В разговоре путь кажется менее длинным. Я рассказываю кое-что из своей жизни. Это отвлекает от дум о сегодняшнем дне. Все же возмущает отношений руководства экспедиции к нам. Летчики безусловно сообщили о нашем положении, но руководители не спешат нам помочь. Еще два-три дня — и всё, у нас останется только одна вода. Амгуньская вода.
За «ужином» шутили, смеялись. Маша набрала грибов, и из них сделали суп. Он был черный, совершенно безвкусный, но все же это был грибной суп.
— Вы внушите себе, что суп прекрасен, он с мясом, солью, что вы никогда такого супа не ели раньше, — говорит Мозгалевский.
— И верно, Николай Александрович, такого супа никогда не ел раньше, — глотая, как касторку, говорит Неокесарийский.
— Ну вот, значит, вы себе уже внушили…
— Да и без внушения ясно…
— …Что суп прекрасен, — продолжает Николай Александрович, — это факт, но каковы будут его последствия, не знаю.
— За последствия отвечаю, ничего не будет, — говорит Маша.
— Если от меня ничего не будет, в смысле не останется, то это плохо, — смеется Николай Александрович.
А самолета все нет и нет.
— Где же ты, пытычка, где же ты, пывычика? — протягивая руки на восток, взывает Неокесарийский.
Ответа нет.
29 августа. Ну, как будто все утряслось с трассой. Сегодня с утра и до вечера работал подлинным изыскателем-путейцем. Идем обратно к Темге, — это увязка с магистралью 1934 года. Все бы ничего, но мошка съедает. Пока я выписывал данные на угловой столб, она налипла на лицо, влезла в уши, забралась под ворот рубахи и всюду гложет. И все же быстро в работе летит время. Все забываешь, даже то, что с утра, кроме лепешки, ничего не попало в живот, что шея и лоб разодраны от укусов до крови, даже и то, что самолета нет вот уже седьмые сутки.
Шли домой вдвоем с Николаем Александровичем. Шли молча, каждый думая о своем. Шли медленно; и опять спотыкался Николай Александрович, но спотыкался чаще, чем вчера. Думал я о нашем отряде, и странным мне казалось все, — будто нарочно нас сюда забросили, чтобы поиздеваться над нами. Но для чего? Чтобы сорвать работу?
— Какое безобразие, какое безобразие! — слышу я голос Николая Александровича, — Семь дней нет, никого нет.
Он тоже думает об этом, Да и о чем же думать начальнику отряда, когда рабочие начинают не в шутку ворчать?!
В лагере нас ожидала радость. Охотники убили сохатого и привезли нам четыре пуда мяса. Когда нет соли, вкуснее жареное, чем вареное, мясо, — забываешь о соли, видя дымящиеся, подрумяненные кусочки. Они были маленькие и крепкие — пережарили. Грызли их, только слышался хруст за столом. Немного спустя, когда первый голод был утолен, Николай Александрович опять начал шутить:
— Вот такие кусочки мне очень нравятся. Их можно насыпать в карман и идти на работу. Особенно удобны они пикетажисту: отбил пикет — съел кусочек. Сколько съел, столько и пикетов отбил. Никогда не собьешься. Учтите, Сережа.
— Учту, — отвечаю я.
Исчезает разлад между сотрудниками. Работа объединяет, и только один Прищепчик высокомерно поглядывает на всех. Геологи — Маша и Неокесарийский — пока ничего не делают: трассы еще нет, — и в целях улучшения питания наловили сегодня рыбы общим весом… в двести граммов. Как Маша ни старалась угостить Николая Александровича, он так и не принял «ее рыбки», мала да и страшновата с виду.
— Нет уж, Маша, благодарю судьбу за грибы, но от рыбки увольте.
В палатке при свечном освещении долго за полночь разбирал он материалы прошлых изысканий, разводил руками, возмущался.
30 августа. Прекрасный солнечный день. Небо без единого облака, кажется свежеумытым. Ни ветерка, ни тучки. Тихо. Выходной день. Я решил никуда не ходить и впервые за много дней отдохнуть по-настоящему. Сходил на Амгунь, выбрал хороший галечный бережок, вымылся и переоделся во все чистое. Маша рано утром ушла за ягодами, Неокесарийский отправился на рыбалку, Походилов — в поле, отыскивать истинный меридиан, остальные разбрелись кто-куда Ник. Александрович разложил на земле всю свою канцелярию, сушит.
К пяти часам вечера на перекате появился бат. Приехали эвенки-охотники. Привезли убитого сохатого. Отрубленная красивая голова с потускневшими глазами лежала поверх груды мяса. От них мы узнали, что в двадцати километрах находится колхозная рыбалка с тремя чумами и что там есть соль. Слово «соль» с некоторых пор стало приобретать магическую силу. Нисколько не задумываясь о трудностях, Неокесарийский и Маша вызвались туда сходить по таежной тропе, — два дня туда, два дня обратно, вот и все. Ник. Александрович подумал и согласился. Но только успели принять мясо, как снизу показался бат. Все выбежали на берег, каждый старался первым узнать: кто едет? Бат был еще далеко, и можно было видеть только четыре фигуры. Ник. Александрович достал бинокль. Ехали Забулис, Колодкин, Молоков и Миша-эвенк. Крик неподдельной радости вырвался у всех, словно из одной груди. Ведь Забулис ездил за солью, значит, соль есть? Маша обезумела от восторга и, как десятилетняя девчонка, носилась по берегу. Бат приближался, теперь уже можно было различить лица и невооруженным глазом. Маша совершенно обезумела: хохотала, выкрикивала какие-то слова и носилась, носилась но берегу, не находя себе места, до тех пор, пока кто-то не одернул ее.
