— Это когда цветы выставляют. Со всей республики и из других стран тоже, — поясняет Губерт Химмельбах.
— Цветы? — удивляется Марио. — А пионеры тут при чем?!
— Мы туда помогать ходили, — говорит Губерт Химмельбах, — да и вообще…
— Чего вообще-то?
— Цветы — это очень красиво…
Слышны смешки. Лариса спрашивает:
— Что ж тут смешного?
Конечно, ничего смешного нет, но у Губерта, когда он говорил про цветы, был такой мрачно-серьезный вид, как будто дело шло о жизни и смерти.
Но надо же дальше двигаться, надо кандидатов выдвигать, список для голосования составить.
— Предлагайте, — говорит Лариса.
Все молчат. Одна девочка вдруг говорит:
— Мы же не знаем друг друга. Вот, например, Парис Краузе, мы не знаем его совсем…
— Я тут при чем! — взрывается Парис Краузе.
— Только для примера.
— Для примера ты кого-нибудь другого выбирай. Не хочу я в совет отряда. Не хочу — и все!
— Успокойся, пожалуйста, — говорит Лариса. — Чего это ты разбушевался! Знаете что, давайте представимся друг другу. Каждый совсем коротко расскажет о себе. Парис, может быть, с тебя начнем?
Не хочет Парис начинать. Он вообще ничего не хочет. Марио Функе говорит:
— У него отца нет.
Лариса хмурится, но Марио так и не понял, что сказал глупость, и упрямо твердит:
— Три сестры у него. Одна уже в третий класс ходит. Зилькой зовут…
— А сколько у него туфель? — спрашивает рядом сидящая девочка.
— Туфель? — удивляется Марио Функе. Заметив, что девочка улыбнулась и еще несколько девочек последовали ее примеру, Марио спрашивает: — А в чем им ходить?
— Правильно, — говорит Лариса. — Раз у него сестры — они должны носить туфли. Но нам сейчас важно знать, какой сам Парис в школе.
Нет, это уж чересчур! Такого Парис не выдерживает.
— Чего вы привязались ко мне! — кричит он. — При чем здесь мои сестры! Будь их хоть двадцать! Да, да, двадцать!!!
— Ты что это? Что с тобой? — У Ларисы вид испуганный. — Успокойся, Парис. Никто тебя не обижает.
Парис молчит.
— Не хочу я в совет отряда, — говорит в конце концов он девочке, которая назвала его по имени. — Спятила ты, что ли? Чего ты с меня начала? Ты с себя начинай. Мы о тебе тоже ничего не знаем. Только и знаем, что ты мордастая.
Девочка спокойно смотрит на Париса. Лицо у нее широкое, глаза — серые, рот большой. Не моргая, она упорно смотрит на Париса. И Парис начинает краснеть, делается весь красный, злой-презлой.
— Аня! — тихо зовет Лариса. Но Аня не отводит своего пристального взгляда от Краузе. — Аня! — уже громко говорит Лариса. — Аня, кончай! Парис, и ты тоже помолчи. Оба — молчите! Тоже мне разговорчики! — Она делает несколько быстрых шагов между рядами, и видно, что она совсем не строгая.
Аня отвела глаза от Париса, сидит и ласково улыбается.
— Ну, ладно, — говорит Лариса. — Кто начнет? Кто сам представится?
— Я, — говорит Аня. Она встает и делает книксен, ради шутки конечно. Дальше она рассказывает так, как будто всех здесь видит впервые и немного их разыгрывает. Девочки хихикают, но мальчишки никак не реагируют, даже любопытство их не разбирает.
И только один из них, Стефан, смотрит в сторону Ани и слушает ее. И не столько слушает, сколько рассматривает — Аня вдруг показалась ему похожей на Тассо, и челка у нее такая же, волосы посветлее, правда, и длинней. И нос почти такой же, немного широкий, и подбородок круглый, как у Тассо, ну а в остальном она, конечно, совсем не Тассо. «Но почему, — думает Стефан, — Аня мне напоминает Тассо?»
Ее полное имя — Аня Ковальски, и раньше она жила в Берлине, в районе Пренцлауер Берг. Там дома стоят вплотную друг к другу и на улицах — ни единого дерева!
— Квартира, — рассказывает Аня, — ничего особенного: две комнаты и кухня. Туалет на лестничной площадке, вообще-то никакого комфорта, конечно. У меня с братом была отдельная комната, окнами во двор. Мы ее очень красиво отделали. Мой брат учился на декоратора, а теперь он солдат, вернее, пограничник.
Аня говорит быстро, голос у нее с хрипотцой, как будто она простужена, но она не простужена.
— Мой отец работает токарем на заводе Бергман-Борзиг, а мама дома — по хозяйству, она у нас долго болела. Мама хорошо шьет. В фирме «Треффмоделле» закройщицей по костюмам работала. Вот эти брюки она мне сама сшила.
Девочки в восторге от Аниных брюк, светло-серые, из легкой материи. Наверху гладкие, в обтяжку, бедра — узкие, носки туфель не видны. Если Стефан не ошибается, Аня, должно быть, чуть ниже его ростом, не намного, нет, но как раз такая, что ему с ней рядом хорошо ходить. Мог бы ходить, конечно. До сих пор Стефан ведь не обращал внимания на Аню.
— Я четыре года была пионеркой, — продолжает она, — и все время в одной школе. Мне совсем не хотелось переезжать сюда. Квартира, которая у нас теперь, гораздо лучше, но мне все равно не хотелось уезжать. У нас такой хороший двор был. Там каштаны, скамейки стояли. Может быть, хватит для начала…
— Для начала — хватит, — соглашается Лариса, и Аня, садясь, смотрит налево, прямо Стефану в глаза. У того от испуга розовеют уши.
