11 ноября. Проснулся скоро, и не от холода, а от жажды. Проклятая и милая юкола давала себя знать. Савинкин сидел у костра. Я попросил воды, и он протянул мне кружку.
— Не спал?
— Не… на чем же спать…
Проснулась Маша и озябшим голосом попросила валенки. Они сушились у костра. Я пошел на Амгунь за водой, а когда вернулся, она уже сидела у костра и куталась в одеяло, а Савинкин лежал на ее месте.
— Кипятку хочешь?
— Да.
Стали говорить. Я рассказал о себе, она тоже, вспомнила, как однажды во время учебы она сорвала урок.
— Понимаешь, нас было три подруги, и вот один раз Нюрка говорит: «Девчата, сделайте, чтобы не было сегодня занятий». Она уходила на соревнования по волейболу. Хорошо играла. Ну, думали мы, думали с Валькой, ну, как сорвать занятия. У нас вечерний техникум. Потом я говорю Вальке: «Ты иди в столовую одна, а я домой заеду». А вместо дома — в техникум, забралась в нашу аудиторию, вынула ножницы и хвать провода. Меня как тряхнет, как бросит на пол со стола. Еле очухалась. Слушаю — тишина. Потом где-то внизу голоса послышались. Кто-то прошел коридором, остановился у двери. Я к окну. А высоко мы занимались, пятый этаж. Открыла и хотела по карнизу до трубы, а там вниз. «Сейчас, — думаю, — начнет дверь открывать — и вниз сразу». Нет, постоял-постоял и ушел. Прошло полчаса, вышла я, и ну тягача. А потом, как ни в чем не бывало, иду на занятия. А мне: «Занятий не будет, электричество испорчено»…
(Нет трех страниц в дневнике — тетрадь XXIX.)
…не считая промоченных вторично валенок, выбираюсь на берег. Снег сразу липнет к ногам, и на них образуются белые галоши.
— Как хорошо, что мы успели, — говорит Маша, — еще бы полчаса такого ветра, лед бы размыло и весь полевой материал пропал бы.
А я даже боюсь и думать: мой дневник, труд восьми месяцев, погиб бы в течение нескольких минут.
Только подошли к костру и стали сушиться, как неподалеку раздался стук топора. Кто-то рубил дерево. Мы прислушались, стук участился. Сомнений не было — видимо, приехал Еременко и строит зимовку. Он же писал: «Постараюсь быть раньше и начать стройку». Послали Мишку на разведку. Прошло полчаса, а он не возвращался. Валенки успели высохнуть, мы успели напиться кипятку, а его все не было. Тогда пошел я. Пересек по валежнику две протоки, подошел к третьей и увидал на чистом, открытом берегу прогуливающегося Всеволода с заложенными за спину руками. Нас разделяла протока. Ник. Александрович сидел на большом сваленном дереве и, махая руками, что-то объяснял рабочим. Тут же суетились рубщики.
— Всеволод!
Он обернулся, увидал меня и приветственно замахал шапкой, потом сложил руки рупором и прокричал: «Переход делаем!»
Я закивал головой.
— У нас Мельников утонул! — закричал он снова.
— Утонул? — указывая вниз, на ревущий проток, закричал я.
Он замахал руками, завертел головой, потом показал пальцами, и я понял: «чуть-чуть» не утонул. Шум протоки мешал говорить, и я вернулся к своим. Там уже сидел Мишка.
— Что ж ты пропал? — спросил я его.
— Ааа помогал им… Ефим сссоль утопил и вещи…
Оказывается, Ефим хотел перейти протоку вброд и для этого решил перебросить через него свои вещи. Первый сверток достиг берега, но второй, пять килограммов соли, не долетел и упал в воду. Он бросил третий, с личными вещами, — и этот тоже не достиг берега. После этого решили делать переправу.
Спустя некоторое время группа людей во главе с Ник. Александровичем присоединилась к нам. Как перевернули их прошедшие сутки. Они еще больше похудели, почернели и как-то уменьшились. И опять потянулись цепочкой один за другим, опять задребезжала печь, и опять затрещал на заберегах лед. Во что бы то ни стало решили сегодня дойти до картошки. Только в ней было наше спасение. У одной из замерзших проток покурили и двинулись дальше, но не прошло и полчаса, как я услыхал гул выкриков. Бросился вперед, но споткнулся и упал. Печь больно ударила по затылку. Вскочил, поправил броском груз и опять побежал. Гул криков нарастал и приближался, и нельзя было понять, радостные они или тревожные. «Ура!» — выделился из них голос Маши. «Наверно, пришли!» — подумал я и побежал еще быстрее. Обогнул выступ обрывистого берега и увидал скученную группу, окружавшую что-то на берегу. Подбежал и увидал перевернутый бат. Сначала я не понял, в чем дело.
— Ну что глядишь, ну, муку нашли, гляди, — затормошила меня Маша. Только тут я увидал мешок, он был наполовину заполнен мукой. Что-то теплое подкатило к горлу, и я, не сознавая, что делаю, стал его ощупывать. Подбегали остальные и тоже, словно стараясь убедиться, щупали мешок.
— Это нам, нам от Константина Владимировича, — чуть ли не захлебываясь от радости, говорил Ник. Александрович.
— Да нет же, это, наверно, мука охотников. Ну кто нам пошлет полмешка, это же мало, — говорил Всеволод.
— Все равно, все равно, хоть от черта, но мука наша! Дальше не идем. Даешь лепешки! — решил Ник. Александрович.
