«Да-да, в законах одно, а на практике другое», — продолжал думать Егоров. Только теперь, став председателем колхоза, начал он постигать истинную сущность некоторых людей. Постоянно натыкался на безмолвное сопротивление. Многие делали то, что нужно, лишь по обязанности. Не было того рвения, какое владело им. Вечная проблема начальника и подчиненных. Поначалу он порывался к ним, призывал к единству усилий, чтобы сделать хозяйство крепким, богатым, и каждый раз встречал равнодушное безмолвие.
«Ну, ладно, — думал он тогда, — надо не словами, а делом. Слов было много, потому они и обесценились. А вот доказать делом, тогда другой разговор. Но как доказать? Один-то не докажешь… И все-таки у тебя все есть, Егоров. Есть время, есть земля, и есть люди, и есть техника. И главное — есть неистребимое желание работать. У тебя все есть, Егоров!» Ему нравилось вот так, как бы со стороны, обращаться к себе. И это помогало, придавало сил и уверенности. Он засыпал с этой мыслью и просыпался, повторяя ее, как формулу, как закон, как истину!
Открылась дверь, и в ее раме встал, освещенный солнцем, сынишка.
— Коля! — радостно воскликнул Егоров. — Ах, молодец, что приехал! Но как ты добрался один-то, а? — Он подбежал к нему, присел на корточки, чтобы заглянуть сыну в глаза, — увидал их, светящиеся, радостные, озорные, и сразу на сердце стало легко и куда-то далеко отодвинулись все неприятности.
Зазвонил телефон.
— Это я, Клязьмин, — донесся голос участкового, — ты прав, Сиплин ни при чем. И это не твоих ребят дело. Это Карпов из Колосовиц. Говорят, что он еще и сено у вас украл. Мы его задержали. Так что все в порядке. О чем и ставлю тебя в известность.
— Но хоть доработать сегодняшний день дадите?
— Нет. Прямо с поля сняли. Поэтому и звоню. Пока не выясним, кто таков, будет у нас.
— Понятно, — ответил Егоров и тут же набрал телефон механика. — Степан Васильевич, на седьмом поле комбайн без присмотра. Проследи, чтобы ночью не раскурочили. Да по пути зайди к Сиплину. Ну да, к Геннадию, а черт, к Игнатию! И скажи ему, чтобы с утра выходил на работу. — Положил в раздумье трубку: «Еще, чего доброго, Сиплин подумает, что жить без него не могу, уборочная остановится. Подумает, мягонький я. Ну и черт с ним! Неважно, что подумает, лишь бы вышел на работу».
— Трудно тебе? — спросил сынишка.
— На том стоим, Коля, — невесело улыбнулся Егоров. — Но что же, идем домой. Ты с дороги, есть, наверно, хочешь…
За окном была еще темная августовская ночь, с крупными мерцающими звездами. И там, в далеком бескрайнем просторе вечного неба, бесшумно проносился космический корабль с советскими пилотами, надолго оторванными от земного шара.
Мерно раскачивало свои воды Чудское озеро.
Отдыхала земля.
И в своей избе, широко расставив босые ноги, жадно пил из ковша холодную воду Игната Сиплин, готовясь к рабочему утру.
ВЕРЬ И ТЫ…
1. ИЗ ПИСЕМ К МАТЕРИ
2 августа 1966 года. Вот я и на Камчатке! И теперь еду в район сопок. Да-да, если уж приехала на Камчатку, так надо пожить рядом с вулканами. Поначалу мне предложили ехать на Командорские острова, но выяснилось, там нужен баянист, и я не попала на эти острова с таким красивым названием. Этому случаю можешь радоваться, ибо климат там сквернейший — всего семнадцать солнечных дней в году. (Так и вижу твое просветленное лицо!)
Природа здесь удивительная! Сопки, поросшие лесом. На горизонте вулканы. Они иногда взрываются и засыпают поселок пеплом и гарью, но это бывает редко, так что не беспокойся. Следующее извержение предполагается лет через шесть, не раньше, так как последнее было в прошлом году.
Из окна гостиницы я вижу парочку вулканов, один — Ключевской, другой — Безымянный. Ха! Пока писала, Ключевского уже не вижу, окутался от макушек до пяток тучами. Вернее, укуталась. Это она, наша гордость — Ключевская сопка. Самый высокий вулкан на Азиатском материке, — она страшная модница, ну это и понятно, молода еще — всего пять с половиной тысяч лет. Вот Шивелуч — тот уже старик, ему на днях миллион стукнул. Да, так вот, Ключевская сопка в натуральном виде не особенно любит показываться, ей хоть чем-нибудь да надо щегольнуть. То снежную шапочку наденет, то газовый шарф накинет. Сегодня она в шубе.
Красота здесь, мамочка, невероятная. Я хожу, как лунатик… Да, между прочим, воробьев тут нет. Не живут. Но зато и змей нет. Оказывается, им не хватает кислорода. По-моему, не такая уж плохая компенсация за воробышков. Зато водится белая куропатка, каменный глухарь, орел, белая сова. А с приходом весны прилетают лебеди, гуси, утки, кулики, гагары, чайки…
Люди здесь приветливые, гостеприимные. Любят свой край. Один старожил сказал мне так: «Земля у нас нецелованная!» Правда, хорошо?
Да, все, что тебе наговорили про снабжение, — чепуха! Картошки здесь полно. Капуста, огурцы, помидоры, мясо, молоко — все есть; чуть подороже, но есть. И не думай, не успокаиваю. Все действительно так.
6 августа. Но вот, мамулька, и приобщилась я к самостоятельной жизни. Буду работать в двух школах — общеобразовательной и музыкальной. А кроме того, директор предложил мне заведовать нотной библиотекой и фонотекой. Я согласилась — сорок рублей к основному заработку не помешают. Да, я уже зарабатываю деньги и начинаю себя чувствовать человеком, твердо стоящим на камчатской земле. Очень прошу тебя, не беспокойся ни о чем. Все у меня есть, но как нужны книги по музыке. Вот что значит неопытность. Думала, здесь есть. Есть, конечно, но далеко не то, что мне нужно. Итак, я работаю. Как получу первую зарплату, так сразу же вышлю тебе и братцу балык и икру. Денег у меня будет много, тратить их здесь не на что, только если на конфеты да на кино. Куплю себе валенки, а то здесь бураны и заносы такие, что в «румынках» и думать нечего. Правда, зима в здешних местах не очень сурова. Дыхание океана сказывается.
Братец, завидуй — лосося в банках навалом. Трех сортов. Одним я уже объелась. Красная рыба тоже есть.
Привет Европе и всем знакомым из Азии. Новый житель Камчатки.
16 августа. Сообщаю новость: меня перевели в райцентр. Работать буду в школе и в детском саду. Я бы ни за что отсюда не уехала, да, оказывается, в Ключах баянист нужен больше, чем я. Ну и ладно, хоть от пыли избавилась. Я ведь тебе не писала, но пыли здесь хватает — вулканической, и день и ночь над поселком стоит пыль, как туман, и если пройдет машина, то долго не видно дороги. Это единственное, что меня огорчало в Ключах. Но теперь я избавилась от пыли, и, чтобы я не грустила по Ключевской, дали мне море. Оно ослепило и пленило меня сразу — яркое, зеленое, прозрачное. Справа его обжимают коричнево-розовые сопки. На их вершинах сверкает нестаявший снег. Порой на них задерживаются облака. А внизу, у подножия, на мокром песке валяются плети морской капусты, студенистые медузы, гладко облизанные волнами бревна, ветви деревьев — невесть откуда принесенные. Было утро, когда я приехала сюда. Было солнце, сверкали волны, подбегали к моим ногам, я смеялась, отбегала и возвращалась назад. И никак невозможно было оторваться от этого веселого воздуха, который пьянил и смешил, от этих ласковых, озорных волн, от моря, самого дальнего, Берингова моря… Как я счастлива, что решила приехать сюда. Мир здорово раздвинулся для меня — я стала сильнее и опытнее.
Школа мне очень понравилась, одноэтажная, но просторная, светлая. Есть пианино. Директор ко мне отнесся приветливо. Нет, я считаю — мне здорово повезло. Наконец-то жизнь не вполсилы. У меня десятки знакомых: вулканологи, рыбаки, геологи, учителя, — пусть знакомство со многими из них было кратким, все равно каждый чем-то обогатил меня. Ты можешь подумать, что я, как всегда, все вижу только в розовом свете. Нет, я вижу и плохое. Здесь не все ладно с культурой. Многие легко обходятся без нее. Но ведь я затем сюда и приехала, чтобы помочь людям интереснее жить. Другой раз подумаю о тех, кто не любит, а точнее — не знает музыки, литературы, и становится так мне их жаль, словно они живут в темнице.
Познакомилась с молоденькой учительницей химии. Она, так же, как и я, новичок. Приехала из Хабаровска. Сколько у нее пренебрежительного и к этому краю, и к местным людям. «Зачем же ты сюда ехала?» — спросила я ее. «Послали, ну да я ненадолго», — ответила она. По-моему, все же посылать не надо. Проку от таких «посланцев» вряд ли можно ожидать. Ей все в тягость, а мне легко. Ее все раздражает, а мне радостно. Вот разница между «по желанию» и «послали». Хочется поскорее начать работать.
Сегодня видела, как рыбак тащил за лапы двух громадных крабов…
1 октября. Не ругай, что долго не писала, — дела, дела забрали все время. Не только учу, но еще и общественная работа и в школе, и среди населения. Завтра День учителя. Сегодня все наши из школы едут в Новый поселок на гулянья. А я осталась, хочется написать тебе да и отдышаться немного.
