Дом Семеновны стоял на краю деревни. Во дворе на цепи сидел большой пес с доброй деревенской мордой. Когда Лариса постучала металлическим кольцом на калитке, пес лениво гавкнул раз-другой и закрутил приветливо хвостом, прислушиваясь, как хозяйка гремит где-то в доме, открывая двери.
Семеновна оказалась совсем не бабкой. Дай бог, если шестьдесят есть. Глаза веселые и голос озорной. Правда, крестьянский труд сделал с ней свое дело: суставы пальцев рук, как шишечки, кожа в сеточке морщин, от уголков глаз прочерчены «гусиные лапки».
Руку козырьком поднесла к глазам, прокричала с крыльца:
— Кто это в буден день пожаловал?
— Это я, Лариса. Тамар Семенна, я не одна.
— Да хоть бы и не одна! Калитку-то толкай. Не заперто. А Бурана не бойтесь, он только для порядка брешет. — Семеновна распахнула двери в дом и переминалась на крыльце, поджидая гостей. Валенки растоптанные на ногах, большой пуховый платок на плечи накинут поверх халата в яркий цветочек.
Дом у Семеновны настоящий деревенский. Из жарко натопленной кухни в комнату прошли по чистым полосатым дорожкам, любовно связанным чьими-то умелыми руками. Катерина как будто в другое измерение попала. В переднем углу кровать высокая, железная, шариками металлическими украшенная. На кровати горка подушек, от огромной, наверно, метр на метр, до крошечной, назначение которой было совсем непонятно Катерине. Скорее всего, для красоты. Все это подушечное великолепие накрыто было тонким кружевным пологом. А покрывало! Такие Катерина только в музее народного творчества видела. Вывязанное крючочком белыми нитками, с кружевным подзором до пола. На стене коврик с оленями. В углу — телевизор на тонких ножках, в другом — проигрыватель с вязаной салфеточкой на крышке. На салфеточке ваза с искусственными цветами. На окнах — герани в горшках.
— Проходите, не стесняйтесь. — Семеновна пригладила клеенку на большом круглом столе и отодвинула стул для Катерины. — Садись, милая. Как звать тебя?
— Катя.
— Грустная ты какая, — сказала Семеновна Катерине и строго посмотрела на Ларису. — Ты вот, девка, поди-ка, пока в кухню и чайку попей, самовар только вскипел. А мы тут пошуршим.
Она села напротив Катерины на старый стул с гнутой спинкой, руки положила на стол. Долго смотрела куда-то выше головы Катерины, а потом сказала:
— Вижу, что не приваживать жениха приехала. Есть и без того любовь у вас светлая и обоюдная. Да беда у него. Но беда поправимая.
Семеновна странно как-то дышала, как будто воздух в себя втягивала, выбирала из него что-то нужное, а потом выдыхала пустое. Потом руки растопырила, будто обхватывала ими что-то невидимое, лепила из воздуха.
— Ну-ка, помоги мне, милая. Это ведь не фокусы в цирке. Что-то вижу, а что-то и сокрыто. Что с ним?
— Ой, Тамарочка Семеновна, — по-сельски, в тон хозяйке запричитала Катерина. — Беда. Операцию ему делают. Делали. Сначала одну. Потом вторую. И все хорошо было. А потом плохо стало.
— Так, не тарахти. — Семеновна достала из стаканчика, стоящего на столе, карандашик остро заточенный, листочек бумаги и принялась чертить. — Фотография его есть?
— Есть!
— Давай.
Катерина вытащила из записной книжки маленькую фотографию глухопятого, которая досталась ей случайно. Васильев забыл у Катерины свою книжку, она стала ее листать и нашла между страничек снимок. Книжку вернула, а фотографию оставила себе. Она ей очень понравилась.
Семеновна внимательно посмотрела на фото, поводила рукой над изображением, почертила на листочке. Еще подержала руку над снимком и снова что-то зарисовала. А потом принялась сильно черкать на листочке. Сколько это продолжалось — трудно сказать. Наконец она откинулась на стуле чуть назад и подняла глаза на Катерину.
— Не плачь. Поживет еще. Здоровый он, вылезет. Сейчас спать будет, а завтра полегчает — в себя придет. Жди. Терпения наберись и жди. И думай о хорошем. Он в контакте, мне отвечает, значит, будет жить. Да, вот еще что… — добавила Семеновна. — Худого еще немало будет, но ты верь, что все пройдет. Вот.
Женщина накрыла своими большими ладонями два сжатых Катиных кулачка. От рук шло тепло, какое-то особенное, как будто с ним в Катерину вливалась сила жизненная. Семеновна внимательно посмотрела на нее:
— Горемыка ты. Но не навечно. Фотографию мне оставь. Не боись, я не испорчу. А как не надо будет — заберешь. Все. Теперь идем чай пить.
В кухне раскрасневшаяся от жары Ларка сидела за столом, на котором пыхтел самовар. Не угольный, правда, а электрический. Но тоже из другой жизни. С краником-завитушкой, из-под которого капала на блюдце вода, с заварочным чайником красной меди, восседавшим на макушке.
Лариса внимательно посмотрела на Катерину, подвинулась с табуретом к окну, освобождая место у стола. Тамара Семеновна устало опустилась на стул, плеснула в чашку из заварочного чайника, понюхала с удовольствием и улыбнулась:
— Ой, девки, до чего ж я чаи люблю гонять!
