— Скажите, — быстро обращается она к Лесовскому, — а что, если я буду копать шурфы?
— Ну что ж, копайте, оплатим.
30 октября. В одиннадцать часов Ник. Александрович пошел берегом Амгуни на новую стоянку. Пошли с ним Прокопий и Баженов. Печально было глядеть на удаляющуюся семенящей походкой, сгорбленную фигуру Ник. Александровича. Шел в полушубке, на спине черный рюкзак. «Рожденный ползать летать не может», — вспомнились мне его слова, произнесенные им с горечью.
Я и Всеволод отправились на работу. Предполагалось пробыть здесь еще день для окончания задания. Вечером во время ужина приехал Лесовский. Как всегда не глядя на собеседника, он сообщил, что Еременко приказал нам уезжать отсюда. «Ваши продукты увезены, и мы не намерены вас кормить. У нас и так ничего не осталось. Девять килограммов муки на четверых, это все». Всеволод хотел еще остаться на день, но теперь приходится сворачивать манатки.
— Бат сверху! — вбегая в зимовку, крикнула Шура.
Эта фраза с некоторых пор стала магической. Как только услышим — бросаем все и выбегаем на берег, даже и раздетые. Оставили и сейчас свои тарелки с гороховой кашей и выбежали на берег. Бат пристал к заберегам. Из него стали прыгать: Семка Иванов, Уваров, Давыдов, Васильченко, Матрос, Зубарев, Мендияров, Колодкин. Какие изможденные и злые у них лица. Небритое лицо Давыдова опухло, под глазами набухли серые мешки, живот перетянут веревкой. Зубарев — этот здоровый парень — был точно после болезни. Увидя Машу, он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кислой. Он чуть не упал, зацепившись калошей за валежину. Из короткого разговора узнаем, что они едут в Керби, а Васятка Новиков, Чибарев и Перваков остались и работают у К. В. Недолго они задержались у нас. Окрик Уварова. И через несколько минут они уже в бате, еще немного — и скрылись за кривуном.
— Ничего себе, доработались, — с ехидцей говорит Юрок. — Ну да, зато заработали.
— Да-да, заработали, хотя обожди, постой, постой, или нет, хотя — да, ну да, какое там заработали, — глумливо затараторил Баландюк.
31 октября. Зимовка опустела. Один за другим потянулись инженеры, техники и рабочие. Впереди Всеволод, он несет чемодан. За ним Мишка Пугачев и Мельник — они нагружены до отказа. Маша с огромным рюкзаком. Шура с кастрюлями за плечами, я и остальные рабочие.
День солнечный. Горят голубым огнем льдины, берег кажется чистым, подметенным. Воздух такой хороший, что хочется дышать и дышать. До новой стоянки двенадцать километров. Идем веселой, орущей гурьбой. Но я иду со всеми только до первой кривой. Там надо поставить угловые столбы и оси путей.
— Догоняй! — кричит Маша.
— Разве догонишь, — безнадежно отвечает Каляда, молоденький, шустрый, с вечно раскрытой грудью парень.
Иду по трассе, мысленно прощаясь с Канго, брусничными местами, со всем, что уже пройдено, сделано.
К полудню завершили остатки работы и двинулись прямо к Амгуни. Шли по большому кочковатому болоту. Кочки настолько высоки, что если встать между ними, будет по пояс. Ветер колышет высокую желтую траву. Дальше путь идет по сплошным завалам, высотою до десяти метров и протяженностью метров на сто. Идем долго и внезапно натыкаемся на следы. Их много, они могут принадлежать только нашим. Идем по ним и выходим на речку Рочгону, пересекаем ее и попадаем в бор. Здесь тихо. Под ногами пышным ковром стелется зеленый мох. Почти из-под самых ног выпархивают дымчатые птички и садятся тут же вблизи. Дятлы — их много, десятки — шустро перебегают по коре дерева, долбят, перелетают на другие деревья. Каляда несет мой чемодан, я тащу рюкзак. Идти тяжело, жарко. Хочется отдохнуть, но надо шагать, иначе придется заночевать в тайге, тем более, где находится лагерь, не знаешь. Пока мы пробираемся сквозь чащу да выходим на Амгунь, начинает смеркаться. Какое дивное зрелище предстает перед нами. Прямо против меня гряда снеговых вершин. По левую сторону небо окрашено в темно-розовый цвет, постепенно переходящий в синий, по правую сторону вершин светло-желтое, сливающееся в высоте с синим и темно-розовым.
Берег обрывист, но вдоль него тянутся забереги, довольно прочные — выдерживают, и мы идем по ним. Лед хрустит, потрескивает, да что нам, — только бы пройти и успеть поставить ногу на шаг вперед. На одном из таких мест я поскользнулся, упал, и тело медленно поползло вниз, к воде. Глубина там была хоть и не велика, да не в ней дело — мокнуть ни к чему. Я раскинул руки, думая так притормозить скольжение, но где там. Уже оставалось каких-нибудь полметра до воды, когда лед не выдержал груза, треснул и осел. Я уцепился за трещину и осторожно подтащился наверх.
Следы то исчезали, то появлялись вновь и наконец вывели к протоке. При нашем появлении с берега, медленно махая крыльями, взлетел громадной величины орлан белохвостый и сразу же скрылся за кривуном.
Наступала темнота. Я начал кричать, но никто не отозвался, кроме лесного эха. Прошел вперед, крикнул. Ответ прозвучал вблизи. «Эгей!» — это был Машин голос.
