НЕОКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ
Давным-давно я получил письмо от своего товарища по изысканиям. Пролежало оно среди разных бумаг более двадцати лет и вот на днях попало на глаза. Когда-то вместе работали в дальневосточной тайге. Потом пути разошлись. Но память осталась. И вот письмо. Оно невелико, и есть смысл привести его почти что целиком.
«…Знаю, что стал ты писателем, ну и подумал, а вдруг сгодятся тебе эти мои странички из дневника. Мне-то они совсем ни к чему. Буду рад, если ответишь.
Желаю тебе дальнейших творческих успехов!
Твой старый знакомый Николай Самсонов!»
И к письму приложены странички из его дневника.
Я ответил ему. Помнится, послал в подарок свою книгу, но страницы из дневника тогда меня не заинтересовали. Теперь же, когда многое забылось, показались любопытными.
«21 декабря. Снег до того твердый, что выдерживает даже такого крупного человека, как Афонька Багров. Он легко идет впереди нас, красиво откинув голову, и насвистывает. За ним шагают трое рабочих. Потом инженер Всеволод Лиманов, и позади я. Мы возвращаемся в штаб нашей партии, в эвенкийское стойбище. Больше двух недель мерзли в палатке по ночам, ведя днем досъемку правого крыла Сугучана. Досняли и бодро шагаем по снежной тверди. Снег не то что скрипит под ногами — визжит, до того он проморожен. Еще бы, морозец не меньше тридцати пяти. Пар вылетает изо рта и тут же опадает инеем. Хорошо еще, что нет ветра, иначе бы «бяда», как говорит Прокопий, один из рубщиков. И поэтому я тоже иду и насвистываю. Радуюсь многому, и прежде всего тому, что увижу свою милую Томку, по которой скучаю, как младенец по матери. Думаю, и она меня ждет не дождется. Все свои синие проглядела. Ах, до чего же они хороши! Вот встречу ее и неотрывно буду глядеть в них, в самую их глубину…
Но только вошел в штаб, как милый друг завхоз Вася сообщил, что Томка в отряде Субботина. Он ведет досъемку высохшего русла Макита, а она бьет шурфы. Вот это да! Но не успел запечалиться, как тут же и радость. Меня с ходу направляют к Субботину записатором. Вот это двойное «да»! Скорей, скорей в баню, хорошо помыться, выспаться и — к Субботину на рассвете.
Баня мала, из расчета на двоих. В напарники мне попал Прокопий. Ему лет тридцать, но он уже лысый, с каким-то младенческим лицом. Но таких рубщиков, как он, поискать. Один только Афонька Багров ему не уступает. Прокопий сделал веник из горного дубняка и нахлестывает себя так рьяно, с таким ожесточением, что я сползаю с полка вниз.
— А иначе вошь не уничтожишь, — убежденно говорит он.
После бани я блаженствую: весь чистенький, как дитё, на мне чистое белье, и лежу я на чистой простыне на спальном мешке в теплом эвенкийском доме. Милый друг завхоз Вася приготовил брусничный сок, и это так славно, что даже сил нет, чтобы выразить.
— А в дорогу я тебе дам баночку сгущенки. Надо же тебе побаловать твою возлюбленную. Сядете рядком и станете уписывать молочко. От такого молочка поцелуи будут еще слаще. — Сказал и захохотал так, что даже пламя свечи заколебалось. И замолчал. Ждет, что я отвечу на его остроумную шуточку.
Чтобы порадовать его, — в общем-то он неплохой парень, — я тоже начинаю хохотать, отчего Вася приходит в дикий восторг, даже руками всплескивает. Он хохочет до слез, бедняга, а я начинаю думать о Томке, о том, как увижу ее, обниму, исцелую. Думаю о любви, обо всем том, что свалилось на меня так нежданно-негаданно.
И ведь на самом деле, кроме Томки в нашей партии еще три девчонки. И нельзя сказать, чтобы они были хуже ее, а вот получилось так, что лучше ее и нет. Я закрываю глаза, чтобы вызвать ее воображением, и она вплывает в мое предсонное состояние. И я вместе с ней засыпаю.
Просыпаюсь от громкого голоса. Прокопий, освещенный огарком свечи, сидит на постели у Васи, в ногах. Это он разбудил меня.
— Спит она с ним, сказывают, спит! — кричит он.
— А ты не верь, мало ли что наболтают, — говорит Вася. — Люди любят наговаривать, особенно если попадет доверчивый человек. Другому это наболтать в радость, в удовольствие.
— Не, зря балабонить не станут… Чего же мне теперь делать-то? Ведь срам, на глаза кому покажись. Как это так, от живого мужа к чужому мужику бегает. Голову сняла.
— Да ты поговори с ней. Только по-хорошему.
— Да разве она скажет.
— А ты спроси. В глаза глянь. Если виновата, не выдержит твоего взгляда.
— Ладно, коли так… Спрошу… Ладно… Он ушел.
(О ней и Прокопий я писал раньше, но чтобы тебе было ясней, перепишу оттуда сюда.
Его жена, Дуняша, работает у нас поварихой. Небольшого росточка, курносенькая и очень складная по фигуре, хотя ей уже под тридцать. Приехала она с Прокопием, чтоб заработать на дом и на корову. Они погорельцы.
— Любу работу, каку надо, буду сполнять. И она такоже, — сказал он про жену, когда нанимался к нам на работу. — Чем боле дела, тем знатней.