Работать трудно. Пения в школе не было, вместо него, чтобы ребята не шумели, читали им книжки. Поэтому во всех классах приходится начинать все сначала. Дети страшно невоспитанные. Оно и понятно, у многих родители пьют, и до культуры ли им. Чему они могут доброму научить? Значит, тем более я здесь нужна.
Живу с Нюрой. Она тоже учительница. Ее тут прозвали «фантомас». Это верно, она некрасива, даже очень. Но все же до чего щедры люди на жестокие прозвища. Ей двадцать пять. Страшно переживает, что так много. Приехала сюда, на Камчатку, с единственной целью — выйти замуж. Не понимаю ее, может, потому, что мне всего девятнадцать и я даже не задумываюсь об этом, но так или иначе, но что-то есть обидное, принижающее в таком ее желании. Неужели семья — самое главное в жизни? И никаких больше идеалов? И не к чему больше стремиться? Все тут? Нет, я на такое не согласна! Для меня одной семьи своей будет мало. По утрам делаю зарядку, обтираюсь холодной водой, по вечерам обязательно моюсь до пояса. Агитирую Нюру, но она только усмехается, зато часто смотрится в зеркало, порой с какой-то даже злостью. «Нет-нет, равенства никогда не будет! — говорит она. — Ну почему тебе дано красивое лицо, а мне дурное? Чем я хуже тебя? Или других?» Что ей сказать? Жаль мне ее.
Ребятишки начинают меня любить. Пробую ладить со всеми. Убеждаюсь, что хорошее отношение ко мне прямо пропорционально моему хорошему отношению к людям, к тем, кто со мной рядом. Мне поручили сделать два доклада для университета культуры — о песнях гражданской войны и о творчестве Пахмутовой. Наконец-то я смогу показать, что такое ленинградская выучка! Планы у меня самые невероятные, радужные!
Мама, здесь такой простор, что кружится голова. Возле мыса есть место, где соленая вода сливается с пресной. Представляешь, соленая — сине-зеленая, а пресная — голубая-голубая. И голубая-голубая врезается стремительно, неудержимо в сине-зеленую. А теперь прибавь ко всему океанскому розовые сопки, белых кричащих чаек, синее громадное небо во все края и корабли на рейде. Как хорошо, что я взяла краски. Буду писать акварели и посылать тебе…
3 ноября. Поздравляю тебя с праздником! Желаю самого большого счастья тебе — увидеть нас с Иваном настоящими людьми! Посылаю шарфик, пусть тебе будет в нем тепло в самые морозные дни, пусть напоминает он тебе о твоей дочери, которая скучает по тебе на краю земли русской.
Смешная мамулька, ты спрашиваешь, как у меня прическа? От здешней воды она развинтилась, приходится «бигудироваться». Ну, а к тому же в первое время в классе была такая холодина, что не снимали шапки. Да, насчет шапки. Моя для камчатской зимы не годится. Уже сейчас дует в уши, продувает насквозь. Ветра здесь ураганные. Позавчера был шторм в восемь баллов. Жуткая красотища. Не дай бог, застанет такой штормяга рыбаков в океане. И почему это назвали океан Тихим, никакой он не тихий.
Вышли, пожалуйста, «Грезы любви» Листа и вальсы Шопена. (Они лежат на пианино.)
9 ноября. Праздник прошел скучно. И все из-за Нюры. Бедняга познакомилась с механиком, — я видела его два раза, маленький, рябоватый, — начался у них роман, и Нюра уже подумывала о свадьбе, а он перед праздником запил, пил в праздники и теперь в больнице с белой горячкой. Представляешь ее состояние? Жалко мне ее очень, любит она такого алкаша, и никакой радости. Ты знаешь, мы с ней стали как родные. Она и песочит меня иногда, ужасная чистюля, пушинку на полу заметит — подымет, и я незаметно для себя становлюсь аккуратисткой. Оказывается, для того, чтобы не убирать каждый день, надо быть только аккуратной. Экономится масса времени. Век живи, век учись… Часто Нюра жалуется мне на свою жизнь, и тогда я ее успокаиваю, и верится мне, что у нее все будет хорошо. У нее была нелегкая жизнь, в семье много детей, нехватки. С пятнадцати лет пошла на работу, помогала родителям растить младших. И поняла, что жизнь подчиняется только сильным, упорным. Захотела стать учительницей — и стала. Она очень сильный человек, достойна высокого уважения. Но хоть бы немного ей быть покрасивее. Сознание того, что она некрасива, принижает ее, заставляет чуть ли не заискивать перед такими даже, как ее алкаш. Она только потому и полюбила его, что он обратил на нее внимание на вечере, пригласил танцевать. Как она была рада! Дома только и говорила о нем, какой он веселый, остроумный, вежливый… Не знаю, как дальше сложатся у них отношения. Хотелось, чтобы он образумился, понял, какая хорошая у нее душа, женился бы на ней и, я уверена, был бы счастлив. В конце концов, неужели все определяет только внешняя красота, — а то, что в сердце, то, что называют душой?
Я пишу и поглядываю на нее. Она сидит перед зеркалом, укладывает свои волосы. Все ищет прическу, которая бы украсила ее лицо.
Мамулька, давай условимся, как только получишь мое письмо, так сразу же и отвечай. Не откладывая. А то и просто, не дожидаясь от меня письма, пиши. У меня каждый раз праздник, как только получу от тебя письмо.
А что же это мой милый братец? Или уже забыл сестренку?
19 ноября. Мамулька, получила сразу твоих два письма, но отвечать не тороплюсь. Самолеты не летают. Размок аэродром. Да-да, размок, три дня шли проливные дожди, налило кругом — ужас! От нашего крыльца не пройти, воды чуть ли не по колено. Под окнами целый залив, даже лодка стоит на приколе. На лодке и переправились в школу.
Мама, моя взяла! Мне дают уроки пения во всех четырех младших классах. Пришла бумага из облоно, где указано на необходимость повышения музыкального уровня учащихся, а посему все уроки пения передать специалисту, то есть мне! Сколько раз я говорила об этом же и в роно, и нашему директору, а они хоть бы пальцем шевельнули, — целая четверть потеряна. Училки были страшно возмущены тем, что я на педсовете (еще до указания облоно) подняла вопрос о том, будут ли мне отданы уроки пения во всех младших классах. Особенно одна кричала: «Не отдам свой класс! Ребенок должен знать только одного учителя! И я не виновата, что меня не обучали музыке!» На что я спокойно ответила: «А меня обучали». Но тогда меня никто не поддержал. Но теперь, кажется, все! Музыка, пение — разве не делают они человека нежнее, добрее?
Отвечаю на твои вопросы. Разучиваю Сонату Грига. Выучила «В пещере горного короля». Начала разбирать «Принцессу».
И все бы ничего, но заниматься приходится урывками. Остаюсь одна в школе, когда никого уже нет, и какое-то странное состояние охватывает меня, когда нежные звуки становятся сильными, заполняют пустоту, и тихая, далекая школа кажется большим светлым дворцом из хрусталя и мрамора… А потом иду домой. С моря дует в лицо резкий ветер, неба не видно, как не видно и моря, — все поглощено тьмой, и от этого еще прекраснее музыка Грига, которая звучит в сердце, и, удивительно, мне кажется, что и я причастна к ней и что когда Григ создавал ее, то, наверно, думал о таких, как я, бредущих поздним вечером краем сурового моря…
Не так-то легко расположить к себе местных. Здесь народ со своими порядками и не очень-то нуждается в посторонних. Но меня потихоньку принимают в свой клан. В субботу была комсомольская свадьба. Меня пригласили. Нюра разоделась как только могла. Я оделась поскромнее, хотя, ты знаешь… то самое платье я могла бы и надеть. Но лучше уж так, как решила. Соседом за нашим столом оказался славный дядька, папа двух моих учениц. Он подпоил нас шампанским и все уговаривал, чтобы мы кричали: «Горько!» И мы кричали. Особенно Нюра. На свадьбу пришел и ее Вася. И представь, пил только лимонад и был весь внимание к Нюре. Ах, как она была счастлива! Кричала «горько!» и от удовольствия даже топала под столом ногами. И молодые должны были целоваться — невеста смущенная, жених тоже, и от этого всем весело и очень смешно. Хотя, не знаю, если бы я была на месте невесты, вряд ли бы мне было так уж смешно. А потом были танцы. И, конечно, мой сосед, уже подвыпивший: «Ах, как вы красивы!» На что я ему: «Это потому, что вы навеселе». Но он клянется, что я ему и трезвому всегда казалась красивой. А он меня ни разу и не видел. «Видел! Видел!» Вот тебе и «славный дядька»! А жена его тут же сидит за столом и смотрит на нас, и глазки у нее такие, что я те дам, и я подальше, подальше, и тут ко мне подскакивает физрук — стройный молодой джигит — и умыкает меня на танец. И словно сговорился с моим «славным дядькой»: «А вы, Катенька, резко отличаетесь от всех. И не только красотою, а и еще чем-то, чего я не могу выразить». И глядит на меня такими глазами, будто в каждый влил по бутылке подсолнечного масла.
Но в общем все было очень хорошо. И что еще. Представь картину, мы возвращаемся домой — Нюра с Василием и я. Поем: «По долинам и по взгорьям». Поем во всю силу веселых голосов. И слышим, вдали поют ту же песню. Песня приближается к нам, мы к ней. И вот навстречу нам такая же троица — две девушки и парень. Мы останавливаемся друг против друга и с серьезными лицами поем вместе до конца песню, после чего, ни слова не говоря, расходимся.