Он отводит глаза, как будто все это время не пялился на Аню: средний ряд, четвертая парта, метрах в двух от него…
— Давайте поблагодарим Аню, — говорит Лариса. — Есть вопросы?
Вопросов нет, но вот поднимает руку Губерт Химмельбах:
— А где у вас такой хороший двор был — в школе?
Рита, сидящая в первом ряду, стучит себе пальцем по виску — чего это он, чокнулся, что ли, такие вопросы задавать? Но Аня, как и положено, дает подробную справку:
— Хороший двор был там, где мы жили. Весной, когда в мае цветут деревья, каштаны стояли все в белых свечках. А школа — старая, кирпичная, почернела совсем, в коридорах пахнет капустой.
— Значит, здесь у нас лучше? — спрашивает Лариса.
— Гораздо лучше.
— И все равно тебе не хотелось переезжать?
— Я там всех знала. И всюду одна ходила. До конца квартала мне разрешали одной ходить. Всех бабушек знала и у кого какая собачка.
— Это правда, — говорит другая девочка, такого нежного и хрупкого сложения, что удивительно, как это она посмела вдруг выступить. — В Дрезден-Лошвице, — объясняет она, — где я выросла, я знала одну пожилую даму, она каждый день в одно и то же время гуляла со своей собачкой. Вечером, часов в шесть, даже минуты за три до шести. И если папочка был дома, он всегда говорил: «Бабушка идет, проверяйте часы».
Девочка стоит и чуть улыбается, глаза у нее большие, темно-синие, говор саксонский, мягкий, с придыханием. Братья Функе разглядывают девочку: как будто рассмеяться собрались, но сейчас и не думают смеяться, а смотрят на нее так, словно перед ними спящая красавица из сказки.
Как и до этого Аня, девочка делает книксен, но всерьез, а не ради шутки.
— Меня зовут Хайделинде Вайссиг, — говорит она.
Братья Функе все же рассмеялись, ну как же, «Хайделинде, не печалься, веселись и развлекайся!» вспомнили они. Но девочка не смущается.
— Папочка в Интерфлюге работает, — говорит она, — раньше он был в Дрезден-Клотцше, а в прошлом году его в Берлин-Шенефельд перевели. Потому нам и пришлось за ним ехать.
— Он что, летает? — спрашивает Марио Функе.
Хайделинде отвечает кивком.
— Куда он летает? — не унимается Марио.
— Далеко. Он в Африку летал.
Братья молчат, как молчит и весь класс. Несколько девочек охают от удивления: неужели в Африку?!
— А тебя он с собой не берет?
— В Африку не брал, а в Прагу и Будапешт я с ним часто летала.
— Ты с ним летаешь, когда тебе захочется?
— Нет, не тогда, когда захочется. Это уж папочка сам решает.
— Вот ты, значит, какая! — говорит Марио Функе, и нельзя понять, о чем он при этом думает. Может быть, о собственном отце? Не возьмет ли он его куда-нибудь с собой? Не обязательно, конечно, сейчас же в Африку лететь. Но может быть, покататься на экспрессе или на рефрижераторе со значком «ТИР» через весь континент или на корабле по морям и океанам… Что-нибудь такое, мечтает Марио Функе. Но их отец работает в городском жилотделе и никуда его взять не может: экспрессы и автопоезда́ со значком «ТИР» уедут без него, да и корабли — тоже…
— Хорошо, Хайделинде, — говорит Лариса, — садись. Кто следующий? Может быть, мы перейдем к оконному ряду?
Оконный ряд — это мальчишки, но мальчишки, эти бесстрашные герои, оказывается, тяжелы на подъем! Парис Краузе — это уж ясно почему, братья Функе — тоже, ну, а Стефан и Губерт? Девочки ехидничают, шушукаются. Стефан подталкивает Губерта. Губерт послушно встает. Девочки удивлены: смелый, оказывается! Стефан думает: «Каждую весну рыбак Куланке гусят разводит. Маленькие, желтенькие и ужасно любопытные. И девчонки все такие, точно!»
Губерт встал и не говорит ничего. Лариса спрашивает:
— У вас в Эрфурте хороший отряд был?
— Ничего, — отвечает Губерт. — Ничего, но в Магдебурге — лучше. Мы до Эрфурта в Магдебурге жили. В Эрфурте меньше одного года, а все остальное время в Магдебурге. Там у нас хороший отряд был, и вообще там лучше всего было. Мы всегда играли на речке, на Эльбе, на лугах.
— Родился ты тоже в Магдебурге?
— Нет. Я родился в Виттенберге. Это тоже на Эльбе.
— Повидал, значит, немало.
— Да. Но Виттенберг я совсем не помню.
Снова раздаются смешки, и одна девочка говорит:
— Он тогда слишком маленький был, совсем крошечный. — У всех девочек такой вид, как будто им очень хочется поиграть с маленьким Губертом, погладить и потискать его…
— А ты всегда такой хорошенький был? — спрашивает другая. — И волосы всегда пушистые?
Губерт не знает, куда ему деваться.
— Что за глупые вопросы! — корит их Лариса, но никто не верит, что она всерьез, и поэтому она сразу же спрашивает: — Знаешь что, Губерт. Тебя надо в совет отряда выбрать.
— Меня? Я же… — и Губерт умолкает.
— А вы как считаете? — спрашивает Лариса.
Девочки кричат наперебой: