Как ни странно, перспектива надолго застрять на островке не сильно меня огорчила. С природой у меня никогда не возникало конфликтов. Когда мне было пять лет, отец продал патент на одно из своих изобретений за солидную сумму наличными и приобрел жилой автофургон, чтобы путешествовать на нем по стране. Немалая часть моих детских воспоминаний включает национальные парки и заповедники, лагерные костры и завтраки в «Макдоналдсах» на автотрассах между штатами. Я не посещал начальную школу. Родители сами обучили меня необходимым азам — прямо на дому или, в моем случае, на колесах, и хотя это образование подразумевало минимум арифметики и истории, оно верно делало упор на охоте, рыбной ловле и простейших навыках выживания. Лишь когда я достаточно подрос, чтобы посещать старшие классы, родители отказались от кочевой жизни и поселились в одном из трейлерных парков Вегаса, где живут и по сей день.
Посему день-другой вынужденной жизни без удобств на острове в моем представлении мог стать приятным приключением Пеппер и Елизавета — отличная компания. К наступлеиию сумерек, скорее всего, мы с Питой помиримся. К несчастью, мне придется потерпеть выходки Хесуса и Нитро, но уж как-нибудь справлюсь. Зато ночью здесь будет еще интереснее, верно? Остров Кукол, погруженный в зловещую темноту, — именно то, что доктор прописал.
На глаза мне попались еще три куклы, висевшие слева. Все три были привязаны к дереву; одна — на уровне моей груди, еще две — гораздо выше. Как Солано сумел туда забраться, осталось загадкой. Я отчего-то сомневался, что где-то в кустах у него была припрятана стремянка. Хотя… пятьдесят лет уединенной жизни на острове — более чем достаточный срок, чтобы смастерить приставную лесенку.
Кукла, висевшая в пределах досягаемости, относилась к уже встречавшемуся мне на острове типу «нормальных», еще не изуродованных силами стихий. У нее были нос-пуговка, пухлые щечки и игривая улыбочка. Если присмотреться, вылитый Пеппер. У куклы даже имелись короткие черные волосы, которые, если постараться, можно взбить повыше.
Глотнув еще водки, я решил, что Пеппер не станет возражать против сувенира на память об острове. Я поставил бутыль у корней дерева и вытащил из кармана свои ключи. Вместе с ними на кольце болтался и швейцарский нож, который я купил на рынке «Ла Мерсед» прямо на восточной границе исторического центра Мехико. Я ходил туда затовариваться перцами чили и всякими другими овощами, а заодно вволю объедался, переходя от одного уличного лотка к другому. Был там один, где торговали, пожалуй, лучшими в мире кесадийями и тостадами[10]. Так или иначе, на рынок я давненько уже не заглядывал, устав от приставаний тамошних малолетних проституток, за десятку баксов готовых на все что угодно.
В общем, это там я купил карманный нож, — потому что, учитывая, в каких количествах я пил весь последний год, всегда иметь при себе универсальную открывалку не повредит, что и дураку понятно.
Я открыл острое лезвие, схватил куклу и уже собрался перерезать веревочку, которая крепила ее к дереву, как кукла вдруг распахнула глаза.
Таращась, я обвел окрестности взглядом — выискивал за деревьями Хесуса или Нитро. Конечно, их нигде не было видно. Это не был очередной розыгрыш. Схватив куклу, я потряс ее, и веки снова пришли в движение. Я качнул скрытый внутри маятник, или чем там они управляются.
Кончиками пальцев я прикрыл кукле глаза, словно только что скончавшемуся человеку. Но едва я убрал пальцы, ее веки поднялись снова, и кукла уставилась на меня до жути реалистичными глазищами.
Срезав маленькое чудище с дерева, я запихал куклу в рюкзак, подобрал с земли водку и направился обратно — в ту сторону, откуда явился.
Возвращаясь, я избрал другой маршрут: решил насладиться новыми видами самого острова, не говоря уже о продолжении фрик-шоу с куклами. Скажу сразу, что разочарование меня не постигло. Судя по всему, одержимость Солано не знала пределов. Едва вокруг меня сомкнулся лес, полог листвы над головой и буйный подлесок скрыли почти все небо и затянули все кругом липкими, густыми тенями. Птицы вопили и свистели, хлопали крыльями высоко над головой. Цикады стрекотали громче прежнего: пульсирующий шум, который мог внезапно и необъяснимо смолкнуть, чтобы затем возобновиться с новой силой. Мошкара искусала мне и шею и руки-ноги; вновь возникло ощущение чьей-то слежки, что заставило меня вдруг почувствовать себя одиноким и изолированным.
«Зед!» — позвали кукольным шепотом справа. Голос, подобный шелесту листвы, прозвучал так ясно и так близко, что я, невольно повернувшись, вперился взглядом в скопление кукол, размещенных в развилках ветвей. «Что, заблудился? Скоро ты умрешь…»
— Заткнись, зараза, — ответил я, просто чтобы услышать свой настоящий голос.
Глотнул еще водки и двинулся дальше, следуя хорошо утоптанной тропинкой. Какое-то время подыскивал куклу, чтобы вручить Пите — в знак примирения, — но так и не отыскал ни одной, которая бы подошла. Начать с того, что девяносто девять процентов кукол на острове оказались европейского типа, что показалось мне странным.