Как мы смеялись! Как мы хохотали! И сегодня весь вечер хохочем с Нюрой.
Ваша Камчадалка.
6 декабря. Добрый вечер, мои хорошие!
Точнее, добрый день! Да, у вас еще день, а мы уже собираемся ко сну. Наконец выдался свободный вечерок, и я нашла в себе силы сесть за письмо. Посылку получила. Спасибо. Мармелад мы уничтожили в один присест, — здесь его не бывает. Потому так алчно и расправились. Учебники, как всегда, кстати. Хна. Как жаль, что всего две пачки, — одну отдала Нюре. Красивой кому не хочется быть?
Ну и денек выдался — десять уроков с утра, вечером репетиция, да еще уговорили меня поиграть с эстрадным ансамблем (баян, ударник, кларнет и я). Получилось здорово, хотя я никогда не играла джазовую музыку. А теперь просят еще играть. Танцы. Играю и хохочу — первый раз в жизни играю для танцоров. И нравится, потому что без меня в джазе пустовато звучит.
Завтра концерт. Поют мои ученицы. Немного волнуюсь.
9 декабря. А я все еще не могу дописать тебе письмо, все некогда. Впрочем, и смысла не было спешить — уже неделю не летают самолеты.
Концерт прошел чудесно, правда, сама я не участвовала — от бесчисленных репетиций сел голос. Девочки мои очень понравились, и из-за этого я им. Теперь ходят за мной по пятам и смотрят влюбленными глазами.
Мамочка моя! Сколько раз я тебя обижала! Как хочется теперь, вдали от тебя, быть с тобой рядом и просить прощения. Я целую твои руки, которые столько поработали. Как мне больно, что я не ценила этого раньше! Теперь я поняла, как это непросто — стирать, готовить, гладить. Даже дрова научилась колоть и воду носить из колодца.
Целую мою единственную! Катя.
18 января 1967 г. Здравствуй, моя милая!
Какая-то странная жизнь у меня. Я много работаю, — это меня радует. Но радость была бы еще больше, если бы мои усилия замечали. Но нет, дошло до того, что некоторые классные руководители ни разу не пришли в класс на мои занятия. Мои большие и маленькие радости и неудачи проходят для них незамеченными. И мне обидно за мое дело, за моих ребят. А среди них есть по-настоящему способные, и мои уроки для них — радость открытия музыки. Так почему же такое равнодушие? Откуда оно? Как-то я спросила у одной учительницы, — она какая-то пассивная, ничто ее не интересует, даже горе близкого человека не тревожит ее сердце, — так вот, я спросила ее, почему она такая, и она мне ответила: «От бессилия». И знаешь, мама, мне стало страшно. Нет, не за себя, а за других, значит, кто-то бессилен в нашей жизни бороться со злом! И зло остается торжествующим победу над добром. Значит, кто-то сильный не помог слабому в его справедливой борьбе. Почему же такое существует у нас?
Мне до сих пор не дали всех младших классов. Решение было, но все идет по-старому. Нет, мой оптимизм от этого не стал меньше, но я как бы повзрослела и уже не гляжу на жизнь как на сплошную солнечную цепь радостных дней. Понимаю, все и проще, и куда сложнее. Но так и лучше! Пока молода и сильна, нужно побольше столкнуться с трудностями, чтобы потом было легче, когда станет меньше сил.
Ты не очень расстраивайся, что тон моего письма не восторженный, как обычно. Я не хочу тебя обманывать — да, мне трудно и порой бывает даже тоскливо. Но это пройдет. Это от усталости. Отдохну, и за маленькую удачу перенесу еще большие горести. Поняла и еще — нас не учили в школе главному: бороться. Я искушена в музыке, в литературе, в живописи, но с грязью, пошлостью, равнодушием столкнулась впервые.
Какими романтичными казались мне трудности издалека! Что-то розовое с голубым. А оказалось, они совсем не такие. Одно дело приходить домой усталой, топить печь, стирать белье, готовить еду, вставать в шесть утра и ложиться в час ночи, брести в пургу и, нахолодавшись, вбегать в школу, в тепло, к ребятам, эти трудности — часть романтики, и я на них не в обиде. Тут я как и все. Страшнее другие трудности, когда коллеги делают гадости. Сегодня меня так оскорбили, что я до сих пор не могу прийти в себя.
Веду урок в шестом классе, материал интереснейший и ответственный — «Интернационал». Подготовилась я к нему хорошо. Ребята увлеклись, и я увлеклась. Задержала класс после звонка на перемену. Надо же было закончить. Прошло минуты две, и открывается дверь, вбегает учительница математики и, не обращая внимания на то, что ребята поют (поют «Интернационал», поют стоя, серьезно), заявляет мне: «Кончайте, сейчас у меня урок!» Я даже растерялась. «Но звонка на урок еще не было», — сказала я ей. «У меня контрольная! Кончайте!» Ну, ребята, конечно, сразу разболтались, и фактически то, к чему я их готовила целый урок, пошло насмарку. И что ты думаешь, когда я, чуть не плача, рассказала об этом в учительской, кто-нибудь ее осудил? Ничуть! Мы внушаем детям, пока учитель не скажет: «Урок окончен», урок продолжается. И вдруг такое. Обидно. И все же хорошего больше, чем плохого. Поэтому не расстраивайся из-за меня. Я не маленькая и постою за себя. А пишу тебе обо всем этом, потому что не привыкла что-либо от тебя скрывать.
Очень рада, что смогла послать тебе деньги. Мамочка, я очень прошу, не сердись, — мне так приятно было послать тебе эти деньги. Купи на них себе хорошие ботики.
Целую тебя и Ванюшку. Катя.
21 февраля. Здравствуй, мамуленька!
Сегодня сижу дома — простудилась. Спасибо за хну, перчатки, чулки, юбку, лимоны, а также за учебники, ноты, фотографии. Все больше убеждаюсь — мало мне училища, мало. Надо учиться дальше, в этом убеждаюсь ежедневно. Ни петь, ни дирижировать, ни объяснить толком не умею.
Плохо то, что стали болеть руки. Верно говорят, что нам, пианистам, никакой физической работой заниматься нельзя. Постираю — опухают и ноют. Дров поколю — тоже.
Волосы мои отрасли, от химии ничего не осталось, кроме рыжих концов. Делаю «ракушку» — подкладываю свой хвостик или из него же делаю «шишку». Прилично и «солидно». А на вечере седьмого класса была с кудрями и начесом.
— Екатерина Васильевна, вы такую прическу всегда делайте, знаете, как вам она идет, вы такая молодая!(?) С ней ну как девочка!
— А что, я старая?
— Да, пожилая.
Вот так, в глазах семиклассников я уже пожилая! Я выскочила из класса со слезами от смеха и с полчаса не могла отсмеяться. Интересно все же устроены глаза: дети видят то, чего не видят взрослые; для меня Нюрин Вася — старик, а ему всего тридцать лет.
Анекдот за анекдотом. На уроке музыки спрашиваю Ганина, у него баян.
— Саша, почему ты так играешь медленно, ведь здесь шестнадцатые?
Саша:
— Ничего, тише едешь, дальше будешь.
На следующем уроке, тот же Ганин.
— Саша, ну как можно так заниматься, вот посмотри на Дорохова, — меньше тебя, а играет лучше.
Саша:
— А что мне Дорохов — у него своя жизнь, у меня своя…
Вот и возрази что-нибудь.
Очень у меня сложные отношения с Нюрой. Иногда я не могу ее понять. Может, потому, что ей двадцать пять, и еще потому, что мы росли в разных условиях и она начала работать с малых лет, а я все держалась за мамочкину юбку? Она весьма самоуверенна, обо всем судит безапелляционно. Иногда она снисходит до меня, но для этого мне надо подлаживаться к ней. Чаще же на нее словно что находит. Еще с утра я уже чувствую в нашей комнате дух раздражения. И знаю, она встанет и не посмотрит на меня, а если и взглянет, ничего доброго не увидишь. Хотя накануне все было чудесно, смеялись, шутили… А теперь, как бы мягко я ни обращалась к ней, она будет молчать, презрительно оглядывать меня, фыркать, швырять мои вещи. Такое ее состояние может длиться несколько дней и так же внезапно исчезнуть, как и появиться. И тогда все становится просто: она смеется, шутит, разговаривает со мной, даже может что-то подарить — и все это так, будто ничего и не было до этой минуты. И все это без каких-либо причин. Но однажды была и причина. На спевке я должна была «по ходу действия» улыбнуться парню, который за ней ухаживал. (Нет, не Вася, другой. Вася запил и надолго слег в больницу). Нюра заметила, что я ему улыбнулась, и началось фырканье, презрительные взгляды, молчание, и только через две недели я узнала истинную причину и что ее никто еще так не обижал, как я.
«Ты пошла на такую подлость! Знаешь, что красивая, а я урод! И не стыдно тебе?»