Но все же еще прошли с полкилометра, в поисках дров. И как ни странно, разыгралась та же история, что и с печкой. Все радовались муке, а когда пришлось ее нести, никто не захотел. Попала мука к Мишке, от Мишки к Савинкину. «Что я, всех красивей, что ли, на кой черт мне», — забурчал он.
Я не стерпел, наговорил массу колкостей и в итоге отобрал от него муку.
Остановились на правом берегу. Печь сразу пошла в ход, около нее завертелся Мельников.
— Я не для них нес печь, — сказал я Ник. Александровичу.
— Да, вот если бы не он, на чем пекли бы лепешки, а? — сказал он. — Ну, впрочем, для такой радости, как сегодня, не будем ссориться. Черт с ними, завтра они понесут.
— Да разве я говорил вам, что устал? Я и сам донесу до Керби, только обидно…
Шура развела скороспелки — мука на воде, и вскоре воздух наполнился ароматом чуть-чуть поджаренного хлеба. Нужно было видеть нас, чтобы понять, с каким наслаждением мы ели лепешки. По четыре больших, белых досталось каждому, и нельзя было не радоваться мне, глядя на двигающиеся скулы: «Печь-то я принес!»
12 ноября. Ночевали у костров и рано утром, только начало рассветать, двинулись в путь. Попеременно со Всеволодом везли на печке наш груз. За ночь забереги окрепли. Далеко позади остались все. Теперь ничего не страшно, хоть и в Могды. Мука есть, правда, мы сразу съели половину ее, но дальше можно и подрастянуть остаток, и потом могли же мы, наконец, найти картошку.
День был хорош, ясен и радостен. Шли бодро, изредка перекидываясь словами. Нужно было выйти на речку Керби, на правом берегу она, а на левом против нее — Керби-Макит. По левому берегу тянется косогор. Тот самый, о котором спорили и наконец решили в пользу левобережного варианта.
— Всеволод, гляди, бат! — вскричал я и показал на левый берег.
— Жаль, что нас разделяет вода, а то посмотрели бы, может, и под ним мука, — ответил он.
Прошли еще немного, и что-то впереди зачернело у дерева. Я посмотрел пристальнее — похоже на крышу зимовки. Но не верилось в это. Не хотелось преждевременно радоваться. Шли. Черное пятно все больше принимало контуры землянки.
— Всеволод, посмотри… — Но я не успел закончить, на берегу показался человек. — Землянка! Всеволод, землянка! — и кинулся бежать к переправе. — Эгей! — кричал я человеку. — Эгей!
Человек спустился к бату.
— Всеволод, пришли, пришли, — радостно говорил я.
— Да-да, пришли, хорошо, пришли…
Бат подплывал к нам. На корме стоял Иван Лёлин. Ему двадцать три года, лицо наполовину укрыто черной длинной бородой и густыми усами. Ванюшка выскочил на берег, и начались разговоры. Переехали на другую сторону и прошли к землянке. Это было сооружение метров около восьми длиной и четыре в ширину, все в земле. Крыша на уровне земли. Прошли внутрь. Как темно… Глаза напрасно стараются что-либо различить, и только немного спустя начинают выявляться предметы, словно на фотобумаге. Сначала печь, она стоит посредине землянки на высокой стойке, ее труба выведена вертикально в крышу. Вокруг нее расположены в виде лежащей буквы «П», открытым концом к выходу, койки. На одной из них — оборванный, в сожженном ватнике, лежит опухший человек. Это Ванюшкин рабочий. На другой — молодой парень с удивительно красивыми зубами и охрипшим голосом. Потом из темноты появляются углы, в одном из них — солома. И самыми последними выявляются черные земляные стены. Я сажусь на солому и замечаю подвешенное к потолку полотнище. «Зачем?» — спрашиваю я Ивана.
— А затем, чтобы песок не сыпался в щели меж жердями. Все на скорую руку делалось. Только закончили.
В землянке, кроме тонны картофеля, половина мешка белой муки, восемь килограммов мяса, двадцать килограммов гречневой крупы, кроме того — в шести километрах от нас — шестнадцать килограммов сахара, еще мешок белой муки и брусники восемь кило.
— Да, чуть не забыл, — спохватывается Иван Лёлин, — вот, глядите. — И он показывает нам груду махорки и мешок папирос.
Он все время прерывал рассказ — выбегал из землянки и возвращался с гостями. Подходили усталые, замерзшие, исхудалые, но на всех лицах, точно сияние, светились улыбки.
Землянка наполнилась смехом, говором, кашлем. Шура уже возилась у печки, что-то варила на обед. Немного спустя три койки были разрушены, это для того, чтобы вдоль стен установить нары — по одну сторону для рабочих, по другую для нас, ИТР. Только закончили это дело, как в зимовку вбежала Шура с криком: «Айдате, самолеты!» Мы выбежали. Над Амгунью пролетел тяжелый самолет.
— Блюхеровский, — с гордостью сказал Ник. Александрович. — Значит, наше дело государственной важности. Да… — И подкрутил усы.
Через час этот самолет вернулся, навстречу ему пролетел второй.
Вечером же разрешилась загадка, чья была мука под батом. Оказывается, это Лёлин послал нам бат по приказанию К. В., но не смог продвинуться из-за шуги. Тогда он отправил эвенка на бате с мукой. Эвенк, пока было возможно, двигался, но как только стало трудно, перевернул бат, положил под него муку и пошел обратно.