— А можно спросить, Тамар Семенна, — подала голос Катерина.
— Спроси, — усмехнулась хозяйка дома. — Да только я знаю, какой вопрос задать хочешь. Как так я что-то вижу через моря-океаны. Так?
— Так.
— Не знаю. Смотрю на тебя. Ты — его отражение. Ты думаешь о нем, стало быть, несешь информацию о нем. Она передается мне. А дальше как будто образы проступают, рассказывающие, что с человеком происходит. Ну и управлять этими образами можно. Направлять информацию туда, куда нужно. А вообще, если очень захотеть, то каждый может такой коррекцией и сам заниматься.
— Но если все так просто, то люди бы не болели, не умирали, не разводились…
— Э-э, милая моя… А про судьбу забыла? Ты вот прислушайся, что мудрость-то народная гласит. Ежели судьба, то ее и на коне не объедешь. И это так. Но с этими вопросами уже не ко мне, а… туда.
Семеновна многозначительно посмотрела на потолок.
Домой возвращались затемно.
— Ну, тебе хоть чуть легче стало? — спросила Катерину Лара в сотый раз.
— Стало, — ответила она. — Знаешь, как будто отпустило. Понимаю, что еще ничего не известно, но какое-то состояние успокоенности. А вообще я тебе очень благодарна. Даже если все это чушь собачья.
— Да не чушь, Кать, столько всего неизученного на белом свете. И если мы чего-то не знаем, то это вовсе не значит, что этого нет. Вот надо же, какую мысль родила!
— А ты-то, получается, впустую съездила, так и не поговорила про своего кобеля безрогого…
— Ой, да и ну его на фиг! Кобель — он и есть кобель. Хоть с рогами, хоть без. — Лариска рассмеялась. — Знаешь, я пока вас ждала, все думала про свое. И решила. Ну зачем все притягивать за уши? Этот кобель сам не знает, чего хочет. Ну, пусть и дальше не знает. Правду Семеновна сказала про судьбу, которую на коне не обскачешь. А тут… Какая уж тут судьба, если он от меня бегает. Много чести про него узнавать.
Леха Васильев пришел в себя спустя еще одни сутки. Выход из небытия был легким, как будто вытолкнул кто из трамвая да еще и прошептал в спину: «Иди! Неча тут вылеживаться! Рановато еще!»
Очнувшись, он увидел женщину. Она дремала, неловко подвернув руку на спинке стула. Он разглядывал ее, не узнавая. Что-то смутно-знакомое, далекое. Но ни имени, ни фамилии, ни того, как и чем он был связан с ней в той жизни. Просто женщина. Красивая, с длинными ногами. Ноги были аккуратно подобраны под стул, театрально даже как-то, слишком картинно. Женщина как будто позировала невидимому художнику.
Он смотрел на нее сквозь ресницы и боялся открыть глаза, боялся того, что ему придется общаться с этой женщиной, раз она сидит у его постели. А он, к ужасу своему, не узнавал ее. А стало быть, не мог ни о чем с ней говорить. Фрагментарные отрывки в голове — авария, больница, Макс, брат Сашка — не принесли ему информации о незнакомке. Как будто в разоренной библиотеке было у него в голове: кто-то перемешал книжки на полках, смахнув больше половины на пол в общую кучу, и они перестали подчиняться однажды заведенному порядку, перепутались, потерялись.
Наверно, он сделал какое-то движение, потому что женщина мгновенно открыла глаза, дернулась к нему, встала на колени возле кровати, отчего лицо ее оказалось близко-близко к его лицу. Он смотрел на нее сквозь ресницы, и она поняла, что он видит ее. Ее рука, на которой блестели узенькие колечки, — много, наверно, не меньше десятка! — потянулась к его лицу. Пальцы гладили его небритую щеку, скользили за ворот больничной рубахи, трепетали на сухих губах.
Он открыл глаза.
— Вернулся? — спросила его женщина.
Васильев промолчал. Он совершенно не знал, о чем ему говорить с этой абсолютно незнакомой женщиной.
— Кто вы? — шепотом спросил он.
— Я — Катя. — Женщина внимательным, цепким взглядом следила за его реакцией.
У Васильева в голове закружилась карусель. Хватило только одного этого слова, одного имени любимой женщины, чтобы от этого в мозгу началась восстановительная работа. Катя — это ночной зоопарк и кот Наполеон, спящий на диване. Катя — это спускающаяся по стене комнаты лиана под названием «сциндапсус», он даже слово это страшное вспомнил! Катя — это женщина, которую он «чуЙствовал» даже на расстоянии.
Это была не Катя. И Васильев это тоже «чуЙствовал». Трудно сказать, каким образом это происходило, но это было так. Чувствовал каким-то звериным чутьем, которое его никогда не подводило.
Скрипнула белая дверь, и в палату буквально просочился Васильев-старший. Он похудел и осунулся за прошедшие двое суток, под глазами залегли черные тени. Увидев очнувшегося брата, Васильев-старший на цыпочках подошел к нему, взял за руку и, баюкая ее, сказал нараспев:
— Бра-а-а-а-тка! Лешки-и-и-и-н кот!
Идиллию разрушил врач, заглянувший в палату. Он что-то сказал, что — они не поняли, строго указал на дверь Васильеву-старшему и женщине и пригласил дежурную сестру.
В холле женщина подошла к высокому окну. Глядя на улицу, она нервно перебирала золотые колечки на пальцах то одной то другой руки.