Господи, как я ее убеждала, что все это не так, что я и в голове не держала, чтобы отбить от нее парня, что он не только мне не нравится, но я боюсь его, да и зачем он мне, ему далеко за тридцать, и что я это «по ходу песни» должна была улыбнуться и так далее, и тому подобное. И она поверила. Заплакала. «Знала бы ты, как я хочу замуж. Хочу детей, чтобы сидеть со всеми вместе за столом. А на столе горячий пирог. И тут же муж, и дети, и всем радостно… А они, сволочи, только потрепаться бы, а жениться и не думают. А что я, я не хуже других, только с лица некрасивая. А телом куда многим до меня». И тут же все с себя сбросила и стала, как манекенщица, вертеться передо мной. Она высокая, тонкая, с рыжими густыми волосами. Груди у нее большие, как у Наташи Пузыревой, талия в обхват. И верно, хороша по фигуре, позавидовать можно. Только вот с лица… В каком все же унизительном положении находится женщина перед мужчиной. Он может быть и некрасивым, но достаточно хорошей спортивной фигуры — и он уже красавец, а тут и фигура не спасает… Мне нет оснований беспокоиться за себя, но если бы я была некрасива, то готова была бы всю жизнь прожить в гордом одиночестве, но никогда бы не преклонилась перед представителем сильного пола, ради его снисходительного взгляда! (Здорово, да?) А все же, где-то, наверно, шагает по своим тропкам и мой суженый. Я не хочу об этом думать, да и рано мне, но на всякий случай: «Ау-у!»
«Екатерина, перестань детиться!» — любимое изречение Нюры. Это она говорит к тому, что я занимаюсь рисованием. Заветная ее мечта — накопить денег, купить норковую шубу, сапожки, пуховый платок, всякие тряпки и такой появиться в отпуск дома. «Пусть ахают, пусть знают, какова Анна Пожарская!»
Кстати, о тряпках. Если бы ты достала мне шерстяные рейтузы или хотя бы простые, если шерстяных нет. Ты не пугайся, я не мерзну. Если очень холодно, напяливаю на себя три пары чулок и трое штанов плюс тренировочные. И тогда — теплынь! Но если пурга и ползешь по пояс в снегу (ох и здорово!), тогда все насквозь промокает, и вот тут-то бы и пригодились на такой экстренный случай — шерстяные.
Скучаю по моим однокашницам. Пишут они мне редко. Разбросало нас — кто где, но дальше меня никого нет!
Что еще написать? В свободное время читаю. Хожу в кино. Смотрела вторую серию «Войны и мира» — Наташа хороша, но все остальные герои по душе не пришлись, Пьер скучноват и наигран. Сцена у дядюшки после охоты, пожалуй, самая удачная, так же, как и сцена неудавшегося побега. А бал — не то. Много чересчур современных эффектов. Мне думается, это надо бы делать более камерно, более углубленно.
Передай мой большущий привет Станиславу Николаевичу. Рада, что не забывает он вас. Хотелось бы с ним побеседовать, так отвыкла от интеллигентных людей. Здесь все грубее и проще. Но такова жизнь. Что-то я ни одного интеллигента не знаю работающим в забое или на рыболовецком судне. Вот написала и думаю, что же, значит, так и должно быть, чтобы интеллигенты у себя в кабинетах, а «прочие» в забоях, у мартенов, на тракторе? Конечно, когда-то сравняются. Но пока, пока… Подчас мне становится страшновато — я здорово изменилась за полгода. Боюсь незаметно огрубеть. И все же, нет, не жалею ничуть, что уехала сюда. Теперь такое время, что нельзя жить в своей скорлупке, к тому же я в себе чувствую еще столько неизрасходованных сил, что готова сунуть нос хоть на Северный полюс!
Ну, пока все! Целую! Да, кстати, есть ли у меня брат или это только мне кажется? За полгода ни строчки, если не считать весьма нескромного напоминания об икре.
Ой, чуть не забыла! Пришли, пожалуйста, темные очки. От снега болят глаза. Очень яркий у нас снег, и очень много его.
24 февраля. Сегодня утром, пока в музшколе не было учеников, два часа играла Сонату Грига быстро и почти наизусть. Потом разбирала первую часть «Патетической» Бетховена. Одно плохо, что не могу заниматься регулярно. И что замечаю — уже отвыкла от городского шума. Правда, тишина здесь не очень глухая — все время бухает море и органно гудит ветер. Сейчас дует «моряк» — теплый ветер с моря. Волны, а им нет числа, одна за другой обрушиваются на камни, вздымают пену, и вся бескрайняя громада воды серая и суровая.
Вчера был чудесный день — солнце и снег, а сейчас начинается пурга. В такое время сидеть бы дома, но надо идти. И я уже вижу, как иду, еле вытаскиваю ноги из сугробов, жарко, а лицо обмораживается… Ну и что? На то и зима!
В субботу был разговор с директором, он предложил мне быть завучем по воспитательной работе. И еще предложил подумать об уроках ритмики. Кажется, будет оркестр и фортепианный кружок. Вот сколько у меня появилось работы в школе! Получать буду сто восемьдесят рублей, — значит, не стану разрываться на кусочки, как было до сих пор.
Здесь скверная вода, и все мучаются с волосами. Я тоже боюсь за свои. Вся надежда на хну. Не знаю, что делать с собой, милая мамулька, — я стала полнеть и поэтому научилась крутить «хула-хуп». К холоду привыкла. Кстати, это делается просто, надо поменьше кутаться.
Поздравляю тебя с нашим женским праздником! Клянусь «черным флагом Дэви Джонса», и дымом Ключевской сопки, и кратером Шивелуча, из меня еще будет человек!
27 февраля. Работы по горло и даже выше. Занимаюсь с двумя хорами, аккомпанирую вокальным группам, ставлю два маленьких спектакля к олимпиаде школьной художественной самодеятельности. Работаю сейчас с десятым классом. Умоталась, но довольна — день прожит не зря! Ребята начинают на меня смотреть с уважением, и я счастлива, — значит, ввожу их в мир прекрасного! А здесь это так нужно. И край суровый, и работа суровая, и люди невольно грубеют. И как хорошо, что я здесь. Я нужна, и уже мечтаю о том, что пройдет сколько-то времени и люди станут нежнее, бросят пить, потянутся к прекрасному, имя которому — Искусство! И поэтому планов, и предложений, и фантазии у меня уйма. И это мне так помогает переносить все невзгоды «суровой страны Камчатки». В столицах себя не узнаешь, а здесь сразу все выходит на поверку, и ты определяешь: человек ты или нет? Борец или так себе? А это очень важно — узнать себя, узнать, на что ты способен.
На олимпиаду наряжусь в черный костюм, волосы у меня сейчас хорошие — послушные, темно-золотистого цвета, особенно красивы на свету или на солнце. Кожа на лице ровная, чистая, особенно после улицы, когда ветер со снегом. Такого массажиста еще поискать. И глаза стали другими — ясные, мудрые. Вот как расхвасталась! Ну а кому же, кроме моей мамульки, я об этом скажу? Тем более, что появилась «жертва» — ударник в оркестре, мальчишка моих лет. Но сердце мое стучит ровно, и ни ему, ни мне ничто не грозит.
Славные ребята в нашей школе. Почти все, если не считать двоих, которые портят мне жизнь. Ну, не жизнь, конечно, а настроение. Оба из пятого класса. Жуть! Но виноваты ли они, если их не воспитывают, не внушают добро, а за каждую провинность бьют и ставят коленями на дробь! Это в наше-то время. А сами на глазах у детей жрут водку, матерятся и занимаются «любовью».
Нюра мне говорила, что у нее в детском саду дети играют «в папу и маму», А мой самый любимый и самый неподдающийся ученик Вовка Дергачев. Его мать лишили родительских прав за пьянство, сестра в четырнадцать лет родила, отец пьяница. И вот он, шестиклассник, говорит прокурору: «Ну что ж, хоть какая она ни есть, а все-таки мать!» Ну как не уважать его за это? Ведь человек! Уже вырастает, умница, только страшно нервный, разболтанный, а способный и добрый. А его друг Коля Забелин, такой же, из такой же семьи. Но душа у него — чудо! Идет навстречу, осияет своими глазами, а в улыбке столько доброты — умереть можно от жалости и радости за его человечность. И вот думаю, значит, и страдания бывают полезны? Но это уже крайность. Нет-нет, страданий не надо. Все доброе должно приходить только от добра!
Таких ребят, добрых, светлых, у меня много, иногда — невыносимых, иногда до щемящей боли дорогих. Ну, разве я не счастлива?
«Екатерина Васильевна, а вы долго нас будете учить?» — «Еще два года, а что?» — «Так мало!..» — огорчились, а я обрадовалась. Значит, нужна, значит, приняли меня, полюбили. И вот теперь Вовка Тархов (второй невозможный из пятого класса) ходит на все занятия хора, поет, рявкает на болтунов. Больше того, изъявил желание петь в ансамбле. Это же здорово, чтобы такой парень — и вдруг проникся к пению! Вот тебе и радость моя! А то еще другой ученик получил пятерку по сольфеджио и сказал своей учительнице, что петь его научила Екатерина Васильевна. Хожу и сияю!
Нет, мне не скучно. Некогда скучать…
2 апреля. Здравствуй, мамочка!
Вот уже и апрель. Двадцатый для меня и пятидесятый для тебя. Наш месяц — твой, папы и мой. Столько нахлынуло воспоминаний, и милых, и горестных. До сих пор не верю, что у меня уже нет отца. Ну никак не укладывается ни в голове, ни в сердце. Когда мне становится особенно трудно, мысленно разговариваю с ним. И мне становится легче. Все самое гордое и неунывающее во мне — от него, от его силы и доброты. Года за два до смерти, в одной из наших задушевных бесед, он сказал мне: «Люби, доча, людей. Всегда люби, сколько бы горя ты ни встретила в жизни, как бы ни разочаровалась в них». Тогда эти слова не дошли до меня, были абстракцией, теперь же я поняла их глубокий смысл. Они мне помогают во многом. Да, бывает, плох человек! Да, обидел меня! Ну и что же — разочароваться во всех? В каждом видеть подлеца и негодяя, хама и эгоиста? Нет, тогда жить не стоит! Тот, кто не любит людей, в первую очередь сам плох!
