И вдруг видит — лист на столе.
На его рабочем столике наподобие палатки сложен большой лист: мать что-то написала! Так она ему всегда пишет, когда поздно приходит. А сегодня она написала:
«Не забудь, семнадцать часов — Сабина!»
Вот тебе и раз! Он же совсем забыл! В детсад к семнадцати. Забыл. А в шестнадцать — Аня!
Как же теперь быть?
Может, лучше всего сразу сказать Ане: мне за Сабиной в детсад надо. Получится: ай-ай-ай, я мальчик-паинька, мне за сестренкой, за Сабиночкой надо… Но кто же за ней зайдет? Губерт! Больше некому.
Четверг сегодня, половина третьего. В это время Губерт ходит на музыку. К учителю на ту сторону канала, на большую шумную улицу. Значит, скорей на мост, а оттуда к медведям — там он Губерта обязательно застанет, сразу после урока музыки он приходит туда. Он же на скрипке учится играть и сколько раз уже пробовал медведя выманить своей скрипкой, посмотреть, как он будет танцевать.
Медвежий вольер устроен под большими буками и платанами. Загородка сложена из камней. Здесь Стефан и поджидает Губерта. Медведей не видно — ни уха, ни лапы.
Проходят люди, женщины, мужчины с важными портфелями, и все идут мимо медвежьего вольера. Вот и Губерт! Он весело шагает под деревьями. Черный футляр прижал к груди, будто драгоценность оберегает.
— Эй, Стефан, ты чего тут делаешь?
— Сам видишь — ничего не делаю.
Губерт заглядывает через каменную ограду — не вышли ли медведи из своей берлоги.
— Нет, опять их не видно. А до меня — не выходили?
— Не принюхивались даже, — говорит Стефан.
— Значит, еще выйдут. Подождем?
— Ты поиграй, — предлагает Стефан. Он никак не может решиться сказать Губерту о Сабине.
— Потом поиграю, — говорит Губерт. — А то вон те люди начнут останавливаться, человек сто сразу набежит.
— А ты — шапку по кругу.
— Мог бы. Но ты лучше скажи, почему ты сегодня удрал сразу после уроков?
— Удрал? Разве?
— Может быть, куда-нибудь торопился? Может, это ты из-за письма Аниного?
— Письма Аниного?
— Разве ты не получал письма?
— Ну ты и даешь! — говорит Стефан. — Это и не письмо совсем.
— А что ж тогда?
— Никакое это не письмо. Бумажка, так просто.
— И что же было написано на бумажке — так просто?
— Про дерево, — говорит Стефан и сам удивляется.
Губерт опять спрашивает:
— Про какое дерево?
— Ну, про то, для площадки. Вон как у медведей.
Дерево, которое стоит у медведей в загоне, серое и твердое, как железо, ствол исцарапан когтями, на суку висит старая покрышка.
— А у тебя что, есть такое дерево? — спрашивает Губерт. — Или у Ани?
— Нет, еще нет. Но тут есть один человек, он знает, где достать такое дерево.
— Где? Далеко?
— Далековато. За городом. На электричке надо ехать. Как мы в бассейн ездим. Я и подумал — дай-ка сразу съезжу.
— Сегодня? Сейчас?
— Вроде бы.
— И я с тобой! — говорит Губерт, и так решительно, что Стефан ошарашен. Смотрит ему прямо в его голубые глаза.
Это Губерт с ним ехать собрался? Ишь какой хитрый! А кто ж тогда за Сабиной зайдет?
— Я поеду с тобой, — говорит Губерт. — Только скрипку домой занесу. Подождешь?
— Я-то думал, ты мне немного поможешь…
Губерт стоит, обхватив черный футляр, и Стефану хочется, чтобы он его спросил, но Губерт стоит и не спрашивает. Стефану надо подумать, как ему дальше-то быть. Он говорит:
— Кому-нибудь надо за Сабиной в детсад зайти.
— Кому-нибудь? Кому это?
— Может, ты пойдешь?
— Мы ж с тобой ехать собрались!
— Я один поеду.
— Я ж хотел с тобой!
— В следующий раз. В следующий раз поедем вместе. А то кому ж за Сабиной идти?
— А почему ты сам не пойдешь?
— Далеко ехать очень. За городом ведь.
Губерт с футляром стоит у каменной ограды, то и дело заглядывает к медведям, долго рассматривает почерневшую покрышку, висящую на толстом суку, и в конце концов говорит:
— Тогда в следующий раз — обязательно.
— Ты сыграл бы что-нибудь, — говорит Стефан. Он берет футляр из рук Губерта, а тот бережно открывает его. Внутри поблескивает желтое дерево, на нем — матовые струны.
— Понимаешь, здесь на открытом воздухе может измениться звук. И людей еще очень много. Ну ладно — сыграю.
Он прижимает инструмент подбородком, взмах смычка… Стефан смотрит на руки Губерта, на сосредоточенное лицо, удивлен, весь ожидание. Смычок опускается, и слышен первый звук: еще робкий и жиденький, словно растерялся тут, под кронами деревьев, но вот и второй — тоже жалкий, но громкий, будто кто-то кошку мучает, и Стефан задерживает дыхание, чтобы не рассмеяться.
Но люди, и женщины и мужчины с важными портфелями, останавливаются, слушают, как будто теперь у них очень много времени…
Примерно после десятой ноты Губерт разыгрался. Смычок летит, и льется песня. Песня для медведя! Такой еще никто не слыхал. Это песня для танца, песня-приманка! Ну, а медведи? Медведи спят себе в берлоге. Носа не показывают, не то что лапу.
