— Нравится вам? — спрашивает мать.
Она занята дорогой, то тормозит, то переключает скорости, светофоры вспыхивают красным, зеленым — машина катит по шумной брусчатке: сверкают витрины, спешат люди, катят трамваи, детские коляски, зияют черные подворотни — мимо, мимо, мимо…
— Где это мы? — спрашивает Сабина. — Приехали, да?
— Сейчас, сейчас, — отвечает мать, — вон там, видите?
Блеснула вода, показались молчаливые кроны деревьев…
Маленькая машина остановилась. Все выходят. Хлопают дверцы. Резкий звук разносится далеко — под деревьями царит тишина. Перед ними — огромный невиданный дом. Вырос до самого неба как крутая скала и светится гирляндами окон. Сотни, тысячи окон — не сосчитать! Задрав голову, дети замерли.
— Это наш дом, — говорит мать, — видите? — Она делает несколько шагов, оглядывается, ищет, возвращается. — Где же фургон с мебелью?
Дети не слышат, они считают окна снизу вверх. Стефан громко называет цифры:
— …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать… Двадцать! — повторяет он, задрав голову.
Сабина и Стефан так долго смотрят вверх, что им кажется, будто дом начинает вращаться.
— Он кружится, — выкрикивает Сабина, — сейчас упадет! — Она топает ножками, хочет убежать.
Мать удерживает ее:
— Куда ты! Никто никуда не падает.
— Правда, куда ты? — говорит Стефан. — Гляди, какой он веселый! Сколько окон! Будто елка наряженная.
— Что-что? — спрашивает мать.
— Будто елка наряженная, — отвечает Стефан. — Это из-за окон, они же все светятся и все разные.
Мать внимательно, быть может впервые, смотрит на освещенный дом-башню и со смешком говорит:
— А ведь верно. Ты прав.
На самом деле совсем не время для таких разговоров. Где-то там наверху сидит папа и ждет. Надо скорей подняться и сказать ему: вот мы и приехали! И потом надо же найти этот пропавший фургон с мебелью! Нигде они его не обгоняли, и здесь его нет. Как же так?!
— Ничего я не понимаю, — говорит мать. — Ничего не понимаю. Надо подняться, и скорей. И пусть каждый возьмет с собой какую-нибудь вещь по силам — так мы и начнем разгружаться.
2
Уже целую неделю они в Берлине. Воскресенье. Стефан пишет письмо Тассо:
«Дорогой Тассо! Сегодня воскресенье, и я решил написать тебе письмо…»
Стефан сидит за новым лакированным столом — белым как снег. Стол стоит под самым окном, но Стефан не видит ничего, кроме неба: окно слишком высоко и широкое, во всю стену — три двадцать! Хочешь увидеть что-нибудь — надо вставать.
«Как у тебя там? — пишет он Тассо. — У меня все хорошо. Мебельный фургон только ночью приехал. Что тут было! Сказали, сломалось у них что-то, но отец говорит, они левую ездку сделали».
И еще Стефан пишет Тассо: «Мы живем здесь на четырнадцатом этаже. Всего в доме — двадцать, но четырнадцатый тоже очень высоко. Когда лифт не работает — пятнадцать минут поднимаешься. Я-то быстрей — минут семь-восемь, а хозяйки с сумками, те полчаса ползут. Вообще-то нам нравится.
У нас четыре комнаты, и всегда тепло. И днем и ночью — всегда тепло. И горячая вода! В ванную пойдешь, кран откроешь — и сразу горячая вода. Как тут бабушку и ее дом не вспомнить: маленькая такая колонка на кухне — и всё!»
Сидит Стефан и уже не пишет, смотрит на стену перед собой, вспоминает: на кухне у бабушки — колонка справа, слева — плита. Окошко летом зеленое. Летом зеленое, зимой — белое… бабушка закладывает дрова в печь, пахнет смолой, и огонь бубыхает под конфорками.
«Здесь все удобно очень, — пишет он Тассо. — С мусором, к примеру. Выходишь на площадку, там дырка с крышкой в стене. Крышку поднимешь — а под ней черная шахта. Внизу стоят контейнеры. Опрокинешь ведро, захлопнул крышку — и порядок».
И снова он сидит и не пишет. Встал, подошел к окну с двойными стеклами. Далеко внизу — черепичные крыши: и красные, и коричневые, и совсем черные… Должно быть, летчики их так видят. Белые облака застыли, чайки сюда поднимаются, кружат, кричат. Никогда бы он не подумал, что в большом городе чайки могут быть. Но теперь он видит их каждый день. Видит и реку, на которой они живут, вот она сверкает на солнце, ветер ее рябит, вон там внизу между домами, крышами, каменными набережными…
Река называется Шпрее — это все знают, и здесь у подножия огромного дома она особенно широка. Тут и сотне чаек места хватит, и лебедям, и уткам, и водяным курочкам — совсем как у бабушки.
Похоже, что чайки к нему уже привыкли: близко так парят мимо окна, так близко, что можно им в глотку заглянуть. Они хлеба просят, но он не идет на кухню за хлебом, и чайки в конце концов улетают. Небо без них опустело. Стефан сразу почувствовал — грустно ему.
