— При условии — хотя бы в рюмочной.
— Не возражаю, даже и в нашем писательском ресторане.
— Ого! Постараюсь запомнить. А ты, если не трудно, брякни, когда твоя статья появится на свет божий.
— Всенепременно.
Прошло полмесяца, и статья увидела свет. Славная получилась статейка. Я ничего не говорил Посадину о том, чтобы не было ссылок на меня, хотя бы и мельком, но он сам об этом догадался. Больше того, даже своей фамилии не поставил. Скрылся за псевдонимом «В. Орлеанский».
Итак, статья появилась. Теперь мне нужно было обязательно повстречаться с Главным редактором «Зари» товарищем Бориным. И обязательно на нейтральной почве. Для этого живет и здравствует мой друг художник Вася Коноплев. С Бориным он душа в душу — вместе ездят на охоту.
— Вася! — это я звоню Коноплеву. — Здорово!
— А, это ты! Куда пропал? Давно не глядели друг на друга. Зашел бы.
— Жажду.
— Ну тогда давай в пятницу, к восьми.
— Кто будет?
— Ну, Борин, само собой. Тем более, собираюсь его портрет писать для выставки «Современник». Ростовцев заглянет. Кудряшов. Хватит тебе?
— Вполне.
— Не опаздывай, да по пути захвати чего, а то, может, маловато окажется.
— А ты с запасом готовься.
— Ну, это начетисто.
— Ладно уж, захвачу, жадюга.
— Не жадюга, а расчетливый. Жадюга вообще ничего не поставил бы.
И вот я в мастерской художника Коноплева. Хорошо здесь — можно ни с кем не разговаривать, не напрягать зря свои извилины, а ходить вдоль стен и смотреть на Васины работы. В свое время он окончил факультет живописи. Но живописью не стал заниматься. Сразу же по окончании Академии женился, вскоре на свет божий появился ребенок. Надо было кормить семью, а живопись не кормила, и Вася занялся графикой, стал оформлять книги, благо был хорошим рисовальщиком. И преуспел. В смысле заработка. Но все же живописец в нем никогда не умирал. И вот его картины, этюды. Все хорошо, сочно, в настроении. Но это больше для себя, чем на выставки.
— Ну что? — Он подошел ко мне. Я рассматривал новую его работу. — Тут главное — ощущение. Понял? Ощущение. Это неуловимо. Понимаешь?
— Чего ж не понять, когда неуловимо.
— В том-то и дело. Я знал, что ты поймешь.
Но я ничего не понял.
Пока мы с ним говорили, подошел Борин. Высокий, спортивного вида старик. «Пища убивает. Ешьте меньше, и будете жить долго-долго. А это крайне необходимо для творческого человека», — его любимые слова. Только он забывает пояснить, что надо есть.
Обычно Борин жизнерадостен, шумлив, сегодня же с его брускообразного лица не слезает озабоченность. Ее причину я знаю. Его милый зам уже сообщил мне, что Ивнев грозил ему пальцем и тут же тыкал им в «Литературку». Напоследки сказал: «Надо срочно выравнивать положение!» На что Борин ему ответил: «Но где же я возьму такой роман?» — «Ищите!» — сказал Ивнев.
Узнав об этом, я возликовал.
В простенке между окнами приютился круглый столик на коротких ножках. Этакий столик-карлик. На нем водка, пиво. Но в меру, чтобы не окосеть. К сему закуска, довольно легкая — бутербродики с тонкими ломтиками сыра и докторской колбасы. В мастерской художника Коноплева не принято много есть.
— Да-да, пища убивает. Ешьте меньше и будете жить долго-долго.
— А что надо есть?
— Ну, это каждому по его возможностям.
— Верно. Кому хлеб с колбасой, а кому с зернистой, — ехидно ухмыльнулся Ростовцев, маленький, в больших очках.
— А тебе что — не нравятся мои бутерброды? — спросил Вася.
— Почему не нравятся? Нравятся, я же ем, — и Ростовцев тут же стал жевать колбасу. — Но с икрой, наверно, вкуснее.
— Помешались вы на этой икре, — сказал Борин.
— Только потому, что ее нет, — сказал я.
— Тоже верно, — согласился Ростовцев. — Да, совсем забыл. Помянули вас, уважаемый, в «Литературной газете». — Это он обращается уже к Борину, — Читали последний номер? Но вот о чем я хочу вас спросить. Разве вы повинны в том, что никем не написан роман о рабочем классе?
Борин с недовольством взглянул на Ростовцева.
— Журнал не только пропагандист, но и организатор, — отрывисто сказал он.
— А если так, то вы тогда, конечно, виноваты, — ядовито ухмыльнулся Ростовцев.
— А вы что — не ошибаетесь?
— Нет, не ошибаюсь. С моими суждениями могут не соглашаться, они могут быть спорными, но не ошибочными. Разве вы не заметили, что искусствоведы всегда правы?
— Да, как и критики, — со злой иронией сказал Борин и поставил пустую рюмку на стол.
Это задело критика Кудряшова.
— А что, верно, очень неприятно, когда ругают в прессе? — сказал он и посолил пиво.
— Хватит посыпать раны солью, — примиряя их, сказал хозяин. — Все мы знаем, как бывает неприятно, когда нас ругают. А нас тоже ругают. Тоже поругивают. Вот ихний брат, — кивнул он на Ростовцева и сделал бодливое движение своей лысой головой на искусствоведа.
Тот ловко схватил его за бороду.
— Ага, попался!
Все засмеялись и выпили еще по рюмке.
— Я не читал этой статьи, — сказал я. — Не любитель смаковать подобное.
— И правильно делаете, — одобрил Борин и закурил.
— Да. Но если вас интересует роман о рабочем классе, имейте в виду — такой роман есть.
— Кто автор?
— Наш брат, газетчик. Знание материала превосходное. Идейно совершенно точно.
— Вы читали его?
— Да, конечно. С неослабевающим интересом.
— Я верю вашему глазу. Скажите автору — пусть зайдет в редакцию.
— Он заходил. Но ваш литконсультант вернул ему рукопись. А зря. Вот и вас подвел. Был бы напечатан роман, не было бы и статьи.
— Вот как? Хорошо, скажите, чтобы мне лично передал. Я сам прочту, хотя это и не в моих правилах. Надо всегда работать на доверии к аппарату. Надо или все доверять, или ничего. Придется выгнать вон литконсультанта. Никогда не знаешь, кто подрубит ствол. Так что пусть лично мне принесет.
На другой день я дословно передал разговор Половинкину.
— Давай не откладывай, тащи прямо Борину. В собственные руки. И учти, с тебя коньяк!
— О чем говоришь! Если бы только, — задыхаясь от радости, воскликнул Половинкин.
Он тут же помчался домой, схватил в охапку свой роман и с ним — прямым ходом в кабинет к Борину.
Всю неделю, пока тот читал рукопись, Половинкин ходил, как лунатик. И все ждал звонка из редакции.
Наконец звонок прозвучал. Завотделом прозы вежливо просил Александра Васильевича Половинкина прийти в редакцию для заключения договора на его роман «Рука помощи».
— Старик! — закричал мне Половинкин, отваливаясь от телефона. — Старик, я на Олимпе! После работы идем в ресторан, а сейчас я лечу в «Зарю». Приняли! Приняли!
И он исчез.
Роман «Рука помощи» был опубликован. Это событие было также отмечено в ресторане. А через неделю в городской газете появилась статья В. Орлеанского, в которой он резко критиковал этот роман.
— Сколько раз я вам указывал, — строго выговаривал Борину Ивнев, — редактируйте сами. Сами! Не передоверяйте аппарату. Хорошо, что хоть идейных ошибок в романе не было.
В эти и последующие дни я старался Борину на глаза не попадаться.
Половинкин ходил мрачный и всех спрашивал: «Кто такой В. Орлеанский?»
Я, конечно, отмалчивался, хотя и знал, кто скрывается за псевдонимом «В. Орлеанский».
БРАКОНЬЕРЫ
Он вышел на рассвете. Было холодно и сыро до озноба, но подогревали азарт и риск, которые у него теперь всегда появлялись, когда он выходил на незаконную добычу. Он все знал: и то, что бить щуку на нересте — браконьерство, и то, что только за одну острогу берут штраф пятьдесят рублей, за убитую щуку — двадцать пять, а за юрлака — самца щуки — десятку. Все знал, и тем больший азарт охватывал его еще с вечера, когда он подправлял каждый зубец остроги, сводя напильником острие на иглу.
Весна в этом году была какая-то нескладная. Поначалу стало греть чуть ли не по-летнему, так что вокруг взыграли ручьи, а потом внезапно похолодало — посыпал мелкий сухой снег, жесткая крупа. Замело. И вдруг хлынул дождь. Ему обрадовались, думали: ну, теперь-то весна установится. Но он перешел в холодный, секущий, и на несколько дней небо затянуло серым. А потом рванул ветер с севера, и снова пришла зима. Закружило. Все побелело. И странно было видеть скворцов в заснеженных ветвях тополей. Но так же резко северный ветер переменился на восточный. А на рассвете уже хватал с запада. Потом с юга. Менялся. И от этого щука в берег не шла. Да и лед мешал — то отходил от уреза, то налезал на дюны, и в воздухе от этого стоял непрестанный шум. Но к концу апреля весна все же установилась, лед отошел за отмели, открыв их солнцу, и щука пошла. Мужики, пренебрегая запретом, высыпали с острогами. Но мало кому удалось поживиться. Добрая половина была переловлена инспектором по рыбнадзору Сашуней Фетисовым, человеком рослым и грубым. Он приезжал из райцентра на газике, и ему ничего не стоило догнать каждого на ровной, как беговая полоса, песчаной пойме. Спуску никому не было, ни старому, ни малому. Фетисов тут же составлял акт, заставляя браконьера расписаться. Если тот упирался, Сашуня мог и силой заставить. После чего отламывал от древка острогу и бросал ее вместе с убитыми щуками в газик. Все это совершал он с усмешечкой, скаля длинные желтые зубы.
— А другой раз шею намылю, — говорил он, — притяну нос к коленкам, будешь колесом ходить, — и смеялся нехорошо, утробно. Ему нравилось унижать, показывать свою власть. До него был инспектором Потапов, — тоже и ловил, штрафовал, но зла в нем не было, все по делу. А Сашуне Фетисову главное было не только изловить с поличным, но и поиздеваться над человеком. Унизить его. Он не скрывал и того, что рыбу забирал себе, — другой раз даже похвалялся, как хороша она будет на сковороде.
— Кто ж это дал тебе такое право? — говорил кто-либо из мужиков. — Ты ее должон в магазин сдать.
— А ты еще потолкуй, так я в акте укажу, что ты оказывал мне сопротивление при исполнении служебных обязанностей. И тогда уж тебе не миновать сидки, — и Фетисов ухмылялся, поигрывая желваками на крутых, избитых оспой скулах. Было в его лице что-то монгольское, беспощадное.