— Может быть, завтра попробовать? — говорит Губерт, опуская смычок, а люди, и мужчины и женщины, вежливо хлопают и снова пускаются в путь со своими портфелями.
— Эх, жаль, шапки нет! — говорит Стефан. — А то мы бы тут живо марку-другую собрали.
Укладывая скрипку в футляр, Губерт говорит:
— Ладно, схожу за Сабиной. Когда это?
— Около пяти, — рад Стефан.
Рад-то он рад, но закрадывается и досада: он же обманул Губерта. Обманул, как говорится, без зазрения совести. А так с другом не поступают.
Ровно в шестнадцать приходит Аня. Она в легком голубом полупальто, и вид у нее такой, что у Стефана сердце заходится — уж очень она ему нравится!
— Ты что? — спрашивает Аня. — А я и вправду рассердилась.
— Вправду?
— Глупый ты очень был. В лифте. А когда вышли — еще глупей.
— Я не хотел.
— Не хотел разве? — говорит Аня и смотрит на него.
У Стефана такое чувство, будто ему дышать нечем. Он думает: и нос наверняка опять побелел.
— Время есть? — спрашивает Аня. — Мы до самого Пренцлауер Берг могли бы дойти.
— Туда, где ты жила? Раньше?
— Или до Александерплац.
— Как хочешь, — говорит Стефан. — На Александерплац я уже был.
Телебашня там. Много раз был.
— Да что ты говоришь? — Аня улыбается, и Стефан думает: уж не смеется ли она над ним.
Все дальше они уходят от своего дома, все дальше от Острова[2]. Не дойдя до второго большого моста, там, где шлюз, они останавливаются.
— Давай через мост! — говорит Аня, берет Стефана за руку и ведет за собой.
Внизу течет река Шпрее, вода и зеленая и совсем черная, только дальше впереди — синяя. Это от неба над каменными домами.
— Упадет кто здесь — не вылезет! — говорит Стефан. — Берега все камнем заделаны, высокие.
— А если я упаду? — спрашивает Аня. — Ты меня спасешь?
— Спасу, — говорит Стефан. — Я бы всех стал спасать.
— Меня — первой!
— Если это так уж обязательно — тебя первой.
Молча Аня разглядывает его. Глаза как щелочки между ресницами. Она отворачивается и снова смотрит на воду. Река чуть-чуть светится.
— Пошли, — говорит она.
Они идут по тихим улочкам, через небольшие площади, обсаженные деревьями, — редко когда машина проедет. Дома здесь старые, серые, с широкими воротами. Вид у них достойный. Дворы пусты, кучи битого кирпича, слепые окна…
— В Пренцлауер Берг дома такие же, только стоят вплотную друг к другу. И деревьев перед ними нет.
Стефан молчит, смотрит на дома — чужие они, совсем чужие, не хотел бы он здесь жить. На некоторых балкончики, кое-где цветы, но чаще трава всякая. Цветы на балконах позднее высадят.
— Я жила на Вихертштрассе, — говорит Аня.
— Это что-нибудь значит? Имя?
— Да. Имя. Как и у других улиц.
— Я люблю, чтобы улицы знаешь как назывались? Чтобы сразу можно было представить себе что-нибудь: например, Старая Зееловерштрассе, сразу знаешь — это старая дорога, которая когда-то вела в Зеелов.
— Это не всегда так, — говорит Аня. — У нас, на Вихертштрассе, немного подальше есть Балтийская улица. Но по ней ты до Балтийского моря не доедешь.
— Бывает и так, — соглашается Стефан, а потом спрашивает: — Ты всю свою жизнь жила в Берлине?
— Всю. И папа с мамой — тоже. И дедушка с бабушкой.
— Тогда ты настоящая берлинка.
— Настоящая. А ты кто?
— Никто. Теперь и совсем никто.
— Так не может быть. Где-то ты родился.
— Родился? Родился я почти в самом Берлине. А потом — Франкфурт-на-Одере…
— Ладно. Женишься на мне и тоже будешь берлинцем. — Аня раскидывает руки. Ждет. Волосы как у Тассо, спускаются на самый лоб. Густые-густые и желтые, как спелый овес. Стоит, улыбается и спрашивает: — Женишься?
«Ну и дает!» — думает Стефан. Глаза у него сейчас и серые и зеленые. Притих совсем. Губы чуть-чуть открыты.
— Шутишь? — спрашивает он.
— Я-то шучу?
— Больше на шутку похоже.
— Ты думаешь, что я шучу?
— Да. А ты что думаешь?
— Идем дальше, — говорит Аня. Берет его под руку, и ему волей-неволей приходится идти с ней так до следующего квартала, где он высвобождается и уже свободно шагает рядом. Три квартала, четыре перекрестка…
Постепенно улицы делаются шире, автомашин опять много, и под конец людей как на ярмарке. Будок и ларьков, правда, нет, одни большие магазины. И пока Аня и Стефан стоят и думают, в какую сторону идти, кто-то вдруг хватает их за воротник. Не больно, но держит крепко. Голосом сыщика говорит:
— Не шевелиться! Спокойно!
Надо же! В городе, прямо посреди улицы, где столько народу! Стефан рывком высвобождается — сейчас или никогда! И видит перед собой — волосы, огромную шапку волос, а уж потом новенькие джинсы и рубашку в клетку.
— Ты? — говорит Стефан.
Каноист хохочет. Аня говорит:
— Ух, как я испугалась!