екретарше, — про агрономшу, но тут, по той стороне улицы, прошла библиотекарша. И ход мыслей у Семена Овцова резко переменился. «Может, и не агрономша, — подумал он, — а вот эта самая. Ну, взял у нее книгу. Ну, затерялась она, оставил где по забывчивости, так что же теперь — и житья не давать человеку? Да и не хотел брать эту книгу. Сама навязала. Зачем навязывать-то? Ведь не просил! А теперь житья нет. Потому и послал куда следует, чтоб оставила в покое. А она обиделась». Так что, вполне возможно, библиотекарша и сочинила анонимку. Прошла и даже не поглядела в его сторону. Чует кошка, чью рыбу съела. Совесть-то еще не всю растеряла. Так что, пожалуй, она, кто больше? Вот догнать и врезать: «Как же тебе не совестно грязь такую пускать на пожилого порядочного человека? Гадина ты этакая! Неуж из-за какой-то книжонки марать можно мою личность? Эх ты, так твою перетак!»
Семен Овцов сунул сигарету в угол рта, прикурил на ветру и было направился вслед за библиотекаршей, но подумал: а что, если это не она? Тогда ведь только зря оконфузишься… Вот ведь надо же, что натворила какая-то паскудница! На кого хошь, на того и думай. В деревне-то баб с полсотни наберется. Вот и перебирай, какой из них в башку втемяшилось такое напакостить… Могла и Анна Петровна. Не дал ей лошадь — вспахать под картошку. А почему? А потому, что больно жадна. Лошадь, хоть и колхозная, а закрепленная за ним, Семеном Николаевичем Овцовым. Он отвечает. Потому и гони на полбанки, как другие делают. Так нет, все задарма норовит. Ну и не дал. Так что и она вполне может. Хотя где ей? Там все складно расписано. Даже насчет нравственного кодексу ввернуто. Нет, тут не Анна, тут кто-то пограмотней. А кто пограмотней? Если кто из учительш? Может, Валерия Леонидовна? Она давно уже на него зуб точит. Ну, была главной на выборах. Ну, пришел он без паспорта. Так что, она его в личность не знает, что ли? Ведь знает, так нет, подавай ей документ, будто за деньгами пришел, а не выполнить свой святой долг — отдать голос. Ну и не сдержался. Тут уж ничего не поделаешь, такой у него характер. Не тронь меня, и я тебя не трону, ну а если уж тронул — не взыщи! Так что он тут ни при чем. Ну, конечно, маленько выпивши был. Прежде чем проголосовать, забежал в буфет. Пиво-то у нас не каждый день бывает. Вот и выпил пять бутылок. Так что это тоже надо учитывать, на то ты и главная на выборах. К тому же — праздник. А тут, конечно, задело за живое. Как это так, не знает знакомого человека. Подавай ей паспорт. Ну, и подал так, что с того дня не здоровается. Морду воротит на сторону. Хотя это ему, Семену Николаевичу Овцову, не больно-то и нужно. Так что, вполне возможно, анонимка — ее работа. Ее, больше некому!
И Семен Овцов решительно направился к школе. Она находилась неподалеку от клуба, а до клуба рукой подать. Конечно, время было рабочее, и надо бы копнить сено — в такую пору каждый час дорог, — но какое тут может быть сено, если гвоздем сидит в сердце и сознании проклятая анонимка. «Тут уж перво-наперво надо с ней разобраться, а потом и в поле. Так и начальнику участка Гришке Фетисову доложу, если черт сутулый будет допытываться. Ему что, на него не катают анонимок, а тут вот, изволь, нервы порти себе».
Семен Овцов решительно открыл дверь школы.
Было тихо. Шли занятия.
«Не в час явился. Подождать или уж в другой раз прийти?» — подумал Овцов и хотел было повернуть, как со двора вошла уборщица.
— Эва, Катюха, здорово! — встрепенулся Овцов. — Как бы мне Валерию Леонидовну повидать?
— А чего тебе она? — спросила Екатерина Сонина и с любопытством уставилась на Овцова.
— Дак дело есть.
— Дело? — Она засмеялась. — Тогда, выходит, ты опоздал со своим делом.
— Как это опоздал?
— Да так, что ее, считай, уже месяц как нет.
— Как это нет?
— А так, что уехала она во Псков. Там теперь живет. Да тебе-то чего от нее?
— Да ничего, коли нет.
Семен Овцов задумался: «Выходит, не она. Тогда, может, кто другой из учителев настрочил? Да вроде нет. С директоршей никаких отношеньев не было, и с той, которая по физкультуре, тоже не было. Ни я к ней, ни она ко мне не подходили. Так что отношенья нормальные… Ну, ладно, коли так, то, значит, так».
— Ну, а все же, чего приходил-то?
— А тебе какое дело? Не к тебе приходил.
— Не ко мне, а спрашивал.
— Чего спрашивал? Нужна ты мне! — Овцов и не хотел, а уж так само получилось, что послал ее в такую даль, что Екатерина заплевалась. Но вот это-то как раз и не понравилось Овцову. Еще чего не хватало, чтоб еще плевалась на него!
— Я те поплююсь! — гаркнул он и еще покрепче хотел ее припечатать, но тут неожиданно осенила его догадка: «А не Катюха ли настрочила анонимку? Ведь тоже и с ней был конфликт. Вполне возможно». — Слухай, ты, а ну давай ко мне!
— Зачем это?
— Иди, коли сказал!
— Чего грозишь-то? Иди отсюдова, пока директора не позвала.
— Всерьез говорю. А ну, глянь мне в глаза!
— Еще чего, буду я в твои бельма смотреть.
— Ага, понятно. Боисся… А ну, глянь, говорю!
— Да ты че, с ума, что ли, сошел!
