Прошли с километр и решили перекурить. Только присели, как в кустах что-то затрещало, и вслед за этим, пятясь, вылез из кустов Иванов Прокопий.
— Язвия б тебя взяла, — услыхали мы ругань.
Вслед за ним вышла его жена Шура. Оказывается, они отбились от нас. Прокопий решил идти один. Узнав, где наши, они пошли вниз, а мы направились дальше. Через час увидали палатку, возле нее бревенчатый склад и еще какие-то три пристройки. Тут же загон, в нем штук двадцать — двадцать пять оленей. Они самой различной масти. Иные стоят, иные лежат. Но какие они маленькие! Зато рога большие, красивые. Возле них молодой эвенк.
— Батурин дома? — спросил его Всеволод.
— Батурин нет, Батурин Мозгалевски ходи, сохата носи, рыба носи.
— Давно ходи? — невольно подхватываю я его произношение.
— Утром ходи.
6 октября. Вот так номер! Батурин — председатель рыболовецкого колхоза. Оказывается, К. В. договорился с ним насчет перевозки нашего лагеря. Идти обратно в лагерь нецелесообразно, решили направиться в Баджал. Там взять лодку, заодно прихватить кое-что из продуктов, поесть и отправиться вниз. До Баджала, как мы считали, километров пять, по времени это часа два-три.
Иногда ищешь вещь и не замечаешь, что она лежит рядом. Так получилось и с Баджалом. Подошли к сопке, глядим на Амгунь и не видим Баджала. А он стоит на противоположном берегу — две палатки и деревянный срубик. На нашем же берегу возвышается бревенчатая, метров в двадцать пять высотой вышка с прикрепленным к ее вершине флагом для опознавания самолетами.
Около палаток сновали люди, мы закричали:
— Давай лодку!
Ветер донес наш крик, и через минуту лодка отчалила от берега.
— Кто будете? — спросили с лодки.
— Свои, свои, подъезжайте, — ответили успокаивающе мы.
Когда мы переехали, то нас встречало все немногочисленное население Баджала. Впереди Сашка Федоров — «Бобричек», около него инженер из отряда Воротилина, несколько рабочих, и среди них два эвенка, уехавших за расчетом к К. В.
— Сережа, батюшки, Сережа приехал! — заметался «Бобричек». — Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Леманов!
— Здравствуй, Саша, здравствуй и корми нас. Есть хотим, как жить хотим.
Прошли на базу — это и есть то бревенчатое сооружение, которое мы видели с того берега. При нашем появлении со стены базы спрыгнул на землю и исчез в траве бурундук.
На базе хорошо, чисто и уютно. Едим мясные консервы, лепешки с маслом, пьем чай. Но долго задерживаться нельзя, и мы уже прощаемся. С немалым трудом отвоевываем лодку, и, без продуктов, вниз. Течение быстро уносит нас от приятного берега. Всеволод впервые спускается, и у него состояние такое же, как у меня, когда я ехал с Васяткой. На одном из перекатов лодку сильно накренило, и вода хлынула в нее. Всеволод растерянно ухватился за весла и опомнился только тогда, когда перекат далеко остался позади.
— Не надо, Сережа, больше нервощекочущих мест, выбирай потише.
Но тише ехать, дальше ехать, и я нет-нет да и заверну опять на быстрину.
Через полчаса подплыли к нашему лагерю. Люди стоят на берегу. Батов не видно. Положение ясно, надо ехать дальше, и мы кричим Ник. Александровичу, проезжая мимо: «На розыск!» Он одобрительно кивает головой. Немного ниже догоняем Прокопия Иванова, — он тоже идет на розыск.
— Возьмите!
Берем и едем дальше. Минуем кривун за кривуном, перекат за перекатом, а батов нет и нет.
Заходит солнце, разливая по небу бледно-розовые краски. Как красивы становятся сопки. Их вершины, занесенные снегом, обливаются пурпуром, ниже тона становятся легче, утонченнее. Скалы горят разноцветным огнем. Последняя листва на деревьях кажется золотой. Но это длится недолго. Солнце скрывается, и сразу наступают синие сумерки, окрашивающие в один цвет и сопки, и тайгу, и Амгунь.
Едем долго, а батов все нет и нет. Неотвязно преследует мысль: «Авария!» Живы ли люди, спасены ли документы, вещи?
— Греби, Прокопий, греби сильней, — кричу я, чтобы разрубить скорей узел неясностей.
Но вот что-то мелькнуло на берегу. Это далеко, но я ясно вижу человека. Через несколько мгновений мы подъезжаем к нему. Чибарев, и рядом с ним — груда вещей.
— Авария? — взволнованно кричит Всеволод.
— Нет, — спокойно улыбается Чибарев. В это время из-за кустов выходит второй рабочий.
— А что же случилось?
— Ничего. Приехали к месту.
— А люди где?
— Второй раз поехали.
— Ничего не понимаю, — морщит лоб Всеволод. — Но позвольте, почему вы здесь остановились?
— А лагерь здесь.
Теперь ясно, Соснин все перепутал и остановился намного ниже назначенного места. Медлить было нельзя. Тут же направили Чибарева с его товарищем к Ник. Александровичу с продуктами, а сами махнули к старому лагерю.
Уже стали сумерки темно-синими, и вода от этого почернела. На небе появились редкие бледноватые звезды, когда показалась знакомая сопка и лагерь надвинулся на нас. На берегу сидел Лесовский.
— Что забыли? — удивленно спросил он.
Вышел из палатки Соснин и захохотал, но Леманов сразу осадил его, и смех сразу застыл на его губах, отчего лицо приняло глупое выражение.
