— Нет, не бросишь. Давай сачок.
— Брошу! — говорит Губерт и замахивается, но Стефан успевает схватить его за руку, да так крепко, что Губерт вскрикивает и выпускает сачок.
— Пойду отнесу ему, — говорит Стефан.
— Ну и неси. Я ж забрал его! — Слова он сопровождает победоносной улыбкой, а Стефан стоит в нерешительности.
— Удивляешься? — говорит Губерт. — И еще будешь!
С другого берега машет рыбак. У него продолговатая, как у зайца, голова и верхние зубы выступают вперед. От этого он шепелявит.
— Ну и шуточки у вас, — говорит он Стефану, когда тот, перебежав через мост, отдает сачок с плотвой.
— Извините нас, пожалуйста, — говорит Стефан.
Рыбак, взяв сачок, дает Стефану целлофановый пакет, велит его держать. Затем вытряхивает из сачка плотвичек в пакет. Шесть серебристых рыбок, чуть отливают зеленым. Ни одной больше ладони Стефана.
— Дарю тебе, — говорит рыбак.
— Плотвичек? Вот этих?
Дядька с заячьей головой улыбается.
— Спасибо, — говорит Стефан. — Не нужны они мне.
— Мне — тоже, — говорит дядька. — Я их кошке отдаю. Но может, они твоему приятелю нужны? Может, у него кошка есть?
— У Губерта? Мамуся у него есть. А про кошку я ничего не знаю.
— Ты спроси его, — говорит рыбак, снова улыбнувшись, и принимается собирать свои удочки. — Пора на службу. — Пальто у него — служебная шинель! Может, он автобусный кондуктор? Или контролер в метро? Но может быть, и на почте работает — Стефан еще не очень в этом разбирается. Как бы там ни было, у Стефана шесть плотвичек в руках, а дядька-рыбак уходит, идет по набережной в сторону станции городской электрички. — До свиданья, — говорит он. — Я здесь частенько бываю.
Что же дальше?
Стефан стоит и рассматривает рыбок. Шесть голов и шесть хвостов. Что с ними делать? Рыбак ушел, Губерта тоже не видно. Может, их просто в воду бросить… и поплывут они вверх брюшком по течению. Грустно смотреть. Нет, не хочет этого Стефан.
Он шагает по мосту в сторону дома. Может, отец скажет, что с плотвой делать? Или вон там за забором в вагончике спросить, где строители переодеваются?
Около вагончика никого не видно, но дверца открыта и сам он покачивается. То в одну, то в другую сторону наклоняется. Должно быть, там внутри кто-то ходит. Может, каноист? Да нет, тот длинный и тощий, не весит ничего. Значит, Артур. В нем килограммов сто, вот вагончик и качается.
А где же каноист? Этот, с вороньим гнездом на голове? За вагончиком? Или в траншее стенки выравнивает?
Стефан обходит вокруг.
Сзади — кучи песка, щебенка, маленькое деревце с ободранной корой, бетонные плиты, мотки проволоки. Каноиста нет.
Вовнутрь, что ли, заглянуть?
В дверном проеме показывается Артур. Весь собой загородил. Под его тяжестью вагончик наклоняется. Как бы не опрокинулся, думает Стефан.
— Здравствуйте, — говорит он.
— Опять ты?
— Мне другого надо.
— Товарища Воронье Гнездо? Не повезло тебе. Сегодня его уже не будет. — Артур, переваливаясь, спускается на три ступеньки и стоит во весь свой могучий рост перед Стефаном, он пыхтит, живот поднимается и опускается. — На склад пошел и еще куда-то забежать хотел. Все равно — конец смены. — Артур садится на ступеньку, но эта операция довольно длительная, затем спрашивает: — Что это у тебя в пакете?
— Плотва, — отвечает Стефан, повыше поднимая пакет. Рыбки с выпученными глазами прижались к целлофану.
— Недурно, — говорит Артур. — Сам рыбачишь?
— Нет, здесь не рыбачу.
— Плотвичка ничего. Мелковата, правда, зато свеженькая.
— Могу отдать, — говорит Стефан, протягивая Артуру пакет.
— За так?
— За так.
Артур улыбается. Губы тонкие, растягиваются над подбородком, как серп месяца. Но зубов не видно. Глаза у него светлые, немного навыкате, как у ястреба в полете: все видит и из глаз не выпускает.
— Идет. Уху сварю.
— Уху?
— Точно. По-польски сварю. — Опираясь на руки, он поднимается и перебрасывает ноги и могучий торс в вагончик. Скрип, стон — может, это вагончик, а может, Артур.
В вагончике — стол, скамейка, складной стульчик, видавший лучшие времена где-нибудь на зеленой лужайке. И тумбочка, и еще настоящий кухонный шкафчик с рифленым стеклом — такой же старый, как старые дома вокруг. Справа от двери — кругленькая печурка, похожая на большую зажигалку. Тут же дрова, лучины, в ящике — брикеты и коробочка с порошком для растопки.
— У нас все есть, — говорит Артур, открывая кухонный шкафчик.
Стефан вспоминает: так пахло у бабушки из шкафа, который стоял слева от двери. Он был такой же старый и маленький.
— Здесь у нас все припасено, — повторяет Артур, принюхиваясь к своему чудо-шкафчику. — Приглашаю тебя. Только точно через час, — говорит он, топая по вагончику. Огонь в печурке погас. Артур аккуратно сгребает угольки, набрасывает на них лучину. Сразу запрыгали синие язычки.
— У бабушки на кухне плита, большая, белая. Бабушка бросит три чурбачка, и сразу огонь полыхает.