У нас девочка, косенькая. Старательная, тихая, — многие не замечают этого в ней недостатка, что косенькая, привыкли, а другие и замечают, но из врожденного чувства такта и вида не показывают. Но есть один ученик, просто звереныш какой-то, — тычет ей в глаз пальцем, обзывает «косой», кривляется. Я говорила с ним, внушала, что так нехорошо, — не помогает. Пошла к родителям. И что же, ты думаешь, мне ответила мать? «А если она косая, так что — и слова не скажи?»
«А если бы, — говорю я, — ваш сын был косой и его бы дразнили, разве вам не было бы больно? За него?»
«А с чего ему быть косым, у нас в семье нет уродов!»
Вот и задумаешься: откуда такая черствость? Ведь это только у животных неприятие слабого, но ведь тут-то люди! И еще и еще раз благодарю судьбу за то, что я оказалась здесь. Только теперь поняла, как, действительно, нужны образованные люди на окраинах нашей страны.
Ты так дорога мне стала в разлуке, моя милая мама, что иной раз я даже думаю, сумею ли когда-нибудь тебя отблагодарить за все, что ты сделала для меня доброго. Мамочка, моя единственная, моя дорогая, все, все во мне самое лучшее — только для тебя!
Целую и обнимаю, твоя совсем уже взрослая дочь! Ивана поцелуй в усы. Чего это он их отрастил?
6 апреля. Никогда раньше не думала, что в апреле можно запросто обморозиться да еще и заблудиться в пурге. Сижу в учительской, пишу письмо, а за окнами — «У-у-у-у… аххх… у-у-у-у… о-о-о-о». Сухой снег шуршит по стеклам, ветер воет. Ребятню отпустили по домам, я жду старшеклассников. Придут или нет? Серьезно взялась за их грамотность — вдалбливаю то, что в меня долго и упорно, с первого класса ДМШ, вбивали. Вчера на педсовете меня поздравили с днем рождения (это я виновата, скрыла, что второго родилась) и вручили подарок — двухтомник Бомарше. И книге рада, а еще больше вниманию коллег. После смотра у меня такие хорошие отношения установились с ними, ну, как домой прихожу в школу. Сегодня классная руководительница второго «б» сказала: «Отпустила ребят раньше из-за пурги, так они расстроились, что пения не будет, и не хотели уходить». Разве это не награда мне?
А вообще-то, я очень устаю. Эта четверть для меня будет очень тяжелой — экзамены в музшколе, лекции в клубе и школе, подготовка вечером концертов. Все всё с радостью «свалили» на меня.
Да, тут был комический случай. В клубе подвыпивший парень пригласил на танец девочку. Она отказала. Он разозлился и по старой школьной привычке дернул девочку за косу. И… о ужас! Коса оказалась в его руке. Была привязана. И теперь парень за мелкое хулиганство приговорен к штрафу. И что еще смешно, на суде поклялся, что будет танцевать только со стрижеными. Даже судья засмеялся.
Страшно хочу на Командоры, поглазеть на котиков. И в Паратунке искупаться, и в долине гейзеров пошататься, и слетать в Эссо (Камчатская Швейцария). Помимо этого есть еще Козыревск, там вулканы и тайга. И все-таки, все-таки всего больше хочется к тебе, к милой мамке, домой!
Вчера шла домой вечером, а навстречу двое, орут во всю глотку:
«Ах, Камчатка — романтика!
Ах ты, Братская ГЭС!
Я приехала с бантиком,
А уехала — без».
Хор не явился. Помешала пурга.
Твоя Катюша.
Мая 29 дня. Дорогая мамулька!
Все чудесно! У нас уже сошел снег, тундра зеленеет, хотя погода стоит капризная, на море шторм. А я тоскую по ландышам и черемухе. Но ничего, шестьдесят шесть дней отпуска — это не комар чихнул. Пошла рыба. Уже ели потрясающую уху, вкуснейшие котлеты из чавычи и даже свежую икру. При первой же возможности пришлю банку.
Мамочка, не выдумывай и не откладывай деньги, которые я пересылаю вам. Это вам, а не мне! Не обижай меня. Неужели я не могу помочь, ведь мне за всю жизнь не расплатиться с тобой за все доброе, что ты для меня сделала. А тут какие-то жалкие деньги не хочешь от меня брать. Я молодая, сильная, неужели нужно еще тебе доказывать, что я в состоянии заработать себе на жизнь и в дальнейшем. А тебе нужно беречь здоровье. Поезжай в санаторий, отдохни, подлечись.
Теперь-то я тебе могу сказать откровенно — труднее, чем было здесь, вряд ли мне будет дальше. За этот год я повзрослела лет на пять, а ты все меня дитем считаешь. Ничего, скоро уже приеду. Соскучилась по тебе смертельно!.. По Ленинграду, по Неве, по нашей улице, нашему дому. Не верится, что где-то люди ходят по асфальту, ездят в метро, где-то есть троллейбусы. И едят редиску и зеленый лук. И уже есть цветы… Но зато у нас три раза было землетрясение, два раза извержение и один раз наводнение — маленькое, но все же. Ррромантика!
Твоя Катя.
23 июня. Прости, что долго не писала тебе, милая мама!
Мамочка моя, ты мне так нужна! Знай, моя хорошая, моя светлая, что бы со мной ни случилось, я никогда не упаду духом. Все, что я делаю, что чувствую, — от чистого сердца… Я не могу всего тебе сказать, не нахожу слов, но пойми мою душу. Может быть, причиню тебе боль, но никогда не совершу подлости… Нет, все никак не сказать. Мамочка, помнишь, я тогда поклялась у гроба отца, что стану достойным человеком, оправдаю звание комсомолки. Это не были красивые слова, ты это знаешь, тем более в такую минуту… Жить — взахлеб! Любить — навсегда! Работать — на всех! Пусть не жалеют меня наши друзья, и ты не жалей. Пусть верят в меня! И если я делаю отчаянный шаг, значит, так мне велит сердце! Понимаешь? Это как прозрение! Я счастлива, как никогда! Ничего плохого со мной не случится.
Целую крепко-крепко! Да здравствует жизнь! От цветов у нас, мамулька, пестро! Твоя сумасшедшая от счастья дочь.
Первому письму, которое появится далее, конечно же, предшествовали те определенные отношения между молодыми людьми, которые обязательно должны были привести их к близости. Этих отношений я не знаю, да и не могу знать, как не знаю и тех дней и недель, когда Катя и Андрей были вместе. А вместе они были иногда всего несколько дней, а то и часов, иногда же и по месяцу, — об этом можно догадаться ко датам, которыми помечены письма, а то и по временному разрыву между ними. Поэтому пусть читатель не удивляется некоторым неясностям и не раздражается, не узнав причину той или иной размолвка между молодыми. Впрочем, внимательно читая, можно и понять.
2. ИЗ ПИСЕМ К ЛЮБИМОМУ
Любимый мой!
Ты сейчас спишь, и я не хочу тревожить твой сон — скоро тебе в океан. Мы уснули поздно, и надо тебе отдохнуть. А времени остается уже мало, и я решила написать тебе. Что? Не знаю. Мне просто хочется говорить с тобой. А ты спишь… Запомнилось из какой-то книги: «У любви, как у моря, есть своя полоса прибоя, где можно разбиться о камни, но стоит ее преодолеть, плыть становится легко, там начинается большая глубина». Мы сейчас с тобой у полосы прибоя, за которой, верю, начнется глубокое и прочное счастье.
Помнишь, ты мне сказал тогда: «Все будет хорошо. Все будет!» Ты сказал это с такой щедростью, что у меня даже захватило дыхание от предчувствия необыкновенного счастья. С тех пор я все слышу твой голос. Ты прекрасен! Ты — радость!
Это ничего, если я буду чуть-чуть рассудочной? Порассуждать надо другой раз, чтобы знать, по тому ли течению плывешь. Зрелость не годами определяется, а поступками и мыслями. Можно и в сорок лет остаться никчемным и бессмысленным человеком, а можно и в девятнадцать, как тебе, так много понять, что сможешь стать для других, кто постарше, не только ровесником или приятелем, но и сильным другом. Жизнь нельзя понять по учебникам или рассказам более опытных людей. Надо самим стараться найти ответ на все вопросы. И никогда не впадать в отчаянье от кажущейся безвыходности.
Не будем искать легкого счастья. Завоеванное в испытанном — дороже. Пусть всегда будет наш девиз: «Верность и нежность!»
Я клянусь тебе моим счастьем! Все дети, которые должны будут родиться, — увидят свет. Пусть их будет много, ничего, справимся. Я заметила, как дружны семьи, где много детей. Мальчишки будут такие, как ты, — сорванцы, а девочки — красивые и нежные. Но тоже озорные. Ты хочешь этого, ведь так? И все они будут у нас спортсмены, музыканты, матросы, капитаны, рыбаки. Ты, конечно, согласен. Да?
Да, ты, конечно, согласен, хотя и сладко спишь. И не знаешь, что твоя молодая жена сидит на полу у окна и пишет это письмо.
Я как-то обиделась на тебя, и тебе это не понравилось. Так вот, когда у маленьких детей режутся зубы, они даже болеют, так это непросто. И у нас с тобой тоже сейчас «зубки режутся». Но мы взрослеем. И все будет хорошо!
Знал бы ты, как я счастлива! Я и не подозревала, что у человека может быть такое состояние, какое сейчас у меня.
