И тут же набрал телефон главного механика.
— Николай Григорьевич, зайди ко мне.
После чего положил трубку и задумался. Думать было о чем. О работе, которая с каждым годом усложнялась; о людях, с которыми он, Егоров, вот уже два года общается, но сближения все еще нет. И в этом он нисколько не повинен, как неповинны и они. Так уж сложились обстоятельства. Собственно, это следствия. Причины таятся в далеком прошлом. Оттуда идет сегодняшний день. Кто-то тогда чего-то не продумал, и теперь приходится расплачиваться нервами, изолированностью, недоверием, что, уж конечно, никак не способствует успеху дела.
Вспомнил, как приехал сюда. Готов был сам не только руководить и организовывать, но и, засучив рукава, работать в поле. И работал: косил, метал стога, набирал картофель в ящики. А чем кончилось? Стали посмеиваться над ним. И пока он трудился в поле, мужики пьянствовали.
«Ну, почему, почему у них нет интереса к работе?» Да, да, все было: и обесцененный трудодень, и головотяпство, и частая смена председателей, но ведь теперь-то, когда он пришел с самым искренним, единственным желанием помочь им хорошо жить, наладить такое же хозяйство, как в сильных колхозах, почему же не верят ему? Или уже разуверились, что и надежд никаких нет? И кто ни приди, все равно не тот?
— Что ж ты с мальчонком приехал, а бабу не привез? — спросили его.
Что ответить? Как объяснить?
Она осталась в райцентре. Спокойно сказала:
— Ростислав, я тебя никогда не любила.
— Зачем же тогда выходила замуж?
— Не подумала.
— А теперь подумала?
— А теперь подумала. Слава богу, еще не поздно, можно начать сначала.
— Для меня начала не будет.
Промолчала.
— Ну, а как же сын?
— Пусть сам решает. Он большой, ему уже восемь лет.
Сын решил остаться с отцом.
— Вот и отлично! Поедем в деревню. Там хорошо. Громадное озеро, поля, лес. По полям бегают зайцы. На озере чайки. А весной прилетают лебеди. Там есть школа и хорошие ребята. Будем жить, работать и учиться. В конце концов у тебя все будет, Егоров!
— Кроме мамы, — сказал сын.
— Да…
— А у тебя все есть?
— Да, я считаю, что у меня все есть. Я здоров, еще молод. Есть интересная работа. Есть земля. Люди — работники на этой земле. Общими усилиями можно очень много сделать полезного для страны и народа…
— А еще что у тебя есть?
— Еще есть ты. Есть моя большая любовь к тебе. Это тоже очень много. Так что, как видишь, у меня есть все!
Но через полгода, когда наступила осень и пошли проливные дожди, сын затосковал. Просил отвезти его к матери. И Ростислав Егоров отвез. На прощание сказал:
— Если соскучишься, напиши, я сразу же приеду. Зимой в деревне тоже хорошо. Будешь кататься на лыжах, ловить рыбу.
— Мне жалко ее. Она так дергается на крючке.
— Ну, можешь и не ловить…
Жена не мешала им говорить. Молча слушала, только, когда он собрался уходить, вполшепота сказала:
— Надо оформить развод. Может быть, ты подашь заявление? Только не пиши, что я изменяла тебе. Просто не сошлись характерами.
— Да-да, просто не сошлись характерами. — Он глядел на нее и поражался — изменяла. Почему? Что ее толкало на это? «Никогда не любила». Глупости. Любила. Или уж так можно притворяться? И жить, не любя? Но ведь были же поцелуи, объятия.
Они развелись. И это последнее, формальное, освободило его от мыслей о ней. Даже и вспоминать перестал. Но тем чаще навещал сына. Иной раз нарочно придумывал причину, чтобы уехать в райцентр. И там заезжал в школу, и, повидав сына, на какое-то время успокаивался, и считал, что у него снова все есть, чтобы жить и работать.
Без стука вошли к нему участковый милиционер Клязьмин и председатель рыболовецкого колхоза Федотов.
— Ну, отличаются твои мужички, — падая на стул, сказал Федотов. Был он грузен, дышал тяжело. — Наши тенета распороли, весь улов себе вывалили. Вот, с Клязьминым удостоверяли. Дело серьезное.
— Почему же это непременно мои? Вполне могли и посторонние. Приехали ночью, надули резинку и сделали свое дело. Сейчас много всяких туристов развелось. Вполне могли и они, — сухо сказал Егоров, хотя в душе мало сомневался — могли и свои. Жить на берегу такого озера без рыбы — тоже не порядок. Потому и браконьерят.
— Да нет уж, твои. Вся лодка Игнатия Сиплина в слизи и рыбьей чешуе, — сказал участковый. — Большей улики и не надо.
— Ага, а он-то как раз и ни при чем. Три дня кряду пьянствовал и эту ночь тоже, так что уж никак не мог промышлять.
— А где он сейчас?
— На седьмом поле валяется. Начальник участка холодной водой приводит его в чувство.
— И все же надо поговорить, — вставая, сказал участковый.
— А я не возражаю, хоть и заберете его, — сказал Егоров и сорвался, — сволочь, ну хоть предупредил бы, что не будет работать. Замену бы нашел. Так нет, с вечера хоть и пьяный был, а заверил. Нет, тут надо какие-то другие меры принимать. Вот, честное слово, так и дал бы ему!
— Ну и сел бы, — сказал участковый.