— Бабушка твоя тоже в Берлине живет?
— Нет. На Старом Одере.
— Не в Берлине, значит. А ты?
— Я — берлинец. Целую неделю уже.
— И ты думаешь, что ты уже берлинец?
— Я ж здесь живу, — говорит Стефан. — А где ты живешь — так ты и зовешься.
— Не так это просто. Я много где жил, в самых разных городах, а никто меня по ним не называет. Берлинцем, дружок, тебя кликали бы, если б твой дед берлинцем был. Дедушка, понял? Иначе — никак, — говорит он, поглядывая на Стефана.
— Значит, мне берлинцем никогда не быть? — спрашивает Стефан, рассматривая носки своих ботинок.
— Вроде бы. Разве что твои внуки. — Артур достает кастрюлю, кладет рядом большую потемневшую дощечку, наливает воду и принимается чистить рыбу: выбирает внутренности, споласкивает, режет на маленькие кусочки — ни головы, ни хвостов не выбрасывает.
— Всё вместе? — спрашивает Стефан.
— Всю, всё, глаза — они вкус придают.
— Ну, тогда я пошел, — говорит Стефан. — Мне еще кое-чего сделать надо. Через час здесь буду. Точно.
9
Не хочет он видеть эти глаза! Потом, когда суп сварится, об этом не думаешь. Когда ешь суп — головы и хвосты выловлены — мертвые глаза забываешь, как забываешь многое, чего долго не видишь…
Войдя в свой дом-башню, Стефан поднимается на третий этаж. По коридору налево, к северным стеклянным дверям. На полпути он останавливается, звонит у правой двери. На черной дощечке значится: «А. Кагельман».
Позвонил и ждет. Здесь, в коридоре, — тихо. Но внутри, за дверью, гремит радио или магнитофон. Значит, кто-то дома. Ну а если не Рита? Сейчас четыре часа, а она сказала — после пяти.
Он звонит еще раз. Рывком открывается дверь. Он даже вздрагивает, все еще держа палец на кнопке звонка. Перед ним Рита. Уставилась на него из-под цветастого платка.
— Ты чего? Пожар, что ли?
Радио так орет, что кажется, будто стены дрожат. Рите приходится кричать. Стефан говорит:
— Кепку!
— Заходи, — предлагает Рита, широко открывая дверь.
— Мне только шапку-кепочку.
— Ну, ясно. Заходи-заходи.
Стефан просовывает голову в дверь, словно принюхивающаяся собака, как будто так можно определить, есть ли еще кто-нибудь в квартире.
— Ты что — боишься? — спрашивает Рита. — Тетя Аннеми на работе. А потом — она не против, когда ко мне ребята заходят.
Слева — гостиная со стеклянной перегородкой на кухню, точно такая же, как в квартире Кольбе 14/6; справа еще комната, совсем такая же, как у Стефана, вплоть до обоев с желтыми медальончиками. У стены — койка, напротив — книжная полка, а у окна — белый столик…
— Здесь я и живу, — говорит Рита.
Она выключает приемник, и сразу снизу слышен шлюз. Не шлюз, конечно, а самоходная баржа, требующая, чтобы ее выпустили из шлюзовой камеры. Дизельные моторы грохочут, будто танковая колонна.
— Садись, — говорит Рита.
— Мне бы шапку.
— Хочешь выпить? Колы?
— Шапку мне, — говорит Стефан.
— Шапку… Шапку… Шапку! — верещит Рита и плюхается на койку, даже о бетонную стену стукнулась, но при этом глаза ее сияют так, что и сказать невозможно как! — Чего это ты глядишь? — спрашивает она. — Пожалуйста, не подумай чего…
— Мне бы шапку, — говорит Стефан и думает только о том, как бы выбраться отсюда и поскорей — к Артуру.
Рита улыбается. Маленькие зубки сверкают, словно нитка жемчуга.
— Давай шапку!
— Посиди сперва.
— Знаешь, ты что-то совсем… — говорит Стефан, но на всякий случай садится, иначе Рита ведь шапку не выдаст.
— Злиться тебе не к лицу, — говорит Рита.
«Вроде бы я еще не злюсь», — думает Стефан и сидит как-то небрежно, руки на коленях. Стены рассматривает.
На стене — открытки, картины и два плаката.
Открытки Стефану больше нравятся — на них пальмы, ослик, голубая вода и красные-красные цветы. Женщины — все в черном.
— Ничего открыточки, — говорит он.
— На самом деле там совсем не такие краски, пыльно очень, — говорит Рита. — Песок и песок.
— А марки сзади еще наклеены? — спрашивает он.
— Марки? Ты что, собираешь?
— Мой друг. Там, где бабушка живет.
— Хочешь, я для тебя буду все марки сохранять?
— Хорошо бы, — сказал Стефан, и не успел он произнести эти слова, как его охватило какое-то непонятно-глупое чувство. Он спросил: — А тебе еще будут присылать такие открытки?
— Сколько хочешь. И мама мне пишет, и сестренка, и подруги. И двое ребят.
— Все оттуда? Из Багдада?
— Все.
— А ты, ты почему оттуда уехала?
— Я — большая уже. Скоро двенадцать. А в школе при посольстве только четыре класса, от первого до четвертого. Как дойдешь до пятого — уезжай домой.
— Правда? — удивляется Стефан. — Я и не знал. — Как будто он вообще что-нибудь знал о гедеэровских детях в Багдаде, и что у них там своя школа, и что родители там работают, как Ритин отец — торговый советник.
— Он этими липкими сладкими штучками тоже торгует? — спрашивает Стефан.