 года сэр Фрэнсис получил первую выплату. Ему был назначен годовой пенсион в 1200 фунтов на двенадцать лет. Получив деньги, Бэкон тут же возобновил свои хлопоты относительно возможности беспрепятственно приезжать в Лондон. А кроме того, он надеялся получить от короны некоторую дополнительную финансовую помощь.
В конце 1621 года отношение Бекингема к Бэкону заметно охладилось. Причиной стал отказ сэра Фрэнсиса продать (а точнее, сдать в долгосрочную аренду) Йорк-хаус фавориту. С чисто финансовой точки зрения продажа дома была для Бэкона делом выгодным. Но была еще и другая сторона, о чем он откровенно написал Бекингему: «Если ваша милость изволит испытывать неудовольствие относительно Йорк-хауса, то умоляю вас понять меня. Такое решение было бы для меня равнозначно еще одному приговору, даже более тяжкому, чем первый»[1221]. Позднее другому желающему купить Йорк-хаус – герцогу Ленноксу – Бэкон ответил детальней: «Мне очень горько отказывать вашей светлости в чем бы то ни было, но сейчас я уверен, что вы меня простите. Йорк-хаус – это дом, где умер мой отец, где появился на свет я и где я хотел бы испустить свой последний вздох, если на то будет Божья воля и милость короля… Как бы там ни было, но с Йорк-хаусом я не расстанусь ни за какие деньги и блага»[1222].
Но Бекингему все эти сентиментальные подробности были совершенно неинтересны. Он расценил отказ Бэкона как личное оскорбление. «This was too like open war», как заметил Дж. Спеддинг[1223].
Тогда Бэкон решил было обратиться напрямую в парламент и даже начал составлять петицию в палату лордов. «Я стар, немощен и сломан, я в нужде, и кто, как не я, достоин жалости, – писал Бэкон. – Единственное, о чем я прошу, обращаясь к вашим высокочтимым светлостям, – это проявить по отношению ко мне великодушие и милосердие и освободить меня из заточения (ибо любое ограничение подобно заточению), которое, клянусь вам, для меня хуже Тауэра. Там я хоть смог бы видеться с людьми, приглашать докторов, обсуждать с кредиторами и друзьями мои долги и нужды моего имения, получать поддержку в моих занятиях и сочинениях. Здесь же я живу словно на лютом морозе. Я окажусь в опасности, если посмею уехать за границу, я отупею, если останусь, и погибну от тоски, одинокий и безутешный, лишенный общения…»[1224] Но потом он передумал посылать это прошение, да и некому уже было. 19 декабря парламент ушел на рождественские каникулы, а 30 декабря Яков, возмущенный дерзостью депутатов (они составили петицию, критиковавшую его отношения с Испанией и брак принца Карла с испанской инфантой), потребовал журнал протоколов заседаний, вырвал из него страницу, на которой была записана эта петиция, и объявил о роспуске парламента.
В начале 1622 года отношения Бэкона с Бекингемом несколько улучшились, поскольку маркиз приобрел неподалеку от Уайтхолла вполне достойный особняк – Уоллингфорд-хаус. Казалось бы, вопрос сохранения за Бэконом Йорк-хауса решен. Но не тут-то было. У Бекингема появилась новая идея: передать этот дом новому лорду-казначею Л. Кранфилду. Бэкон и его друзья (Тоби Мэтью, лорд Дигби и сэр Эдуард Саквилл) пытались как-то повлиять на маркиза (Бэкон даже предлагал Бекингему дом и земли в Горхэмбери), но безуспешно. К марту 1622 года Бэкон понял, что свободу приезжать в Лондон он получит только ценой потери родового гнезда. Иначе ссылка в Горхэмбери до конца жизни. Э. Саквилл, который выступал в роли посредника, также убеждал Бэкона смириться и поменять Йорк-хаус на свободу передвижения. Лорд Фолкленд (Henry Cary, 1st Viscount Falkland; ок. 1575–1633) предложил Бэкону свой дом в Хайгейте. По этому поводу Саквилл написал сэру Фрэнсису: «Милорд Фолкленд уже показал вам вид на Лондон из Хайгейта, и если вы откажетесь от Йорк-хауса, то город ваш и все ваши тяжкие оковы спадут, не говоря о том, что комфорта там больше, а не только вид на город»[1225]. Однако, как заметила Дафна Дюморье, «Фрэнсису так же мало хотелось жить в Хайгейте, как Бекингему в Горхэмбери»[1226]. Но делать нечего, свобода дороже. Свобода, которую он, цитируя древних, называл «Res inaestimabilis (бесценной вещью)». Бэкон написал Кранфилду, что готов начать переговоры о продаже Йорк-хауса, но при условии что лорд-казначей «освободит мое бедное имение от уплаты долгов… Я смиренно прошу вашу светлость решить этот вопрос без промедления, ибо в моем возрасте, при моем здоровье и учитывая превратности моей судьбы, время для меня бесценно… Что до выплаты моих долгов, что теперь стало моей главной заботой, то я более не буду докучать вашей светлости, хотя и не обращаюсь за помощью к королю; однако я предполагаю приехать на этой неделе в Чизик (