Удивительно, жили-были два человека, не знали друг друга — и вот теперь вместе. И стоит мне только протянуть руку, коснуться тебя, как ты откроешь глаза и улыбнешься мне. И это будет такое счастье, какое мне и во сне не снилось. Даже не верится, чтобы человек человеку мог столько принести радости! Я никогда не придавала значения своему телу, а оказывается, оно может приводить тебя в восторг. Может, потому, что твое тело такое гармоничное. Я люблю его!.. Господи, как я счастлива!
Но время. Сейчас пойду тебя будить. Будильник уже прозвенел, а ты даже не шевельнулся. Усталый мой!
Всегда, всегда буду с тобой, не уступлю своего права никому делить с тобой беду, радость, тоску, счастье.
Первое письмо подписываю в новом звании — «жены».
Это письмо ты возьмешь с собой на корабль.
Попутных тебе ветров!
Твоя и только твоя жена Катюша.
13 июня. Все будет хорошо. Все будет. Я никогда-никогда ни за что на свете не забуду тебя. То, что случилось со мной, — случилось, и не жалею. Клянусь! И пусть никогда ни одно подозрение не ляжет черной тенью на нашу любовь. Ты не сможешь меня забыть, я знаю. Не забывай! Бойся потерять меня, ведь я твое счастье! Ты сказал так, я только повторяю. Мой дорогой, хороший мой, что бы там ни было, как бы ты себя ни пытался оговорить, я все равно верю в то, что поняла в нашу первую встречу. А гулянки, выпивки — это все у тебя наносное. Ты был один, а теперь со мной. «Все будет хорошо. Все будет». Это слова твои, они как рефрен звучат во мне.
Но как я боюсь, как переживаю за тебя! Сердце даже пухнет, становится таким громадным, что перевешивается через край земли. Милый мой, нельзя же до бесконечности испытывать терпение Господина Случая. Все однажды может обернуться скверно. Зачем такая бравада? С ума сойти, ведь тебя же могло смыть с палубы во время шторма. Ну, почему только, именно, ты. Послушай, может, уйти тебе на берег? Разве мало дела на берегу? У тебя вся жизнь впереди. Будем учиться, создадим свою заветную, дорогую мечту и устремимся к ней. Верю, что вокруг тебя и рядом — хорошие, мужественные люди. Но ты же сам говоришь, что они грубые. Я понимаю, грубые оттого, что работа тяжелая и опасная. Так вот я и боюсь за тебя, что ты тоже огрубеешь. А я не хочу этого. Ты светлый, чистый, прекрасный. Зачем тебе быть грубым? А грубости хватает. Она и меня окружает, но я сторонюсь ее и знаю — она меня не коснется…
Я очень благодарна Нюре, бедному «фантомасу», — она не осудила меня, наши отношения она поняла правильно. Ну да, так случилось, но вот ты вернешься на берег, и мы запишемся, приедет твоя мама, и сыграем свадьбу. Только я боюсь твоей мамы. Вдруг она осудит меня. За что? За все, за легкомыслие, что ли. Но как всем объяснить, что это и произошло только по той самой причине, что все слишком серьезно. Я предполагала, что будет от некоторых непременно осуждение. Но мы их разочаруем. Верно? Ты приедешь, и мы сыграем свадьбу. А их не позовем, потому что они плохие, да?
Твоя, только твоя, Катюша.
14 июня. Здравствуй, родной мой!
Хороший, сумасшедший, дорогой! Что за безумная радиограмма? Не мучай себя и меня подозрениями. Запомни на всю жизнь: если не хочешь убить любовь, знай, пошлость с ней несовместима. Береги любовь, ее чистоту, чтобы была светлой, такой, как твой первый взгляд на меня. Береги это письмо. Пусть оно будет всегда с тобой, и когда тебе будет трудно или плохо, разверни и прочитай, и пусть мой голос успокоит тебя. Верь во все лучшее в мире. Верю в тебя. Вот тебе моя рука, она сможет поддержать в трудную минуту, а сердце свое я тебе уже отдала.
Твоя навеки, только твоя Катя.
29 июня 1967 г. Родная моя, милая мамочка!
В жизни моей произошло потрясающее событие. Вчера вышла замуж. Да-да, по всем правилам — расписались в загсе, и была свадьба. Успокойся, я счастлива безмерно. Мы очень любим друг друга!
Я не могла тебе раньше ничего написать о моем знакомстве с Андреем, так как и сама была растерянна, и для меня ничего не существовало, кроме любимого моего. Сейчас я чуть-чуть пришла в себя и слезно каюсь в своем прегрешении перед тобой.
Мы знакомы были с месяц. Он моряк. Познакомились случайно на вечере старшеклассников, куда он попал каким-то чудом. Потом он ушел в плавание. Мы переписывались. Потом встретились, и теперь — супруги. Плавает он на рыболовном сейнере. Всего о нем тебе не буду рассказывать, понимаю, что нужно, но пока не могу. Попробую дать приблизительную характеристику. Смешно — на супруга, как в конторе — характеристика. Он красивый — иначе бы я не вышла за него замуж. Высокий, тонкий, как тополь. Глаза у него зеленые, шальные. Брови вразлет, как крылья. Волосы густые, русые, мягкие. В общем — прелесть! (Он знает об этом.)
Мама, я не легкомысленная дурочка, ты знаешь. Стала я его женой и потому, что люблю горячо, и потому, что нужна ему, так нужна, как воздух, для всей его будущей жизни!
У него было трудное и горькое детство — это и сейчас сказывается в нем. Я сразу заглянула ему в душу и поняла, что он отчаянно одинок, ищет себя, стремится к хорошему, но ему это так было трудно, отсюда у него какой-то мальчишески-бунтарский характер. Он отчаянный настолько, что мне даже страшно за него. Скажу честно, только такого человека я и мечтала встретить. Я его нисколько не идеализирую, но в нем столько этой шалой морской романтики, столько силы и дерзания, и он так доверчиво нежен и так горячо любит меня, что все это напоминает какой-то джеклондоновский роман.
Помнишь, ты мне говорила: «Пусть твоим мужем будет даже простой рабочий парень, но только чтобы он тебя любил и был бы честным, добрым человеком». Вот теперь я вспоминаю эти слова с большой к тебе благодарностью. Хорошо, что у тебя никогда не было пренебрежения к простым людям. Это ты воспитала и во мне.
Я очень его люблю. Его нежность, его вспыльчивость, его гордость, грубоватость — все мне так дорого. Говорят, близость с любимым вначале вызывает испуг, стыд, боль, — было и это, а сейчас только радость. То, что я теперь женщина, меня нисколько не унизило. Наоборот, я хожу по улицам такая гордая и счастливая, что вслед мне оборачиваются. Андрей все время говорит, что я красивая, и правда, я очень похорошела — от счастья, наверно!
Сегодня я проводила его в море. Он любит море и любит меня. К зиме их судно встанет на капитальный ремонт. И тогда мы будем вместе. Всю зиму будем вместе!
Я никогда не думала, что меня можно так любить. Ни на шаг не отходит, такой высокий, такой славный, ну просто не могу не поцеловать!
Мамочка, то последнее письмо написано именно тогда. Вникни в его настроение. Там — хочу сказать и не могу, будто прикасаюсь к огню.
Ты знаешь, он говорит, что девчонки за ним бегали здорово, но такую он встретил впервые. И я верю, что бегали. И знаю, что он будет преданным мужем, уверена! А он боится меня потерять, страшно боится. Из-за того, что он обыкновенный парень, а я — «чудо жизни». Чудак, у него золотые руки и толковая голова, и я чувствую, что только я могу заставить его поверить в свои силы. Я прекрасно вижу все его недостатки — и отсутствие культуры и воспитания, но вижу и то, как он борется с ними, с самим собой борется, как тянется к хорошему, доброму.
Знаешь, мамочка, любовь с нами сотворила чудо! Я не узнаю себя, не узнаю его, — так мы изменились к лучшему. Я могу целыми страницами писать ему письма стихами. Я сочинила песню и подарила ему, и все моряки корабля, на котором он плавает, благодарят меня. Так приятно и немножко неловко слушать, когда он приходит домой с сияющими глазами и рассказывает мне о том, что ему все завидуют, а его друг, с которым он познакомил меня, сказал: «Это такая девочка — закачаешься!»
Встречались по вечерам — он прибежит с судна ко мне, а утром я его провожаю до края воды. Ребята на судне сначала подсмеивались над ним, а сейчас никто слова обо мне и о нем плохого не скажет, поняли, что настоящая любовь. Уважают. Правда, один что-то ляпнул насчет девчонок, так Андрей его так стукнул, что тот теперь помалкивает. В следующий приход сюда он меня проведет на судно, — все хотят меня видеть, и я не стесняюсь.
Подарила ему маленького щенка, на счастье. Потому что недавно Андрюша чуть не распрощался с жизнью! Я бы умерла, мама, я бы умерла, если бы это случилось!
Его судно стояло на реке. Мимо проводили плавкран, громадный, как скала. И он стал заваливаться набок, со стрелой что-то случилось, и его потянуло к судну. Я не очень представляю, как все получилось, но Андрей как раз в это время был в шлюпке у борта судна. Еще бы немного — и кран с судном столкнулись бы и шлюпку раздавило, но кран всего немногим более метра прошел мимо. Андрей говорил, что такой страх он испытал впервые. А между прочим, он мотоциклист, парашютист, — в пятнадцать лет был воспитанником летной части.
Я до сих пор не могу успокоиться. Нет, такого сорвиголову еще поискать. Ему даже в шторм нравится быть на палубе, а что может его смыть, об этом не думает.
И страшно меня ревнует. Если что со мной случится, я убеждена, такое натворит! Нет, я не встречала никого похожего на него. И за это люблю! «Ах, море, море, волна под облака!» — вот что он напевает.