— Маша! — закричал я еще громче. И вскоре вышел к палаткам. Горели костры. Ник. Александрович был тут же. Но, как выяснилось, место стоянки перепутали, она намечалась у мыса. Бат, уехавший накануне, не пошел дальше из-за шуги, и Ник. Александрович, напрасно ждавший его в условленном месте, пришел сюда в поиске. Таким образом, не сговариваясь, все собрались, к всеобщей радости, в одно место.
Палатка — не зимовка, сколько ни топи печь, холодно. Ну да ничего, накрылись шубами, телогрейками, одеялами. Спали.
1 ноября. Вчера ушел бат в Баджал, а сегодня вернулся и привез Пешку Шалдина, человека не из особенно приятных. В цыганских шароварах, размашистый до дерзости. Последние дни он был болен, говорил — аппендицит. Еременко забрал у меня Баландюка и взамен его дал Пешку.
— Но ведь ты болен? — сказал я ему.
— Был бы жив, а что болен — поправлюсь.
— Работать сможешь?
— Что полегче, смогу.
— Ну что ж, оставайся.
— По мне как хошь, я кругом дома.
Ник. Александрович вышел из палатки и отдал распоряжение об отправке бата дальше.
— Мы не поедем! — заявили в голос Мельников и Одегов. — Рулевой плохой.
Рулевой Мишка рулил неплохо, просто ребята за-волынили.
— Я приказываю ехать! Ясно? Собирайтесь сию же секунду и без всяких бунтов!
— Пусть рулит Пешка!
— Я знаю, кого назначать, и не суй нос не в свое дело!
— Я буду рулить! — внезапно вызвался Пешка.
— Ты? Но ты болен!
— Не твое дело. Не твоя забота.
— Ты не тычь, а отвечай вежливо! — вскричал Ник. Александрович.
— Ну «вы». Давайте продукты.
Мямеченков отвесил ему шестьсот граммов муки.
— Что это? Нищим дают больше. Триста на день. Будь они прокляты! — И он швырнул кулек на землю. Мука рассыпалась.
— Что ты сделал! — с дрожью в голосе вскричал Ник. Александрович.
— Ничего, не твоя забота!
— Не груби, не груби, слышишь?
— Ладно, — с угрозой сказал Пешка, — ты, видно, закона тайги не знаешь…
Кое-как бат отправили.
— Хороших работничков оставил нам Еременко. Пусть сам с ними и работает, а мне не надо. Сережа, ты с двумя рабочими справишься?
— Трудновато будет, ну да ничего.
«Эгей-ей-ей!» — донесся до нас крик Маши.
Она еще рано утром ушла за своей палаткой на Баджал, взяв двоих рабочих — Каляду и Шатыя. Крик донесся с того берега.
— Бат дайте!
— Нет его! — крикнул Всеволод и рукой показал вверх по Амгуни. Маша что-то сказала рабочим и пошла вдоль берега. Неподалеку от нашего лагеря через всю Амгунь проходил перекат, глубина его достигала не выше колен, но течение было быстрое. И Маша, отчаянная головушка, решила перейти Амгунь в этом месте вброд. Смело вошла в воду и, балансируя руками, двинулась. Ширина Амгуни в этом месте была около ста метров. За Машей пошел Каляда. Он долго стоял в нерешительности, но, увидав, что Маша достигла уже середины, опираясь на палки, тоже тронулся в путь. Маша уже миновала середину, но теперь течение еще сильнее. Она идет и падает. Поднимается и падает. У нее вырывается крик, — я неотрывно слежу за ней, — поднялась, и идет выше за перекат, и там достигает берега. Смотрит назад, наблюдает за борющимся с течением Калядой и… идет к нему навстречу, берет часть вещей и выходит на берег.
— Только Маша способна делать такие вещи, — говорит Всеволод.
«Да, Маша, только Маша», — думаю я. А она уже идет к нам.
— Ха-ха-ха, — смеется она. — Ух и здорово! Но ведь не оставаться же на том берегу, верно?
— Верно, верно, Маша, только иди скорей переодеваться, — говорит тоном отеческой заботы Ник. Александрович.
— Я-то переоденусь, а как вот ребята…
Собираем, кто штаны, кто рубаху, кто телогрейку, и отдаем им.
2 ноября. — Бат идет!
Одиннадцатый час дня. Ветрено. Амгунь морщится, и кажется, вот-вот чихнет. Приехали наши с новой стоянки. Они там оставили канцелярию, часть вещей и вернулись за палатками. Сборы недолги. Свернули свои манатки, погрузили на бат что возможно, а остальное взвалили на плечи и пошли по косе. Я, Всеволод и Маша отделились от остальных, вырвались вперед. За разговором незаметно миновали косу за косой, перешли в тайгу там, где начинался обрывистый берег, и опять спустились к косе. Шесть километров прошли быстро. Миновали пустующие чумы и, пройдя еще с километр, натолкнулись на свои вещи. В ожидании бата Всеволод достал книгу Чехова «Юмор» и только стал читать рассказ «Тряпка», как мимо берега что-то промелькнуло. С криком: «Баты!» — тут же вскочил я на ноги.
— Эгей! — закричала Маша.
Люди обернулись. «Толька!» — удивленно вскрикнул я, увидав поросшее рыжей бородой лицо Неокесарийского. Вслед за его батом прошел еще один. На кем были рабочие. В это время подошел Ник. Александрович, а на обрывистый берег взобрался Неокесарийский.
— Ол-райт, как говорят французы, — раскланиваясь на обе стороны, приветствовал он нас.
Из короткого разговора мы узнали, что им нечего есть и они едут в Баджал.