— Глянь, говорю! — Ох как не выносил Семен Овцов, когда ему перечили. Даже начинал трястись. Затрясся и тут.
— Батюшки! — закричала Екатерина и, бросив метлу, поскакала по ступенькам вверх, в директорскую.
«Во, дура-баба, но, пожалуй, не она. Всего одну зиму ходила в школу. Где ей. Не она… Так кто же? — Это он думал уже на улице. — Можа, эта Клавдея или Таисья? — Он перебрал еще с пяток имен, но все, по той или иной причине, отпали. — Нет, ты гляди, кто же такое сотворил? Ведь кто-то сотворил же! И не кто иной, как свой, деревенский. Кто же?»
Так и не решив, кто бы это мог быть, Семен Овцов направился в сельсовет. Председатель еще был на месте.
— Ну что? — спросил он.
— Что, что, вот все хожу, думаю, какая зараза такую штуку отмочила.
— Ну, зараза — не зараза, не знаю, а вот то, что поступил сигнал о твоем позорном поведении — это факт. И придется в нем разобраться.
— Чего разобраться? Клевета! Неужели ты, Михаил Петрович, можешь подумать, что я позарюсь на такую красавицу? Это специально, чтоб меня на посмех выставить. И ты давай, председатель, привлекай к ответу того писаку. И со всей строгостью чтоб. Шутки, понимаешь!
— Да кого к ответу-то привлекать, если мы не знаем, кто? На кого думаешь-то?
— На кого? Я десятка полтора перебрал, каждая могла, язвия б их взяла!
— Чего ж ты так со всеми отношения напортил?
— Напортил… А как же иначе? Ты им слово, а они сто в ответ. А то еще замечанья всякие делают. Никакой нерв не выдержит. Баба, она и есть баба.
— А почему ты думаешь, что анонимку написала женщина? А если мужчина?
— Мужчина? Я как-то об этом не подумал. А с ними тоже всяко бывало. Взять хоть и Кольку Исаева. Подумаешь, задержал ему десятку. Туда же, при всех поносить стал. Так что, терпеть, что ли? Ну и высказал все, что думал о нем. Так что, может, это и он настрочил. Еще та сволота. А может, и Петька Самохин. Тоже хорош гусь… Васька Захаров мог. Да их всех перечтешь, что ли! За всю-то жизнь с кем не схватишься. Ведь если б люди были… В общем, давай ищи. Тебе письмо, ты и разбирайся. И чтоб по всей строгости к ответу! У меня сын — капитан танковых войск, дочь — депутат, так что учитывай, председатель! — И, твердо ступая тяжелыми сапогами, Семен Овцов вышел из кабинета.
В ПОИСКАХ КЛАДА
Смешно, я все мечтаю найти какое-то богатство. Какую-то дубовую шкатулку, стянутую медными поясами, позеленевшими от времени. Я вначале не поверю своим глазам: «Неужели и вправду наконец-то нашел?» И кинусь к ней, и обхвачу обеими руками, и, прижимая к животу, оглядываясь, чтобы никто, не дай бог, не увидел, воровато пригибаясь, потащу к себе домой. Я знаю — клады нельзя присваивать. Надо о них сообщать государству, и оно даст соответствующий, не такой-то уж и малый, процент. И это будет законно. Но я почему-то об этом не думаю — чтобы заявить. Я тащу клад домой. Сгибаясь под его тяжестью. И только об одном мечтаю: чтобы никто не узнал. Даже моя супружница. Она молчунья, но тут, на радостях, у нее язык может развязаться. Скажет дочке, а та мужу — и пойдет, и поедет…
К счастью, жены дома нет. Ушла в магазин. И я втаскиваю шкатулку в сени. Да, именно втаскиваю. Волоком. Она довольно тяжела. Черт ее знает, сколько веков лежала в земле. Может, со времен Степана Разина? Или Емельки Пугачева? Кто-нибудь из его приближенных удирал, зарыл и не успел взять — схватили! А уж сказать-то он никому не сказал. Вот и осталась шкатулочка, на мое счастье.
Открыть ее, оказывается, просто невозможно. Она — как литая. С какой стороны ни подступись, никак не ухватить. Попробовал стамеской оторвать медные перепояски, но они даже не отогнулись. Стал бить молотком. Только сделал вмятины. Оставалось ломать кувалдой. И уже взял кувалду. Но что-то меня остановило. Сел, закурил. И только затянулся разок-другой, как тут же отбросил сигарету — до нее ли, когда каждую минуту может прийти жена, а я сижу перед драгоценной шкатулкой. И я тащу ее в сарай, в самый захламленный угол. Тут ее можно оставить на некоторое время и отдохнуть, успокоиться, а то от волнения грудь сжало, воздуха не хватает. На всякий случай прикрыл старой мешковиной — и вовремя. Жена уже тут как тут.
— Чего сидишь-то?
— Да топор хочу поточить… Ну, а ты чего принесла?
— Три буханки хлеба.
— Чего так много?
— Да Лизка завтра поедет в райцентр за продуктами, так магазин работать не будет.
— А еще чего купила?
— Соли пачку да бутылку подсолнечного масла.
— Водки не было?
— Вот и поедет за ней.
— Ну и ладно. Обедать вроде пора.
— Щи разогрею.
— Давай.
Жена ушла.
Не сразу, ой, далеко не сразу, я перерубил медный пояс. Думал, шкатулка развалится. Но нет, не развалилась. Видно, была сделана в шип. Так что надо вырубать замок. Но тогда уж отступного совсем не будет. Как же с вывороченным замком я заявлю о своей находке государству? Как докажу, взял или не взял часть клада? «Зачем, — спросят, — ломал?» — «Полюбопытствовать хотел». — «Ах вот как! Ну тогда и отвечай по закону».