— Да ты обожди, чего зря орешь, я правильно встал, а вы проблудили, а теперь виноват я… Ага?
Всеволод не стал спорить, только приказал назавтра выехать в восемь утра.
Возвращались с работы рабочие. Вернулись Ванюшка Герасимов, Прищепчик, Походилов. Увидя нас и узнав в чем дело, промолчали, но сквозила на их лицах удовлетворенная усмешка.
— Все наоборот делается, потому, значит, так и получается. Вот у нас теперь все чин по чинам, значит, — сказал Ванюша.
И правда, они устроились неплохо. Их трое в палатке, в ней уютно и тепло от печки.
Прищепчик и Походилов были явно недовольны нашим визитом, но сдерживали себя и больше отмалчивались.
7 октября. Утром отчалил бат, а через час тронулись и мы пешком по трассе. Путь был изучен, и потому мы не спеша, с отдыхами, шли и через четыре часа были уже у Ник. Александровича, а через час прибыл и первый бат. Его привел Батурин. К вечеру прибыл второй. Весь день мы прождали палатку, хотелось поскорее устроить свой угол, уж очень надоела нам беспризорность за эти три дня. Но не суждено было спать в палатке, не привез ее Соснин.
— Баты перегружены, класть было некуда, — оправдывался он.
— Но пойми, палатка необходима, лучше бы ты оставил один мешок муки!
— Ладно, не горячись, завтра будет. — Он стоит, откинув правую ногу и заложив руки за спину. Лицо его и поза выражают самодовольство, сегодняшний день для него — «геройский день», перевез лагерь.
Я разбираю свои вещи, они совершенно мокрые. Мокрая подушка и от этого неимоверно тяжелая, мокрое одеяло, влажные валенки и мокрая шуба.
— Соснин, неужели нельзя было везти вещи аккуратнее? Все вымокло, — говорю я.
— У меня у самого все вещи мокрые.
Это последнее, что заставляет взорваться Ник. Александровича, но у костра Батурин, эвенки, и он ограничивается только тем, что приказывает: «Замолчать!»
Приходится только удивляться на наших завхозов. У Соснина во время пути проходимцы воровали масло, а он, не ведя учета, не замечал этого. У Жеребцова была бочка сгущенного молока, они отливали из нее сколько хотели, а для отвода глаз подбеливали молоком воду на днище лодки. Жеребцов каждое утро, видя подбеленную воду, в недоумении разводил руками: «Откуда течет»? Разворовали у него кошмы для инженерно-технического персонала, растащили брезентовые плащи, предназначенные для них же, — узнавали об этом только тогда, когда вещи уже были истрепаны, использованы. Из двух пудов дроби для ИТР — только десять килограммов, а остальное рабочим, от которых никто не видал не только дичи, но даже и запаха ее не попробовал.
— Послушайте, Соснин, а чертежную доску вы привезли? — спрашивает его Ник. Александрович.
— Какую доску?
— Чертежную.
— Кажется, нет.
Не хотелось, но пришлось спать под открытым небом. Воздух морозный, чистый. Тихо о чем-то шепчутся между собой обнаженные ветви, редко-редко упадет на землю, шурша, лист. Где-то пискнула сонная птица, и снова тишина. Все спит, не спит только Амгунь, рокочет на перекате, шебаршит галькой и плещет о берег. Мне видно умирающее мерцание костра, огонь то вспыхнет, охватив светом небольшой круг пространства, то затихнет, и тогда еще чернее кажется ночь и суровее тишина. Странной покажется такая обстановка в октябре для человека неискушенного, но мне как-то все кажется привычно и эта ночь обыкновенной. Меня только одно смущало: мокрая подушка и утренние заморозки. Не примерзли бы волосы к ней.
8 октября. Холодно, брррр, как холодно. Подушка покрылась инеем, и мне кажется, будто из нее вылезает пух. Потрогал волосы, — все в порядке, не примерзли, и опять залез в конверт из одеяла. Но холод донимает, и я встаю.
Солнце только-только начинает вылезать из-за сопок. От Амгуни поднимается густой туман. У костра уже толчется Шура. Неподалеку от нее спят эвенки. Я удивленно таращу глаза. Да, спят. Что значит привычка. Их одежда легка, местами порвана и по сравнению с моей куда хуже, но я вот замерз, а им хоть бы что.
После завтрака эвенки поехали за палаткой и через два часа вернулись. Одно удовольствие было глядеть на рулевого, стоявшего на корме бата, как он изгибался, выкидывая почти все тело за борт. Ловкость, уверенность сквозили в каждом его движении.
— А если упадешь, выплывешь? — спросил его Прокопий, как только рулевой вылез на берег.
— Моя плавать нет.
— Вот штука, на воде живешь, а плавать не можешь.
— На воде моя живи нет, моя чум живи, на берегу живи.
— Да не про то я…
Прокопий начинает объяснять, но рулевой свое несет, и они никак не могут договориться.
Поставили палатку. Для четверых она слишком велика. Тогда ее сократили на два полотнища, подогнув их внутрь. Стало уютнее. Посредине водрузили жестяную печь, установили на рогатулях постели, и стало как дома. Да еще стол. Печь затопили, от нее идет тепло. С каким наслаждением я лег на постель, сняв с себя сапоги, сбросив телогрейку и стянув шерстяную фуфайку. Но нужно было видеть Ник. Александровича, чтобы понять его степень удовольствия, нужно было слышать его покрякивания, чтобы понять то наслаждение, какое он испытывал от тепла. Наконец-то мы устроились…