Мамочка, родная моя, хорошая! Напиши нам такое письмо, чтобы мы успокоились, что ты поняла нас. Он очень чуткий и обидчивый, — все думает, что недостоин меня. Но это не так, не так! Я ему сто раз об этом сказала. Он просил меня переслать ему твое письмо. Прошу тебя, родная, как можно лучше, добрее, нежнее напиши. Нам очень нужна сейчас твоя поддержка, чтобы наше счастье не омрачилось. Его мать в Петропавловске, он говорит, она не любит его за то, что он похож на отца, а отец бросил ее. Пил. Дрался. И вот из-за этого мать совсем не обращала внимания на Андрея, а ему так была нужна ее любовь. Найди для нас самые теплые, самые ласковые, самые нужные слова.
Мамочка, любимая моя! Ну как мне рассказать тебе обо всем, ну не могу я, нет слов. Знаю только, что люблю его больше жизни. А учиться я буду. Мы с ним вместе будем учиться. Когда мы приедем в Ленинград, он раскроется перед тобой всем самым хорошим, что в нем есть. Ты полюбишь его, только постарайся не заметить некоторых шероховатостей, — Камчатка оставляет свои следы, — чтобы он не заметил, чтобы не причинить ни ему, ни мне боли. Он очень чуткий, обидеть его легко.
Фамилия у меня теперь — Тархова. Представляю его полностью — Андрей Николаевич Тархов. Возраст — мой. Русский. Рост — метр восемьдесят пять. Меня любит.
Ото всех треволнений — тревог, радостей, переживаний — я похудела, стала такая же стройная, как год назад. Поэтому вытащила из чемодана свой белый костюм, — теперь влезу. И еще, он говорит, есть девчонки красивее меня, но я самая лучшая в мире и любит он только меня. Хорошо ведь, правда? Привет всем-всем! Целую крепко-крепко!
Привет от Андрея. Катя.
РАДИОГРАММА
ИДУ ДОМОЙ ПРОБУДУ НЕДОЛГО ЦЕЛУЮ АНДРЕЙ
2 июля. Здравствуй, муж!
Ужасно смешно слово «муж», какое-то жужжащее. А «супруг» еще хуже. Почему-то напоминает какие-то уздечки и подпруги. Так что уж лучше просто:
Здравствуй, любимый мой!
Мы плохо сегодня простились. Ты больше думал о том, как бы скорее добраться до судна, а то, что я лишние минуты была рядом, ты, кажется, не заметил. Мне было вдвойне грустно, и я долго еще сидела на берегу и ждала, что ты выйдешь, но не дождалась… Дома вспоминала час за часом все эти дни, что были вместе, и плакала, и радовалась…
Была Нюра. Нет, ей, конечно, не видать семейного счастья. А по сути она ведь для него создана. Вот была бы примерная и жена, и мать. Но, боже, как она некрасива… Сидела, плакала. Мне было жаль ее, но не так, как раньше. Теперь глубоко жалеть мешал эгоизм счастья. Она говорит о себе, о том, что опять у нее что-то не сладилось, а я думаю о тебе. Я немного устала за эти последние трудные, тревожные счастливые дни. Нюра спросила, не жалею ли я, что вышла за тебя замуж. Я только засмеялась. О чем жалеть? О том, что не знала любви, а теперь узнала? Теперь-то уж, что бы ни случилось со мной, все равно я была счастлива, и это не отнять, не погасить. Но что может со мной случиться и с нашей любовью? За нас с тобой все рады, все нам желают счастья. Даже наш сухарек завуч. Жду от мамы письмо, оно будет хорошее, я знаю. И все будет хорошо!
Да, как мой талисман? Понравился ребятам? Храни его, он тебя будет оберегать. «Муравьиная принцесса» — она за нас с тобой.
Андрюша, я начала было писать письмо твоей маме и не могу, никак не получается. Нехорошо, конечно, получилось, что ее не было на свадьбе. И что теперь делать? Но ведь мы же пригласили ее. Почему же она не приехала, даже не поздравила нас? Может быть, сначала ты напишешь ей письмо, а уж потом я отвечу ей. Ладно?
Ненаглядный мой, как тяжело без тебя! Андрэ, милый, люблю тебя отчаянно и ничего не могу с собой поделать, да и не хочу. Так и рвется все к тебе. Неужели так будет всю жизнь? Тогда надолго моего сердца не хватит… Ну пусть и не хватит, лишь было бы так, как есть, чтобы всегда нам было так хорошо, как в этот твой приезд. Ты же нежный, ты чуткий. А твои плохие черты — это все наносное, не твое. Я же тебя знаю, знаю! Может, я тебя чуточку придумала, но тогда, как в песне: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». Ты станешь таким. Станешь! Ты уже изменился, и здорово. Уже ничего нет похожего на того парня с набережной. И это прекрасно! Помни всегда и везде — я не выношу пошлости и грязных ругательств. Сдерживай себя, следи за собой, и ты от многого плохого отучишься. В человеке должно быть все прекрасно! — так сказал Чехов. Ему надо верить. Верь — я станешь прекрасным, это и для себя ты сделаешь, и для меня. Сделаешь?
Когда ты рассказывал мне, как играешь с детьми, о цветах, которые так любишь, о том, что умеешь многое делать сам, я любовалась тобой, такой ты был чудесный, такой славный. Мой отец умел делать все, и для меня не было большей радости, чем помогать ему. Я тебе тоже буду помогать, обязательно буду, если не прогонишь.
Я боюсь за тебя, очень боюсь. В тебе сидят какие-то непонятные мне силы и не дают мне покоя. Я рада, что в тебе много смелости. Если бы ты был мямлей и трусом, вряд ли я полюбила бы тебя.
Раньше, когда за окном завывал ветер, мне было не по себе от тоскливого одиночества. Теперь ветер приносит мне тревогу за тебя, любимый. Но я верю, верю, что все будет хорошо. Мой талисман (только ты никому не говори), он заколдованный. Он тебя будет охранять до тех пор, пока ты верен мне. Я не суеверна, но хочу верить моей Муравьиной принцессе.
Андрей, хороший мой! Скоро кончится наш «медовый месяц». А сколько мы были вместе? Немного, да и то ночами. И это — как мало и как много! Пишу и прислушиваюсь к каждому стуку двери — а вдруг войдешь ты! И так будет до тех пор, пока не войдешь!
До скорого свидания, дорогой мой, славный! Жду тебя, жду! Верю во все самое хорошее, верю сердцем, а оно меня никогда не обманывало. Люблю тебя, люблю! Твоя, только твоя!
Катя.
Вечер 3 июля. Любимый мой, я не могу быть вдали от тебя. Все во мне сейчас рвется от тоски. Это очень тяжело — плакать без слез. Было бы легче выплакать тоску, но не могу, не могу. Как плохо, что нет точного расписания, когда ты вернешься. Знаю, что сегодня не придешь, — уже скоро час ночи, а я все сижу и надеюсь, а вдруг придешь. Где ты сейчас, где? На море ветер…
Получила от тебя письмо, — ты сердишься на меня, что не могла прибежать к отходу катера? Не надо сердиться. Если бы могла, неужели не прибежала? Не могу я без тебя, не могу. Не знаю, что с собой сделаю, если ты уйдешь. Этот ветер, этот проклятый ветер, я с ума сойду от него!
Все уже спят, скоро погаснет свет, а я не могу ни спать, ни о чем другом думать, кроме нашей судьбы.
Сейчас испугалась, до сих пор сердце колотится. Послышались в коридоре мужские шаги. Сердце так и упало, думала — ты! Оказался Нюрин лейтенант.
4 июля. Милый, не дружи с плохими!
Сегодня пришел Витька. Ну какое ему дело до нас, какое он имеет право сомневаться в нашей любви? Да и зачем это ему? Стоит, манерничает, ухмыляется, и на роже — скабрезная ухмылка. Не верит в любовь! Я выгнала его. А потом долго плакала. Плакала потому, что он хоть и не сказал, а дал понять, что у нас не любовь, а постель. Как в сердце наплевал… Да, негладко, непросто у нас складывается семейная жизнь. А может, Витька не так уж и виноват. Бедняга, он-то не любит свою Валю, иначе бы не трепал о ней языком…
Ах, как я хочу, чтобы ты так же меня любил, как я тебя! Тогда нам никто не страшен. Да и сейчас нам уже никто не страшен, потому что мы любим, любим друг друга!
Совсем забыла, что брату стукнуло девятнадцать лет. Не поздравила. Вот так… А все потому, что только и думаю о тебе, о нас с тобою. Конечно, мама огорчится… Она плачет от тревоги за меня. А чего ей тревожиться? Никаких причин нет, верно? Ведь нет? Все зависит от нас с тобой. Какую захотим, такую и сделаем нашу жизнь. А она будет хорошей, целеустремленной, счастливой. В конечном счете, все в человеке зависит от самого себя. Тот, кто ставит большую цель, никогда не бывает маленьким человечком…
Сейчас чудесная погода — солнце, ветра нет. Это и для тебя, и для меня. И на душе стало легче. На душе? А все же, есть душа или нет? Тогда что же болит? Что же страдает? Вчера не спала до трех часов, все слушала, как воет ветер, он ведь и на море воет. И думала о тебе, и страшно было. Заплакала, в слезах и уснула. И во сне видела все наши встречи и прощания, разлуки и встречи, и ссоры, — господи, мы с тобой ссорились! Зачем? — и как мирились. Просыпалась, думала, плакала. Если бы ты знал, как я тебя жду, то не боялся бы меня потерять…
6 июля. Уже три дня от тебя нет вестей. Неужели так трудно дать радиограмму? Ну а потом, ведь вы сдаете рыбу и ее привозят в Петропавловск, неужели у тебя нет времени, чтобы написать мне письмо? Я так тревожусь. В твоем возрасте молодые люди совершают и глупости, тоже не думая о себе. Будь серьезен. И не обижайся. Я — женщина, будущая мать. В свои двадцать я вижу то, чего ты не видишь в свои. Это потом, когда нам будет по шестьдесят, ты будешь мудрее меня… Не знаю, что и думать. И дня не могу быть без разговора с тобой. Лист бумаги, карандаш или шариковая — и я говорю, говорю и не могу наговориться, а когда все скажу — за окном уже ночь, все спят, и я ложусь с единственной мыслью, что завтра буду опять говорить с тобой ночью, и с надеждой — утром в почтовом ящике лежит от тебя письмо.