— Ну и что? Я очень рада и не скрываю свою радость, — ответила она и опять засмеялась.
Появилась соль — семьдесят килограммов. Привез еще Забулис мясные консервы, немного риса, немного сахара. Радость была на всех лицах. Кончились бессольные дни — наступили праздники. Забулис сидит в палатке и рассказывает. Тощий вообще, он еще больше осунулся, и теперь на лице только облупленный от солнца нос. Он говорит о том, что 4-я партия еще не выехала на полевые работы — отсиживается в Керби, — что Ванюшка Герасимов едет вместе с Жеребцовым и что работяги у них хуже наших, воруют все. Упомянул о технике Кустолайнене, после двух поездок в Дуки его откомандировали в Николаевск-на-Амуре за посудой. «Это деталь», — вспоминаю я его поговорку и улыбаюсь.
— И ничего нет смешного, просто жаль, — говорит Маша. — Он такой еще мальчишечка.
— Ну, тебе всех жаль. Сохатого привезли — жаль. Жаль нежного животного, а сама уписывала мясо, только за ушами трещало. Жаль Петюшку Кустолайнена. А чего его жалеть? Он делает славное дело, — говорит Неокесарийский.
— Фу ты какой, уж и сказать нельзя, — обижается Маша.
Забулис привез письма. Особенно много досталось Походилову — целая пачка. Одно он получил из Комсомольска от знакомой девушки из 5-й партии. Довольно неприятная произошла с ней история. Ее проиграли в карты. Дело обстояло так. Играли двое, ставкой была она. Кто проиграет, тот обязан доставить ее выигравшему.
«Я в кошмарном положении сейчас, вот уже несколько дней не сплю. Сказала одному из сотрудников (все в поле), что в палатке только я одна, и он согласился ночевать у меня. Но ему пригрозили ножом, если только он не уберется. Он не испугался, и теперь я в относительной безопасности, но что будет завтра, не знаю. Гриша, как тяжело мне! Это такой кошмар, что я думаю — сойду с ума. Только представить, только представить…»
Ужин был великолепен. На столе стояли кружка с солью и котел с мясом. Ели, смакуя каждый кусочек, и в эти минуты более вкусной еды для нас не было во всем свете. Только отужинали и задымили цигарками (к слову, махорка на исходе), как внизу показался бат. На нем ехали Володя Егоров, Картус и Сараф. Они направлялись к К. В. Темнело быстро и прочно. Забулис выстрелил из ружья, с бата ответили, но добраться до нас они так и не успели — заночевали в трехстах метрах ниже.
Сначала бледные, а потом яркие, звезды усыпали темный купол неба, они тихо мерцали, и с земли казалось — они подмигивали друг другу, может быть, подсмеивались над тем, что бат скорее вернулся к нам, чем самолет.
Наступала ночь, холодная и черная.
Снился сон. Когда о чем-либо настойчиво думаешь, то обязательно приснится.
31 августа. Снился сон. Прилетел самолет и привез ситный, белый ситный с маком и изюмом. Я взял большую буханку и стал выковыривать изюмины. Потом спросил летчика: «А где же письма?» Он спросил мою фамилию и протянул пачку писем, я потянулся к ним и… свалился на пол. Сонный, не понял в чем дело, рванулся вверх, но сшитое в мешок одеяло спутало меня, и я снова упал. Тут только понял, где я. Было темно.
Днем на трассу пришел Сараф. Он студент, практика подходит к концу, а он до сих пор еще не приступил к работе. Удивился он, увидав меня, «похудел», — сказал. Не мудрено, похудеешь на таких харчах. Да и он не блестяще выглядит. Его осунувшееся лицо обрамляет черная бородка. Все, у кого растет на лице волос, отпускают усы, бороды, баки. Забавно получается.
На просеке чуть-чуть не произошло несчастье. Валили большое, в три обхвата, дерево. Ник. Александрович стоял невдалеке. Дерево сгнило внизу, и когда его стали валить, оно упало на просеку. Ник. Александрович прыгнул в сторону, но споткнулся, упал и, прикрыв голову руками, замер. Дерево упало ему на ноги. Рабочие вскрикнули. Но Ник. Александрович уже поднимался и раздирал ветви, просовывая лицо. Он отделался только испугом, — ноги по счастливой случайности попали в яму, и ни один сучок не продырявил их. Я не видал его лица, но рубщики говорят, что он был белее мела. Ну, конечно, когда оправился, Ник. Александрович накричал на рубщиков. «Такие рабочие — ноль, ноль рабочие! Такие рабочие мне не нужны!»
На каждом метре завалы. Лес настолько захламлен и густ, что дальше семи метров не видно, что там впереди.
Придерживаясь плана 1934 года, шли вперед и неожиданно наткнулись на вторую террасу, высотою в восемь метров. Эта неожиданность заставила задуматься, но следующая повергла в совершенное изумление. Если продолжать трассу под тем же углом, то через несколько сот метров мы непременно врезались бы в Амгунь. Ник. Александрович решил дальше не идти, обдумать с инженерами создавшееся положение дома.