«По крайней мере, здесь есть свечи», — думала Елизавета. Было бы ужасно сидеть в полночной темноте, слушая свист ветра и шум дождя, не зная, где сейчас остальные, и гадая, не пробрался ли кто в хижину.
Кашлянув, Елизавета постаралась умерить пыл своего воображения. Она прикурила сигарету; в ее пачке «Кэмела» осталось всего четыре штуки. Затянулась и задержала дым в легких, словно это помогало согреться… Медленно, с неохотой выпустила его.
В отличие от спартанской обстановки спальни, основное помещение было заполнено личными вещами Солано. Помимо бесчисленных кукол здесь были нехитрый инвентарь земледельца, всяческий мелкий скарб, какой можно найти в магазинной тележке любого бездомного, потрепанное автомобильное сиденье и резные поделки из дерева — конечно, тоже куклы в миниатюре. Ярко раскрашенные, они напомнили Елизавете о матрешках — детской забаве, популярной в России в двадцатом веке.
Елизавета терпеть не могла матрешек. Они вызывали в памяти годы, проведенные в детском доме, и человека по имени Евгений Попов, который работал там на какой-то должности. Поначалу Евгений даже нравился Елизавете. Прочие работники интерната были к ней равнодушны или жестоки. Их специально этому обучали — как воплощение бессердечной системы, поскольку сироты в Советском Союзе приравнивались к инвалидам, одиноким старикам или заключенным: проблема, которую надлежит держать вдали от внимания публики. Евгений, однако, всегда улыбался и махал ей рукой при встречах. Порой, когда никого не оказывалось поблизости, дарил ей шоколадки. А еще рассказывал страшные истории про их детский дом, про всякие непонятные вещи, которые здесь случались: о том, как в некоторых комнатах сам по себе включался свет, или о том, как однажды Евгений ясно услыхал следующие по пятам за ним шаги, оглянулся — и никого не увидел. От этих рассказов Елизавете снились потом кошмары, но она с нетерпением ждала новых. Рутинная жизнь в интернате была довольно бесцветной, а эти байки скрашивали царившую там скуку.
Однажды Елизавета работала в одиночестве, подметая в общей комнате отдыха по соседству со спальнями девочек. Там были сводчатые потолки с двенадцатью окнами в нишах, так как когда-то здесь располагалась часовня. Сегодня ей досталась уборка; всех детей в интернате нагружали какими-то заданиями, которые менялись по дням недели. Войдя, Евгений присел перед нею на корточки и сказал, что приготовил ей сюрприз. С улыбкой, обнажившей кривые, желтые от никотина зубы, он преподнес Елизавете матрешку. Сказал, что это подарок на день ее рождения, до того оставалось не менее месяца. Тем не менее Елизавета донельзя обрадовалась. У нее не было собственных игрушек с той поры, как ее родители исчезли, а ее забрали из дома.
Евгений сказал: «Давай же, разбери ее». Усевшись на пол, Елизавета рассмотрела поближе внешний слой с росписью: задорно улыбавшаяся красавица в сарафане. Разделив верхнюю и нижнюю части куклы, Елизавета обнаружила подобную же фигурку, но поменьше. Кроме этих, было еще три, каждая спрятана внутри предыдущей, а самая маленькая из фигурок изображала запеленатого младенца, который был выточен из единого кусочка дерева и уже не открывался.
Пока Елизавета рассматривала кукол, Евгений начал разминать ей плечи своими сильными руками. Это было неприятно, хотя она и сама не поняла почему. От его прикосновений ей стало только неловко. Но и тогда Елизавета промолчала; ей не хотелось обижать Евгения. Он был ей другом, одним из немногих во всем детском доме, а потому она позволила ему разминать себе плечи, все это время мечтая, чтобы он прекратил. Затем его руки опустились ниже, на грудь. Ей было тогда двенадцать, и у нее едва начали расти грудки. Ладони Евгения описывали круги вокруг этих холмиков, потом стали тереть и их. Она попросила его перестать, но Евгений не послушал, сказав, что не делает ничего «такого», они просто играют. И тогда он ущипнул ее за соски своими неуклюжими пальцами. Вскочив на ноги и бросив упавшую матрешку, она бегом вылетела из комнаты отдыха. Елизавета вообразила, что Евгений бросится за нею вслед, но тот остался где был, и она спустилась во внутренний двор, чтобы побыть с другими детьми. И никому не рассказала о том случае, считая, что ей вряд ли кто-то поверит. К тому же Елизавета сама сомневалась в том, что именно сейчас произошло и было ли это чем-то неправильным. Просто ей не понравилось ощущение от рук Евгения на своем теле.
После того дня она надеялась, что старый Евгений вернется, вновь станет самим собой. Но ничуть не бывало. Он перестал улыбаться и махать ей рукой… хотя не перестал пожирать ее глазами. Она начала его бояться, боялась оставаться одной где-нибудь в детском доме, — хотя с этим нечего было поделать. Еще дважды Евгений ловил ее в пустом коридоре на выходе из уборной. В первый раз ей удалось проскользнуть мимо и выбежать в безопасную зону, но во второй он сумел преградить ей путь к спасению. Снова попытался всучить ей ту самую матрешку. Она отказалась принять подарок. Тогда Евгений дал ей затрещину — да такую, что Елизавета потеряла равновесие и упала. Он сунул руку ей под юбку, между ног. Она заорала благим матом, и это его отпугнуло, — но он ушел не прежде, чем пообещал убить ее, если Елизавета расскажет кому-то о произошедшем.