Больше всего хочется к Тассо. И на речку, где плот под ивами. Там бы они и костер развели, плотвишек бы наловили. Солнышко на берегу бухты теплее греет. Сидели бы да рассказывали друг другу всякие истории…
Все-таки он пошел на кухню за хлебом для чаек. В большой комнате на диване — отец. Газета мерно поднимается и опускается — значит, спит. Как же быть? Кухню от большой комнаты отделяет тонкая перегородка — полированное дерево и стекло, оттуда все слышно, даже как дверца закрывается и замочек щелкает…
Стефан стоит и думает. Не хочет отца тревожить. Окно какое-то белесое — косые лучи солнца делают его таким.
Шуршит газета, упала на пол. Отец проснулся, щурится, зевает. Увидел Стефана, спрашивает:
— Ты что?
— А ты что? — отзывается Стефан. — Выспался?
— Так себе, — отвечает отец. Он лежит вытянувшись, вертит большими пальцами. При этом он смотрит на Стефана. — Что у тебя? — спрашивает.
Ничего ведь. Стефану и сказать нечего.
— Может, скучаешь?
Правда, может быть, ему скучно? Но Стефан молчит.
— Воскресенье виновато, — говорит отец. — Раньше я тоже скучал по воскресеньям.
— А теперь?
— Теперь ничего. Хоть выспаться можно. — Отец спускает ноги с дивана, встает, потягивается и делается все больше и больше.
— Давай еще! — говорит Стефан. — До потолка достанешь.
— И достану, — отвечает отец. — Только Сусанна запретила. Пойду-ка кофе заварю.
«Тоже мне — кофе!» — думает Стефан. Скука так и не проходит.
Отец сходил в ванную, пригладил короткие волосы, умыл лицо, руки, вернулся и говорит:
— Где остальные — мать и Сабина? Ушли, что ли?
— За мороженым, кажется. Сабина мороженого просила.
— А ты что ж не пошел с ними?
— А вот и не пошел. Написать кое-что надо.
— Вон оно что! — говорит отец. — И что же ты решил написать?
— Письмо.
— Письмо? Я-то по воскресеньям всегда домашние сочинения писал. Бывало, все откладываешь, откладываешь, а уж в последнее воскресенье приходится писать. — Отец ерошит волосы, улыбается. Посмотришь на него — можно подумать, что он в прошлое воскресенье домашнее сочинение писал. Совсем на отца не похож, и не взрослый он совсем — ковбойка в клеточку, выцветшие джинсы в обтяжку, на ногах — тапочки… А какой он бывает, настоящий-то взрослый отец?
Его зовут Германом. Стефан молча разглядывает его, отец спрашивает:
— Что с тобой? Что у тебя на душе? Кроме скуки, конечно?
Стефан качает головой, и отец снова спрашивает:
— Кому это ты письмо написал?
— Тассо. Он там, где бабушка живет. Ты же его знаешь.
— Знаю, конечно. Беленький такой. Пустой парень.
— Друг он мне, — говорит Стефан. Губы его крепко сжаты.
Отец кивает — он понял: насчет «пустого парня» ни слова больше! Стефан, не меняя выражения лица, строго спрашивает:
— А почему мы сегодня к бабушке не поехали?
— К бабушке? Сегодня? Разве мы собирались?
— Обещали ведь.
— Кто это обещал?
— Мама. Еще когда мы у бабушки были. Точно: «В воскресенье, если ничто не помешает, мы приедем к тебе».
— Вот видишь — «если ничто не помешает», — говорит отец, заходя на кухню, — …если ничто не помешает. А сегодня, значит, кое-что помешало. Переезд, понимаешь. Надо еще сделать и то и се. Времени не хватило.
— А спать — хватило?
Отец включил на кухне электроплиту, налил воды в кастрюлю. Слышно, как хлопают дверцы шкафчика — это он, значит, кофе ищет. Потом говорит:
— Надо ж человеку и отдохнуть.
— Обещали — надо выполнять. И мама с Сабиной целый час за мороженым бегают. Можно ведь было вместо этого к бабушке поехать.
Отец, быстро оглянувшись, так ничего и не говорит.
Стефан думает: «Вот видишь, Герман, чего только я тебе не наговорил!»
Некоторое время он еще смотрит в сторону отца. Через стеклянную перегородку он видит длинную узкую спину и вдруг, не сказав ни слова, убегает. Из большой комнаты, из квартиры, из пустого коридора — на площадку, где лифты.
Оба лифта не работают. Между дверцами висит объявление. Стефан возвращается через коридор к лестнице. Ступени бетонные. Он бежит вниз, перепрыгивая сразу через три.
Он же настоящий следопыт, охотник — вон там кто-то убегает от него. И он несется — пятьдесят, шестьдесят ступенек… Вдруг видит: прямо посреди пролета сидит Губерт Химмельбах: волосы светлые, длинные, как у девчонки. Подняв голову, Губерт спрашивает:
— Ты чего?
— Ничего, — ответил Стефан. — Скучно мне там наверху.
— Посиди, — предложил Губерт.
Они знают друг друга уже четыре дня, может быть, и пять, точнее, со среды, когда Стефан впервые пришел в новую школу.
В 6-й «Б» класс, где классным руководителем фрау Майнерт. Губерт сидел в самом конце, один за партой. Стефану и велели сесть с ним. Фрау Майнерт еще сказала:
«Вот нас уже четырнадцать».
Новая школа, первый день. Не хочется даже думать об этом первом дне: лица все незнакомые, глаза — чужие. И на перемене нет Тассо — поговорить не с кем. Ни Тассо, ни вообще никого! Вот только Губерт — глаза голубые, ласковые. Не говорит, правда, ни слова, только исподтишка поглядывает на Стефана, и Стефану это почему-то приятно.
А сейчас они сидят рядом, смотрят через стеклянн