В Китае продают кукол-китайцев, в Японии — японцев. Неужто в Мексике нет ни одного патриотически настроенного производителя?
В конце концов я набрел на одну куклу с черными волосами, которая могла бы сойти за подобие Питы, если забыть о цвете кожи. Так или иначе, но ее я тоже оставил висеть на прежнем месте, потому что у куклы была на редкость злобная рожица, и в таком подарке Пита, скорее всего, разглядела бы глупую насмешку.
Примерно на полпути к тому берегу, куда мы причалили, мне попалась на глаза еще одна ветхая хижина. В отличие от лачуги, которую осматривали мы с Пеппером, эта была значительно больше и даже располагала крыльцом с настоящей дверью на петлях.
Эту дверь я подергал, ожидая найти ее запертой. Та, однако, открылась, — и я шагнул внутрь. В большой комнате царил полумрак, здесь витал забытый запах прогнившего дерева и старости. Комната производила странное впечатление; потому, быть может, что окон в ней не имелось, хотя щели между гофрированной железной крышей и дощатыми стенами все же впускали внутрь немного рассеянного солнечного света.
Когда мои глаза приспособились к полумраку, я обнаружил себя в помещении, которое с известной натяжкой можно было назвать гостиной. Не было видать ни телевизора, ни аудиосистемы — вообще никаких признаков современности. Зато здесь имелись два плетеных кресла и книжный шкаф, притащенные, надо думать, со свалки. Грубые половицы усеивал разнообразный мусор — во всяком случае, для меня то был мусор, хотя Солано, вероятно, стал бы возражать. Эти наносные отложения включали в себя стеклянные бутылки, шины, зонтик, школьную коробку для ланча, ручную пилу, молоток и даже сиденье от старого, даже древнего автомобиля.
И, само собой, тут присутствовали куклы — и в огромном изобилии, тридцать, сорок, или даже больше… Большинство — в точности как и те, что хранились снаружи: растерявшие краски, вздувшиеся от свирепого солнца тропиков. Стен, к которым они крепились, даже не было видно: сплошь пластиковые головы и конечности; выставка жутких, навевающих страх ползучих гадов, мерзейших отродий, от одного количества которых мной вновь завладела безотчетная и исполненная тревоги грусть.
Я задался вопросом, отчего же они производят на меня такой эффект. На ум всплыла прочитанная когда-то фрейдистская тарабарщина — что-то про внутреннее несоответствие. Куклы — простые, неодушевленные предметы. Они безжизненны, но именно из-за своего сходства с нами, с людьми, выглядят живыми — а когда что-то неживое выглядит слишком живым, привычные человеческие черты начинают восприниматься как незнакомые, наш мозг относит куклу к разряду противоестественных, и чувства, которые мы к ней испытываем, быстро скатываются в отвращение.
Проще говоря, куклы навевают жуть — коротко и ясно.
Я пересек «гостиную», подбираясь к столу, где рядом с чем-то, похожим на коробку из-под обуви, сидела очередная кукла. Единственная. Деревянные половицы хрипло стонали под моей тяжестью. В ушах глухо стучала кровь — видимо, из-за того, что хотя Солано уже умер, я все равно чувствовал себя так, будто вторгаюсь в чужие владения. Чем, собственно, и в самом деле занимался.
Вытянув шею, я заглянул в коробку.
Сам не знаю, что именно я ожидал там увидеть, — может, запасные кукольные конечности? — но точно не косметику. В общем, это была она, и много: гораздо больше, чем может потребоваться любой женщине. Я подобрал тюбик губной помады, снял металлический колпачок. «Пожарный красный». Я бросил помаду назад в коробку и пригляделся к кукле, сидящей рядом. Ресницы накрашены, глаза подведены карандашом, на веках — тени, на щеках — румяна, на губах — помада. К тому же эта кукла пребывала в гораздо лучшей кондиции, чем ее товарки на деревьях. Руки-ноги на месте, одежки чистые, никаких следов паутины и гнили. В сознании само собой всплыло определение «ухоженная».
Я подобрал куклу со стола. Глаза темные, взгляд по-змеиному холоден и расчетлив; в мочки ушей продеты бронзовые кольца-серьги; на ноготках — оранжевый лак. Я понюхал волосы — приятный цитрусовый аромат.
Выходит, Солано устраивал этой штуке купание?
Я пожалел, что рядом нет Пеппера. Вот оно, неопровержимое доказательство моей правоты. Солано точно был умалишенным. Может, даже буйнопомешанным.
Мне представилось, как он сидел вечерами за этим самым столом: дряхлый старик, иссушенный солнцем, ветром и тяжким трудом земледельца. Как он усердно расчесывал кукле волосы или осторожно припудривал личико, красил ей губы помадой или, вполголоса бормоча, полировал ей ногти, — возможно, спрашивал, как она провела свой день, что собирается делать завтра, или, черт побери, сколько Кенов она поцеловала на прошлой неделе…
Вот только… зачем? О чем он вообще думал? Воображал, что эта кукла — настоящий ребенок, из плоти и крови?
Он что, трахал ее?