И верно, работал так, что впору троим управиться. И Дуняша изо всех сил старалась. Не только готовила пищу, но и стирала итээровцам белье, и чинила, если надо, и шила, чтобы только побольше заработать.)
— Так что, она ему изменяет, что ли? — спросил я Васю.
— Говорит, изменяет.
— С кем же?
— Говорит, с Афонькой.
— Так ведь он только явился со мной.
— Ну а теперь с ней, — ответил Вася и захохотал так, что даже закашлялся.
«Чушь какая-то», — подумал я и уснул. Проснулся снова от голоса Прокопия. Была уже ночь.
— Дуняши здесь нету? — кричал он в темноте.
— Нету, — сердито ответил Вася.
Прокопий убежал. И снова, только-только я заснул, как он опять вбежал с криком:
— Дуняши не было?
— Не было! — закричал Вася.
И через полчаса снова прибежал Прокопий — будь он неладен, я только уснул, — и опять с криком: «Дуняши не было?»
— Да вались ты к черту! — вскочил на ноги Вася и, похоже, вытолкнул Прокопия, чем окончательно согнал с меня сон.
Я закурил и вышел на волю. Было полнолуние. Четкие тени лежали на снегу от деревьев, домов, кустов. Неслышно падал мелкий снег. Было тихо. И ничто, казалось, не могло нарушить тишину, как вдруг до меня донесся не то стон, не то всхлип. И тут я разглядел неподалеку от себя, в тени старой лиственницы, неясный силуэт человека. Он мотал из стороны в сторону головой и глухо стонал, словно от зубной боли.
Это был Прокопий.
— Дуняша… Дунюшка, — доносилось до меня, — что ты нагвоздала… Чего натворила. — Был он без ватника, в одной верхней рубахе, припорошенный снегом, но, видно, не замечал холода.
Никогда до этого я не видал человека в таком жалком состоянии. Как ему должно быть тяжело, если он так страдает. Как должно сжиматься у него от такой горькой беды сердце? Подойти бы, успокоить. Но понимал, никакие мои утешения не помогут ему. Единственный человек, кто бы мог облегчить его муки, а то и совсем снять, — это Дуняша. Но как раз ее-то и не было рядом с ним.
Так же тихо, как пришел, так я и ушел, не замеченный Прокопием.
Долго не мог уснуть, потрясенный тем, что нечаянно увидел. В ушах так и стоял стонущий голос Прокопия. Несчастный. И тут же я подумал о страшной силе любви. Мне она принесла радость, а вот Прокопия может убить.
— О, черт! — неожиданно раздался голос Васи. — Сказать бы ему, где она, да ведь до смертоубийства может дойти.
— А где?
— В бане. Я их колом припер, чтоб он в дверь не торнулся.
— Зачем же ты это сделал?
— А черт его знает. Попросил Афонька, ну и припер. Будто там никого нет… Да, впрочем, он уж давно с ней спутавши.
— Так что, он женится на ней?
— Навряд, потрепется и бросит.
— Так зачем же Дуняша так делает?
— А на то она и баба в таких делах, что не думает. Ну, это их дело. Давай все же спать.
И снова я долго не мог уснуть. Да, конечно, Афонька куда красивее, чем Прокопий. Но разве это дает право Дуняше на то, чтобы изменять мужу? Думал я об Афоньке. Он, конечно, мужик волевой. Чего одни его дерзкие глаза стоят. Такие бы только разбойнику… И почему-то боялся за Дуняшу.
22 декабря. За одну ночь Прокопий похудел и оброс. Слонялся по стойбищу как потерянный. То подходил к рабочим, зло шутившим над ним, и, полный недоумения, отходил, то сидел на корточках у печки и жадно, беспрерывно курил. То срывался, бежал к кухне, стучал, просил, чтобы Дуняша открыла дверь, впустила его, и, совершенно потерянный, начинал злобно искать Афоньку. Подбегал к нему. Тот отворачивался от него, будто и не слышал оскорбительных слов Прокопия, но на какой-то раз не сдержался и с презрительной усмешкой сплюнул в его сторону. И тогда Прокопий накинулся на него с кулаками. Афонька легко отбросил его и сурово сказал: если тот еще полезет, измочалит его до крови. Прокопий от бессилия завертелся на месте, заскулил и куда-то убежал. Как потом выяснилось, к Кольке Каргополову и стал что-то встревоженно ему говорить. Колька, коренастый, рябой, с двумя открытыми дырками вместо носа, выслушал его, и они засели писать какую-то бумагу.
Через полчаса Прокопий пришел к К. В. — так мы зовем начальника партии Константина Владимировича. Я сидел у него, ожидая указаний для Субботина.
— Вот, подпиши и поставь печать, — сказал Прокопий, подавая ему лист бумаги.
— Что это? — спросил К. В.
— А ты читай, увидишь.
— «Удостоверение, — стал читать вслух К. В. — Дано сие Прокопию Иванову в том, что он разошедши со своей женой Евдокией Ивановой, потому как она спутавшись с Афонасием Багровым. Выдано сие удостоверение Прокопию Иванову, чтоб не тянули его в суд, ежели Е. Иванова, его бывшая жена, будет убита. В чем и подписуюсь — начальник комплексной изыскательской партии».
— Что за черт? — в недоумении сказал К. В.
— А то, что, значитца, не ответчик я, ежели ее Афонька пристукнет в тайге за деньги, на обратном пути. Оберет и прикончит, он на такое дело вполне способный. А подумать могут на меня. А у меня на такой случай аккурат вот и документ этот самый. Подпиши, Константин Владимирович.