— Она его и не помнила, — кивнул полицейский. — Когда я спросил, где она живет, Мария ответила: «В парке». Далеко не сразу мне удалось выудить из нее название школы… ее старой, начальной школы. Тамошний директор узнал ее. Ваш адрес сохранился в личном деле…
Полицейский развел руками:
— Но если она живет в той школе… святой Агаты… я отведу ее туда.
— Не надо, — вскинулась Патриция. — То есть я вам благодарна, но не стоит. Сначала я хочу разобраться, почему она убежала. Должно быть, с Марией что-то случилось, что-то заставило ее уйти и предпочесть жизнь в парке… Свя-тый боже… А монахини, они ведь должны были заметить ее отсутствие? Почему же они сразу не связались со мной?
Охваченная сомнениями, Патриция медленно покачала головой:
— Мне нужно поговорить с Марией, обсудить все с моим мужем. Огромное вам спасибо, офицер Родригес… Спасибо, что привели домой мою дочку.
Патриция зашла в свою спальню, но — ни спящей, ни бодрствующей — Марии там не оказалось.
— Мария! — позвала она.
Нет ответа.
Патриция просунула голову в кухню, затем в столовую. И уже направлялась к черному входу, чтобы поискать дочь на заднем дворе, когда вдруг заметила движение за дверью игровой комнаты, превращенной в ясли. Мария стояла перед колыбелью, держа на руках Сальму, и тихонько укачивала сестренку.
— Мария? — встревоженно ахнула Патриция. — Что ты делаешь?
— Я нашла Анжелу.
— Это не Анжела, золотце. Ее зовут Сальма. С нею нужно очень, очень осторожно обращаться… — Она двинулась вперед, протягивая руки. — Передай ее мне, пожалуйста.
— Нет.
Патриция замерла.
— Что значит «нет»?
— Она моя.
— Она твоя маленькая сестренка, это правда, но…
— Она моя!
— Мария, отдай мне свою сестру, — ровно, с металлом в голосе произнесла Патриция. — Немедленно.
Мария бросила на нее сердитый взгляд искоса, и на какой-то страшный миг Патриция была готова поверить, что она сейчас швырнет Сальму через всю комнату. Но затем Мария протянула младенца матери — на вытянутой руке, сжав малютку за запястье, словно та была обычной куклой.
Сальма проснулась и принялась плакать.
Патриция поскорее подхватила дочку и, крепко прижав к груди, испуганно уставилась над ее головкой на Марию.
Патриция не представляла, что эти монашки сотворили с Марией, но восьмилетняя девочка, жившая в ее доме последние три дня, уже не была ее дочерью, — или во всяком случае не той дочерью, которой была когда-то. Она была незнакомкой. Злобной, истеричной незнакомкой. Всякий раз, оказываясь в одной с ней комнате, Патриция чувствовала себя так, будто ходит по битой яичной скорлупе: приходилось контролировать себя, чтобы не сказать или не сделать что-то такое, что могло вывести из себя Марию. У той уже случилось несколько приступов ярости. Худший имел место этим утром, когда Патриция застала дочь в кухне, за нарезанием головки сыра на ломти. Потом Мария вернула грязный нож на место. Патриция объяснила, что нож следует сперва помыть, иначе потом кто-нибудь может заболеть. В ответ Мария сбросила со стола всю подставку с ножами и начала метаться по дому, гневно хлопая дверями. Патриция так перепугалась — за себя и за Сальму, — что поспешила завернуть малышку в одеяльце и сбежала к подруге, жившей в нескольких домах от них на той же улице. Там она и оставалась, пока с работы не вернулся ее муж, Диего. К тому времени Мария успела успокоиться и теперь лежала, свернувшись калачиком на своей кровати (они не притрагивались к комнате Марии во время ее отсутствия) и глядя в стену.
Патриция устроилась на диване в гостиной, качая на руках Сальму. Диего сидел в кресле напротив: все еще в строительной спецовке, с пивной бутылкой в руке.
— Школа святой Агаты должна была ей помочь, — тихо сказала Патриция.
— Но не помогла, — проворчал Диего. Он глотнул еще пива и тыльной стороной ладони отер пену с усов.
— Раньше, по крайней мере, Мария меня слушала. Теперь… теперь я просто не могу до нее достучаться.
— Да, слушать она не желает. — согласился он.
— Когда она швырнула ножи на пол, я могла думать только о том…
— Что, если Сальма была бы с вами на кухне, играла на полу?
Патриция коротко кивнула.
— Мне страшно, Диего, — призналась она. — Когда Мария была помладше, ее истерики бывали забавными, даже милыми отчасти. Но теперь они совсем не милы. Что же станется, когда она подрастет? Когда ей будет пятнадцать, или двадцать, или тридцать? Неужели эти ее приступы будут продолжаться? Что же подумают люди? Они ведь не поймут…
— Это еще в далеком будущем, дорогая.
— Но это неизбежно. Марии не станет лучше. Она не исцелится, сейчас я это понимаю. Ничто не изменится к лучшему… — Пристроив Сальму на локоть, Патрисия смахнула набежавшую слезу. — Мария никогда ни в кого не влюбится, не выйдет замуж. Не заведет собственных деток. Никогда…
Слезы не унимались. Щеки были уже мокрыми.
— И мне следует быть там, рядом с Марией.
Я ее мать. Я должна помогать ей, поддерживать. Но я не знаю, смогу ли, Диего. Не думаю, что смогу. Я… Я боюсь ее. Боюсь собственной дочери!