Зачем ты меня мучаешь? Я даже боюсь уходить из дома. Уйду, а вдруг принесут письмо или телеграмму, чтобы поговорить с тобой, и я бегу. Бегу домой. А дома пусто, и я одна, и мертвая тишина. Сожмусь в комок, закрою глаза, и сначала нечетко, а потом все слышнее твой голос, и вот уже вижу тебя. Подошел. Сел. Обнял. И я падаю тебе на грудь… Милый, как тяжело, когда тебя нет. Когда ты в море… Как странно складывается судьба, — думала ли я, думала ли моя мама, что я буду женой моряка? Женой рыбака? Ведь надо же так, чтобы я уехала из Ленинграда! Куда? На Камчатку… и тут нашла тебя. А ты меня. И это единственное место на всем земном шаре, где нас ждала наша, любовь.
Нет, мы с тобой никогда больше не будем ссориться. Спорить? Да! Ой, совсем забыла! Пришла от мамы телеграмма, чтобы я выслала ей документы на бронирование жилплощади. Но я же никуда с Камчатки не уеду. Тут моя любовь! Тут мое счастье! Этой земле я благодарна!
Не молчи, ну, не молчи! Я не могу без тебя. Радость твоя, она и моя радость, — значит, вдвое больше! Так? А если у тебя неприятности? Поделим пополам, и станет вдвое легче. Ты снисходительно улыбаешься — малышка я. Никогда у меня не было такого дерзкого желания подвига во имя любви.
Когда любишь, тогда становишься сильнее, лучше, красивее. Тогда открывается целый мир счастья, может, тревожного, но такого прекрасного! А где бы нашли его, если бы не было тебя у меня, а меня у тебя? От любви у меня выросли крылья, что там крылья. Это вещественное. Я вся превратилась в мечту. Я так далеко вижу нашу жизнь, сказочно-красивую! Только люби меня!
Мама считает меня неисправимым романтиком. А зачем романтика исправлять? Исправить значит погубить. Меня всегда тянуло к людям, у которых есть яркие черты. Ну, скажи, что за человек, если он тусклый, как запотевшее стекло, если он как вата, как пузырь, как стена, если ему чужд подвиг, если он боится, трясется за свою жалкую жизнь? Нет, человек — это тот, с кем считаются. Это тот, кому подчиняется слепая стихия. Как тебе! Да-да, как тебе, мой маленький со своим корабликом в бурном море. Боюсь за тебя и горжусь. И скучаю…
Романтик. Говорят, при столкновении с жизнью, если в ней на его долю выпадет много грубости, он гибнет. Не верю и не хочу верить! Тем более, что ты ведь тоже — романтик. Море — это же романтика! Значит, мы вместе. Значит, и ты видишь прекрасное в мире… Ох, как я замучила тебя своими мечтаниями, прости. То есть, почему я попросила у тебя прощения, разве я сделала что-то плохое? Наверно, в твоих глазах я болтушка? Но что же мне делать, любимый мой, — ты совесть моя, ты сердце мое. Только к тебе иду… Ох, Андрюша, как хочется мне найти в тебе друга! Сколько хорошего бы мы с тобой натворили! И как хорошо, что мы с тобой встретились именно теперь. Если бы год назад, когда я глупым зайчонком свалилась на Камчатку, то испугалась бы, не поверила в тебя (ничего себе мальчик — метр восемьдесят пять, чуть пьяноват, с длинными ручищами, и в глазах — Тихий океан). А сейчас ничто меня не страшит. Крепкая эта земля — Камчатка!
Андрюша, ты, может, подумал, что я стала очень сильная? Нет, в своей женской слабости я та же, и мне нужна, ох как нужна твоя крепкая рука. Но я не хныка. И если говорю о своей силе, то только потому, что хочу помочь тебе найти себя, очень хочу, чтобы мы с тобой в этом самом интеллекте были на уровне. Понимаешь, родной?
Я всегда, всегда жду от тебя хоть слово. Пиши!
За окном опять ветер. Значит, на море шторм. И во тьме качает ваше суденышко. И я гляжу сквозь ночь и молю бога морей, чтобы утром было тихо. Чтобы не страдали рыбаки и чтобы не страдал сильный мой.
Ну вот, а теперь можно и поцеловаться. А ну-ка, еще раз, вот так! Мало? Ну что ж, можно еще поцеловаться сто и один раз. Ну, как? Опять мало?
Очень люблю тебя, мужественного, честного!
Твоя одинокая Катя.
15 июля. Мамулька моя, здравствуй!
Я получила, наконец, твое письмо. Покорно склоняю свою голову под твоими суждениями, но виновной себя не чувствую. Все понимаю, все принимаю, но не оправдываюсь, не защищаюсь, ты не знаешь всего, чтобы так строго осудить меня. Да собственно, ты не осуждаешь меня, а жалеешь. Это ведь так явствует из каждого твоего слова. Ты пишешь, мне не хватает трезвости в поступках. Мама, позволь мне об этом самой судить. Быть может, я и ошибаюсь в частностях, в мелочах, но в главном — в честности и человечности — нет. Все учителя — психологи. У меня сорок учеников. Я не всех их узнала до конца, но научилась отличать искренних и прямых от подхалимов и карьеристов. Да-да, дорогая моя, уже в таком возрасте заложены зерна добра и зла. И теперь, когда я встречаюсь со взрослыми, то вижу в них бывших детей и почти никогда не ошибаюсь, — знаю, кто — кто.
Ты пишешь, что я еще девочка! Ну что ты, мама, — мне двадцать, да к тому же здесь, на Камчатке, слишком круты требования к человеку. Я это почувствовала на себе, и мне пришлось срочно повзрослеть. Поэтому, боюсь, поползут нехорошие подозрения, что меня, твою глупенькую, «обольстили», «обесчестили». Тебе, наверно, рисуется мой Андрей этаким верзилой, с хмурым взглядом, рычащим басом. Нет, это хороший, чистый парень, а точнее, мальчишка, с некоторым наносом бытовой скверны. Но она день ото дня все больше слетает с него. Поэтому не надо его «ненавидеть». Если бы я не хотела быть с ним, если бы не полюбила, ничего никогда бы и не произошло. И почему это «некоторые» считают, что я не могу теперь «ходить с гордо поднятой головой»? Кто это — «некоторые»? И почему? Разве не ты мне говорила, пусть он будет простой парень, лишь бы любил тебя. Так вот он — простой парень, он любит меня. Чего же еще? Или теперь, когда подошло все вплотную, ты уже иного взгляда и хотела бы, чтоб я нашла жениха с высшим образованием? Сколько я их встречала таких, с высшим образованием — «пай-мальчиков», равнодушных ко всему. А тут — сила! И я не способна к пассивной, покорной любви. Ты боишься за мой «интеллект», боишься, что я «посерею». Напротив, я столько узнала за год жизни здесь, сколько бы не узнала и за двадцать, живя дома.
Теперь относительно продления моей прописки. Мы посоветовались с Андреем и решили, что продлевать прописку не надо. Я должна жить здесь. Птенцы не возвращаются в свои гнезда, они должны строить новые. И не надо меня уговаривать. Я уже не та беспомощная девочка, что удрала от мамы на край света. И еще, подумай сама, как это будет выглядеть со стороны, если я продлю ленинградскую прописку, ведь это значит — подготовить путь к отступлению, заранее приготовить окопчик на случай позорного бегства? Нет, так не годится! Мое место здесь, рядом с ним, навсегда, куда бы нас ни забросила судьба. Я нужна ему и счастлива, что могу осчастливить любимого человека.
Я сейчас в Петропавловске у его матери, удрала на пару дней к своему дорогому и застряла из-за непогоды. А он ушел в море. Но это уже последний рейс. Сейнер встанет на ремонт, и я к нему переберусь в Петропавловск, или, как здесь зовут этот город, в Питер, и тогда уже всю зиму будем неразлучны. Я очень без него скучаю. И когда Андрея нет, мне особенно не хватает тебя. Ведь мы уже почти два месяца женатики. Счастливы. И оба мечтаем о ребенке. Ты пишешь: «Ни в коем случае». Но как же так? Если мы с ним оба мечтаем!
Больше писать тебе о нем не буду, видимо, письма дают очень туманное представление. Но, чтобы тебе знать, достаточно того, что я люблю его не с закрытыми глазами. Я его не выдумала. Это у меня раньше бывало — придумывала, но сейчас этого нет! И не обольщаю себя и не обманываю тебя, — мне бывает с ним нелегко, у него свои взгляды, свои привычки, он не очень культурен — «бытие определяло сознание», — но теперь будет мое бытие. Возможно, мне трудно, но я не слабая. Верю, у нас все будет хорошо. Верь и ты!
Целую тебя, твоя Катя.