Елизавета никому не рассказывала. Она верила его угрозам. Так или иначе, но уже через несколько дней директриса, Ирина Игоревна, вызвала Елизавету к себе в кабинет и спросила, почему она ничего не ела за обедом. Елизавета сломалась и рассказала о том, что случилось за дверью уборной. Ирина Игоревна выслушала ее не моргнув глазом. Задала несколько прямых вопросов, а затем рассказала Елизавете историю, которую та запомнила навсегда. Речь шла о выжившей узнице Освенцима — молодой еврейке, которой, как много лет спустя стала подозревать Елизавета, была сама Ирина Игоревна. В фашистских застенках, в нечеловеческих условиях, эта девушка была единственной в своем блоке, которая продолжала каждый день стирать свои чулки, как делала это еще до начала войны. Другие узницы лишь пожимали плечами, давно оставив всякие попытки соблюдать санитарию ради сохранения сил. И все же, когда лагерь начала косить эпидемия тифа, девушка стала единственной, кто сумел выжить и в итоге обрести свободу в день освобождения Освенцима советскими войсками.
«Когда обучение в интернате подойдет к концу, ты выйдешь в большой мир, и этот мир будет неласков, — подытожила директриса. — Ты встретишь там и других людей, подобных Евгению: мужчин, которые попытаются обмануть тебя, воспользоваться своим положением или того хуже. Ты можешь согнуть голову перед их силой, понадеяться, что ты вскоре наскучишь им и тогда они оставят тебя в покое… Или же ты можешь побороться за свое достоинство, сохранить верность себе самой, даже если это будет означать дополнительные трудности. Сегодня ты осталась верна себе, рассказав мне о том, что случилось, и только от тебя теперь зависит, сможешь ли ты поступать так и в будущем, что бы ни выбрала: плыть по течению или отказаться от простого выживания и жить по собственным правилам».
На следующее утро за завтраком дети узнали, что Евгений Попов скончался во сне. Это происшествие никак не объяснялось, хотя по интернату поползли настойчивые слухи, что Евгений покончил с собой.
Елизавета этому не поверила, хотя ни с кем не стала делиться своими сомнениями.
Зед тихо вышел из спальни, занятой Пеппером, и прикрыл за собой дверь. Вопреки безумным событиям, развернувшимся на Острове, он не сдался и был по-прежнему уверен в своих силах. Это, наверное, эгоистично, но Елизавета была рада, что он застрял тут вместе с нею. Она уже не совсем доверяла Нитро, у Питы явно поехала крыша, а Хесус… возможно, он способен управлять советом директоров или вешать лапшу на уши богатым инвесторам, но здесь он оказался не совсем в своей тарелке. Елизавета слишком хорошо знала своего приятеля и замечала сквозь панцирь напускной храбрости в его взгляде нехарактерное напряжение, в движениях — суетливую дерганость, а вокруг него — непривычную ауру нерешительности.
Елизавета затушила сигарету, поднялась и подошла к Зеду.
— А где Роза? — спросила она.
— Уложил ее спать рядом с Пеппером, — ответил он.
— Ты ей приглянулся.
— Это все потому, что я такой красавчик.
— Да уж, красавчик, не то слово… — В словах Елизаветы прозвучало больше искреннего чувства, чем она рассчитывала, и Зед окинул ее вопросительным взглядом. Елизавета прочистила горло. — Шутка, Зед. Расслабься.
— Пеппер жалуется, что замерз, — заметил он. — Надо чем-то его укрыть, но в шкафу пусто.
— В комоде нашлось пончо… — Елизавета махнула рукой в сторону спальни, где осталась Люсинда, — только раненой оно нужнее.
— И это все? — удивился Зед. — Одно пончо?
— А также несколько носков и трусы.
— Где же, черт возьми, вся остальная одежда Солано?
— Нитро говорит, у отшельников запросто может быть лишь один комплект.
Зед фыркнул, не сдержавшись.
— У этого типа на все найдется ответ, правда?
Елизавета не знала наверняка, говорит ли он с сарказмом или же намекает на что-то.
Зед нагнулся к ней и прошептал:
— А что ты сама думаешь?..
Она решила, что Зеда интересует ее отношение к тому обстоятельству, что у Нитро оказался при себе пистолет.
— Даже не знаю, но…
— О чем это вы шепчетесь? — спросила Пита, поднимаясь со стула. Она с недоверием всматривалась в их лица.
— Пепперу холодно, — пояснил Зед. — Его надо чем-то согреть.
Не вставая, Хесус подал голос:
— А как насчет коврика, на котором ты стоишь? Он вроде еще сухой.
Зед и Елизавета поглядели под ноги. Да, ковер: зеленый с бежевым орнаментом, когда-то элегантный, но теперь безнадежно истертый. Хотя Хесус прав, ковер был сухим.
— Лучше, чем ничего, — улыбнулся Зед. — Элиза, помоги мне.
Они сошли с ковра и, взявшись за концы, сложили его вдвое.
Вдруг застыв, Елизавета вытаращила глаза.