Она не переодевалась в купальный костюм, потому что плавать на самом деле не собиралась. Просто дурачилась в воде, и этого было вполне достаточно. Подол ее платья уже намок и прилипал к коленям. Это тоже ничего. Высохнет, когда она вернется на берег.
Она не отрывала глаз от воды. Та была совсем прозрачной. Были видны и камушки на дне, и маленькие рыбки, мечущиеся вокруг ее ног.
— А тут здорово, — сказала она Анжеле.
— Не заходи слишком глубоко.
— Да знаю я…
— Не поскользнись.
— Знаю, Анжела. Я уже не маленькая.
В легкой зыби канала Мария видела, как ее собственное отражение улыбается ей. Рядом нависало отражение ее отца. Девочку накрыла его тень.
— Скорее обернись! — взвизгнула Анжела.
Мария уже поворачивалась, когда камень, занесенный над нею отцом, с хрустом ударил ее в висок, и тело девочки с плеском упало в холодную воду.
Зед
Около часа спустя, ближе к четырем утра, гроза наконец стала стихать: появились признаки того, что буря двинулась дальше. Неугомонный дождь продолжал долбить по железу крыши, но гром с ветром сменили гнев на милость, и нам уже не казалось, что хижина готова сорваться с фундамента, чтобы упорхнуть в далекий Канзас.
Мы с Елизаветой так и сидели в молчании, стараясь не уснуть. Я предавался размышлениям о судьбе Нитро: о его напористом характере и пренебрежительном отношении к женщинам; о том, как я презирал, но одновременно и уважал этого парня — за умение сохранять присутствие духа в сложных обстоятельствах, за способность вести других, а не быть ведомым, за внутреннюю дисциплину, за те усилия, которые он, очевидно, тратил на то, чтобы поддерживать себя в форме, — последнее обстоятельство, как ни странно, придавало его гибели особый трагизм. Я подумал, что это можно сравнить с двумя чахнущими от засухи участками земли: на одном из них заброшенный пустырь, а на другом — заботливо ухоженная клумба. Ну и что же — итог все равно один! Зачем Нитро были все эти годы силовых упражнений и строгих спортивных диет? Ради чего они? Ведь он уже не поднимет гирю, ничего больше не съест. Все труды Нитро пошли прахом в те пару секунд, которые потребовались маньяку для того, чтобы вскрыть ему глотку. Все это казалось такой бессмыслицей…
В какой-то момент я понял, что не хочу больше думать о Нитро и его бестолковой смерти; мне не хотелось грустить или скатываться в отчаяние, — и в итоге я обратился мыслями к своей сестре, Камилле. Она на год младше меня и до сих пор живет в Вегасе — танцовщицей в постановках театра «Бродвей» в комплексе отеля-казино «Стратосфера». Однажды я побывал на их шоу. Дневное представление с танцами и музыкой, комедия. Танцы были великолепны, а пьеса хуже, слишком много юмора «ниже пояса». Впрочем, одна из ведущих актрис мне запомнилась. Очень миленькая, она хорошо пела и была убедительна в своей роли. За кулисами мы познакомились. Я болтал с Камиллой, когда певица — Джоан, кажется, — появилась в коридоре с букетом цветов, подаренных, надо думать, кем-то из зрителей. Камилла представила нас, сказав: «Джоан, это мой брат Зед. Он гонщик Национальной ассоциации». Меня всегда смущало обыкновение сестры называть при знакомстве не только мое имя, но и род занятий. В конце концов, никто ведь не говорит: «А это Стив, он официант в кафе „Оливковая роща”» или «Познакомься с Джо, он зубной врач». В любом случае Камилла гордилась мною, наверное, — а я отвечал ей взаимностью (что уж там, припоминаю, что я и сам представлял ее друзьям, говоря: «А вот и Камилла, она актриса в Вегасе»).
Я скучал по Камилле. В последний раз мы виделись во Флориде. Она прилетела туда вместе с родителями, чтобы проведать меня в больнице сразу после аварии. Они провели там несколько дней и улетели, только когда я убедил всех, что чувствую себя здоровым на все сто.
Задним числом я начинаю жалеть, что за минувшие годы не старался видеться с ними почаще.
Очень скоро я всех их повидаю, пообещал я себе. Как только вернусь в Поланко, сразу договорюсь с грузчиками о вывозе своих пожитков, выплачу остаток по аренде дома, упакую все необходимое в «порш» — и на север, к границе. От Мехико до Вегаса езды не больше тридцати часов. Доберусь за несколько дней. Мне нравятся долгие шоссейные поездки. Останавливаешься где хочешь и когда хочешь, наугад выбираешь мотели, пробуешь местную кухню, начинаешь новое утро с чашечки горячего кофе и пары бодрых песен из радиоприемника. Все это напомнило мне о первых двух-трех годах наших отношений с Питой, когда мы вместе колесили между штатами с одной автогонки на другую, вольные как ветер, и беспокоились только о том, чтобы дотерпеть до следующей стоянки, оборудованной приличной общественной уборной.
И тогда на месте Питы, рядом со мною в машине, мне привиделась Елизавета. Этот образ явился нежданно и заново распалил воображение. Я представил себе, как мы оба едем на север по пустыне, задерживаемся в маленьких городках вдоль маршрута — на денек или на целую неделю (нам ведь некуда торопиться) и занимаемся любовью, когда припечет: была бы только подходящая кровать и, возможно, какая-нибудь музыка, оба чистенькие, только из душа и ничуть не боимся кого-то разбудить…
Фантазия, не более. Даже если Елизавета захотела бы сбежать со мной, американской визы у нее нет. Она не смогла бы пересечь границу.