— А и черт с ним.
— Гони его в три шеи, — сказал Федотов.
— А что? И выгоню. Только не знаю, чем он тогда будет заниматься. Может, и на самом деле займется вашими сетями.
Участковый внимательно поглядел на Егорова.
— Послушай, Ростислав Иваныч, а все ж кто бы это мог сделать?
— Только туристы, — убежденно ответил Егоров.
— Тогда ищи ветра в поле, — вздохнул Федотов и обтер распаренное лицо кепкой.
— Ищи на рынке, — сказал участковый, — если туристы. Но все же не мешало бы поспрошать местных. Авось у кого рыбка свежая появилась. Жареной далеко пахнет.
— Ну ладно, если вы только затем приехали, чтоб узнать у меня, кто ваши тенета порезал, так я не знаю, — Егоров посмотрел на часы. — Сейчас дождусь механика — и на поля.
— Будем искать, — сказал милиционер, и не понять было: искать хотят только в Кузелеве или вообще искать.
«Да-да, скажи на кого, так и житья не будет, — подумал Егоров, провожая взглядом уходящих милиционера и председателя рыболовецкого колхоза. — Нет уж, каждый стоит на своем деле, так и соответствуй, а не перекладывай на чужие плечи». И вспомнилось, как в прошлом году в это же время деревенские ребята, еще не послужившие в армии, его механизаторы, избили городского парнишку за то, что тот приударил за местной девчонкой и над их предупреждением посмеялся. Был суд, и он, Егоров, вынужден был дать ребятам самые лучшие характеристики, что и производственники-то, и в быту, и в общественной жизни самые что ни на есть примерные, и просил суд дать им условно, хотя следовало бы посадить. Но черт побери, тогда с кем работать? И суд уважил его просьбу. Однако даже и такая заступа не сблизила Егорова с деревенскими. Правда, не стали уж так отчужденно относиться, как раньше. Ну, с Игнашкой Сиплиным дело совсем иное. Это пьяница, от него проку не будет. Но как бы то ни было, а тенета не он порезал. Это кто-то другой, может, и из местных, а лодку Игнашину использовал. А может, и туристы.
Егоров подошел к окну. Милиционер и председатель садились в газик.
— Клязьмин! — крикнул Егоров. — А что — лодка на замке?
— Нет, — ответил, задирая голову, участковый.
— Тогда туристы, больше некому.
Явился механик, высокий, непомерно тощий от постоянной нудной боли в желудке.
— На седьмом поле комбайн простаивает, — начал разговор Егоров, но механик перебил его, сразу поняв, к чему тот клонит.
— И не проси, не буду работать, — зло, отрывисто сказал он, прижимая ладонь к животу. — Зараза, с ночи покою не дает.
— Тогда зачем шел? Ответил бы сразу по телефону.
— А тогда не знал. По пути Репей сообщил. Я другое думаю — не лечь ли в больницу.
— Тогда совсем завал.
— Чего с Игнашкой-то будешь делать?
— Выгоню.
— И так мало кого осталось.
— Но и он не находка. Зато другим наглядно будет. Увидят, что шутки кончились.
— Надо бы тебе с самого начала построже. Мягкий ты.
— А сознанье-то есть у людей?
— Сознанье-то, знаешь, оно тоже у кого какое. Тут один сказал: «Бога нет — и совести нема». Так-то бы, конечно, Игнашка не загулял, если бы не «дачник». Надо же — сколько спирту выставил!..
— Черт его принес на нашу землю.
— А он и никакой не племянник Степанычу. Об этом мне сам Степаныч пьяный сказывал. Ну, да только теперь уж ничего против не докажешь.
— Не знаю, прямо не знаю, как и быть. С утра уже думают, как бы напиться. И что с людьми делается?
— Построже надо, построже. От тебя много зависит, председатель.
— Все нервы вымотал. Вымотал!.. Выгоню!
— А я что? Я не возражаю. Он сколько одной техники загубил.
— Тем более. Трактор тогда вышел из строя по его вине?
— Ну, этого мы тогда установить не смогли. Может, и не по его, — уклончиво ответил механик.
— Не по его… Врешь ведь! Вот ты и коммунист, и старше меня, а чего ж так ведешь себя? Ведь знаешь же, что это его вина?
— Ты не дави на меня, Ростислав Иваныч, я и так еле сижу. Того гляди, взвою… Пошел я, если больше нечего сказать.
— Лечиться тебе надо. Доктору показаться.
— Боюсь. Еще неведомо, что у меня. Может, и не язва, а рак…
— Ну-ну, сразу уж и рак. Вот уберем урожай — и давай в больницу, вырезай свою язву. Мне ведь тоже больной-то ты мало нужен.
— Знамо, кому больной нужен… Ладно, поживем — увидим.
Зазвонил телефон. Запрашивали из редакции районной газеты сведения по уборке зерновых.
— К вечеру дам, — ответил Егоров и положил трубку. И тут же снова зазвонил телефон.
— Нам надо сейчас же, — сказал женский голос, и в его тоне звучала жесткая требовательность.
— Считайте, что меня в конторе нет. Я на полях. Там я! — Он бросил трубку и быстро вышел из кабинета. Побежал по лестнице. Навстречу ему подымался зоотехник Быстров.
— Стог сена сперли в Колосовицах, — сообщил он.
— Еще этого не хватало! Э, черт, только что был участковый.