Муж бросился на выручку: поднялся с кресла, встал рядом на колени и принялся гладить по спине, шепча слова утешения.
— Не стоило нам отдавать ее в чужие руки, — всхлипывая, продолжала Патрисия. — Она же наша доченька… Нужно было любить ее, просто любить, и все. Заботиться о ней. Посмотри теперь, что с нею сталось. Посмотри, что стало с нашей дочерью.
— Мы вернем ее назад. Я отвезу ее обратно. Завтра же…
— В школу святой Агаты? — потрясенно ахнула Патрисия. — Да ты только посмотри, что там с нею сделали!
— Мы все исправим. Будем навещать ее. Убедимся, что с ней хорошо обращаются.
— Нет, Диего. — Она качала головой, не в силах остановиться. — Ей нельзя туда возвращаться.
Лицо ее мужа отвердело.
— Но и здесь ей не место, дорогая. Не в одном доме с Сальмой. Я не позволю!
— Да, здесь ей не место, — согласилась она.
— Значит, начну подыскивать ей новую школу…
— И кто поручится, что эта новая школа будет с нею хоть чуточку добрее? А когда она станет слишком взрослой, чтобы учиться в школе? Ее придется отправить в одну из этих лечебниц… Ты хоть представляешь, на что похожи эти заведения, Диего? Что в них творится? И она хорошенькая. Все еще очень хорошенькая. Это самое худшее. Она же станет легкой добычей, ее так просто обмануть, запугать… Я просто не смогу жить в мире с собой, зная, что мы своими руками упекли дочь в подобный кошмар, что ее там избивают, насилуют или…
Патриция вдохнула поглубже и прямо взглянула в глаза мужу:
— Я знаю, что говорю ужасные вещи. Я молюсь за свою душу. Господи, пощади мою душу. Но… этот мир не подходит Марии. Она не найдет здесь ничего, кроме боли и страданий.
— О чем ты говоришь, родная?
— Я говорю… — Нет, эти страшные слова никак не хотели покидать ее губ. Патриция не могла вынести саму мысль о том, что они прозвучат вслух. К тому же в этом не было надобности. Ей ничего не пришлось объяснять.
Диего прекрасно ее понял.
Зед
Я вернулся в хижину. Пита и Елизавета так и стояли, обнявшись, спрятав лица на шее друг у друга. Хесус вертелся поблизости, тихо увещевая обеих. И… ах ты ж, черт… На пороге спальни стояла Роза: в глазах паника, обе ладошки прижаты ко рту. Могло показаться, что она глядит на все сразу и не видит ничего.
Пряча пистолет за спину, за пояс шортов, я направился прямо к ней и упал на колени, чтобы сравняться с нею в росте. Она потянулась обнять меня. Я ее отстранил: меня всего покрывала жидкая кровь. Я не видел себя со стороны, но не сомневался: мое лицо будто выкрашено красным.
— Все хорошо, Роза, — выдавил я нелепую фразу. Пустая и бессмысленная, она разве только ребенка и смогла бы утешить. — Это ничего.
В уголках ее глаз дрожали слезы, но девочка ничего не сказала в ответ.
— Возвращайся в спальню. Там безопасно.
Роза разлепила губы, но не издала ни звука.
Я поднялся, нежно развернул ее, подтолкнул в темную комнату. Роза послушно шагнула вперед.
Пеппер приподнялся, опершись на локти. Вперил в нас мутный взгляд.
— Запрыгивай на кровать, — велел я девочке.
Вместо того чтобы улечься сверху, Роза упала на пол и шмыгнула под кровать — вернулась в свое прежнее убежище, где я и увидел ее впервые.
— Что произошло? — спросил меня Пеппер. С подушки ему не было видно происходившее за дверью, но наши безумные вопли разбудили бы и мертвеца.
— На Нитро напали.
— Кто?..
— Солано.
— Солано?
Я выложил ему свою версию событий.
— Нам нужно убираться отсюда, — прошептал Пеппер, возвращаясь на подушку.
— Так и сделаем. Утром.
— Не теряйте бдительности, — выдохнул он и прикрыл глаза. — Продолжайте дежурить…
Больше он ничего не сказал, и я решил, что Пеппер вновь провалился в свой лихорадочный сон. Вышел из спальни и прикрыл за собой дверь.
Выйдя, я шагнул к Хесусу и встал прямо перед ним.
— Какого дьявола? Что там случилось? — Меня всего колотило — руки, бедра, яйца, загривок, — но я старался говорить ровно.
— Я… Я даже не знаю, — помотал он головой.
— Не знаешь? Вы были вместе, вдвоем! Ответь мне, парень!
— Я заснул.
— Черт тебя дери, Хесус…
— Нитро сам предложил мне поспать. Сказал, что подежурит. А проснувшись, я только увидел, как он толкает дверь и исчезает внутри. Я даже не знал, что Нитро кто-то ранил… пока не раздались крики… — Казалось, Хесус готов разрыдаться. — Какого дьявола тут творится, Зед?
Значит, мои выводы верны. Должно быть, Солано пошумел немного и выманил Нитро к самому краю крыльца. И когда тот повернулся к нему спиной…
Я недооценил старого отшельника. Похоже, наше численное превосходство ничуть его не пугало.
— Нужно от него избавиться, — промычала Пита, выглядывая из-за плеча Елизаветы. По щекам текут слезы вперемешку с тушью. Из носа тоже капает. Подняв руку, Пита поспешила утереться.