Но мы могли бы остаться в Мексике. Направиться на юг вместо севера, добраться до Канкуна[25]. И счастливо жить в тропическом раю — пока не истечет действие ее визы и Елизавета не улетит домой.
Я мог бы жениться на ней.
Ага, разбежался. Так легко эти вещи не делаются. Грин-карту быстро не раздобыть, придется заполнить множество бланков, обить бесчисленные пороги.
К тому же зачем мне далась эта женитьба? Мы с Елизаветой едва знакомы. И еще: эта свадьба нужна ей по тем же причинам, что и свадьба с Хесусом — деньги и виза.
Я повернулся к Елизавете. Девушка смотрела на меня, и я не мог избавиться от ощущения, что все это время она читала мои мысли.
— Ты выглядишь уставшим, — заметила она.
— Справлюсь.
— Можешь отдохнуть. Я посторожу…
Дверь спальни Пеппера скрипнула, открываясь.
На пороге стояла Роза. Вид у нее был виноватый — словно она не легла спать вовремя и сама это понимала.
Я спросил:
— Что-то не так, Роза?
— Не могу уснуть, — призналась она.
— Хочешь посидеть с нами?
Она кивнула вместо ответа.
Я поднялся и подошел к ней, тихонько прикрыл дверь за ее спиной и подвел девочку туда, где только что сидел сам. Она устроилась между мной и Елизаветой.
— Что делаете? — спросила Роза.
— Ждем, — ответил я.
— Чего ждете?
— Рассвета.
— И тогда мы уедем отсюда?
— Конечно.
— Это хорошо. Мне здесь не нравится.
— Мне тоже.
Роза обвела взглядом половицы, и я мог догадаться, каким будет ее следующий вопрос.
— Что случилось с Крепышом? — выдавила она наконец.
— Он… поранился.
— И умер, как Мигель?
Я не видел, чем поможет ложь. И кивнул.
— Призрак и до него добрался?
Елизавета вмешалась:
— Мы ничего не знаем наверняка.
Роза повернулась к ней, вгляделась в лицо.
— Почему ты так странно говоришь?
Елизавета удивленно моргнула.
— Я не сказала ничего странного.
— Но звучит странно.
— Это почему?
— Ты говоришь, как злодеи в кино.
Елизавета тихо рассмеялась.
— В американском кино.
— Она родилась в России, — объяснил я. — Это акцент. Так звучит английский, когда на нем говорят русские.
— А в России тоже снимают фильмы? — спросила Роза.
— Ну конечно, — улыбнулась Елизавета.
— Я ни одного не видела.
— Снимают, даже не сомневайся, — уже с обидой заверила ее Елизавета.
— Снимают, — согласился я. — Но они такие скучные, что никто, кроме русских, не хочет их смотреть.
Елизавета громко, раздраженно фыркнула.
Мы умолкли, вслушиваясь в пулеметные очереди ливня, бьющие по крыше.
Роза заговорила снова:
— Зед, помнишь, ты обещал научить меня стишку про маленькую мисс Маффет? Может, попробуем?
— Конечно, — согласился я. — Он совсем простой. Всего шесть строчек[26].
— Я готова.
Я продекламировал этот детский стишок, по мере сил объясняя Розе и Елизавете смысл слов «бугорок», «творожок» и «закваска».
— Дурацкая песенка, — сделала вывод Елизавета. — Девочка сидит на бугорке? Бежит прочь от паучка и остается голодной?
— Ты не слыхала русской версии?
— А что, такая есть?
Важно кивнув, я забубнил:
— Красавица Мушка вползла в погребушку, искала морковь и картошку. Тут пришел скорпион, напугал ее он, и сиротка забралась в кадушку.
— Подожди! — возмутилась Роза. — У Элизы ведь нет мушек!
— Зато «мушка» рифмуется с «кадушкой».
— А слова «погребушка» вообще не бывает!
— Прости, Роза. Это вроде экспромта: я сочинял, пока рассказывал.
— Ты бываешь таким мудаком, Зед, — сказала Елизавета. Ее глаза метали в меня блестящие кинжалы.
Удивленный, я уставился на нее во все глаза:
— Всего лишь шутка, Элиза…
— Воображаешь, быть сиротой — это шуточки? Обхохочешься.
— Я это вставил, чтобы было похоже на народный стишок.
— То есть ты не знал, что я росла сиротой?
— Что? Нет же! Разве ты сирота?
— Пита не рассказывала?
— Нет, Элиза! Клянусь… Черт, если бы я знал…
— У тебя нет родителей? — спросила у нее Роза.
— Нет, — процедила Елизавета, не сводя с меня гневных глаз. Но затем пар из нее вышел, и, покачав головой, она тихо сказала Розе: — Их у меня забрали.
— Куда же они делись?
— Не знаю.
— Они сделали что-то плохое?
— Нет. Они были хорошими людьми.
— Тогда почему их забрали?
— Это все очень сложно, — вздохнула Елизавета. — Но если упростить, когда я была маленькая, лидеры моей страны обладали огромной властью. Они были все равно что… Знаешь, как кукловоды управляют марионетками? Вроде того. Они контролировали все. Газеты, экономику, политических противников, свободу высказываний. Они так боялись потерять власть, что следили за всеми, угрозами добиваясь повиновения. И особенно они боялись таких людей, какими были мои родители — тех, кто всегда говорил правду. И вот однажды их увели, и больше я их не видела.