Если подумать — это со мной обошлись несправедливо.
38Рыцарство не умерло
В тот день, когда в Англии стали известны результаты наших выпускных экзаменов, мне выпала ночь с Мирандой Пенкрофт. В координатах кротиков это круче всех чемпионских призов, намного круче. Но на самом деле было не совсем так, как звучит.
Джун, явившаяся ко мне за указаниями насчет охоты, сообщила, что согласно зарубкам на Скале-Календаре наступило 24 августа, день, когда объявляют результаты экзаменов. Я стал думать, что же я в итоге получил. Теперь, когда мы знали, что нас снимают, было очевидно, что к концу лета мы окажемся дома. Даже телекомпания не посмеет отвлечь школьников от учебного года. Таким образом, экзамены, которые казались совершенно бессмысленными два месяца назад, когда мы пытались хоть как-то выжить, теперь вновь сделались важны. Впрочем, я перестал тревожиться о них, когда сквозь водопад прошла вторая за этот день посетительница.
Флора.
Я не видел ее с того разговора. Она здорово похудела — стала более изящной, чем даже Миранда. Проступили скулы, глаза словно увеличились. В черной футболке «Моторхэд» и подрезанных джинсовых шортах она выглядела словно модель Кальвина Кляйна.
В глаза она мне не глядела.
— Я приду, — сообщила она.
— Что ты сказала? — Я оттопырил пальцем ухо в ее сторону.
Она вздохнула.
— Приду и подам тебе ужин.
— Это просто замечательно, Флора, — сказал я.
— Но не сегодня, — перебил меня другой голос.
Это был Уилсон. Иногда он вмешивался в разговор.
— Не сегодня. Завтра. Не позволяй ей решать, когда закончится ее наказание. Пусть еще денек поголодает.
— Завтра, — сказал я. — Приходи завтра на закате.
Тогда я ее щедро накормлю, дам понять, что она прощена, и позволю ей проявить благодарность.
Флора, похоже, здорово расстроилась, но изменить она ничего не могла.
— Как у нас принято отвечать?
— О’кей, Линкольн.
В глаза она мне не смотрела. Я понял: ей стыдно. Она сдалась. Она проиграла, я победил. Но я чувствовал облегчение. Я же не хотел заморить ее голодом. Завтра я ее накормлю, и все будет клево.
Когда Ральф принес мне добычу того дня, у меня уже готово было новое поручение.
— На завтра мне понадобится больше листьев-ракет, Ральф. Это будет та еще чертова ночка.
Я воображал себе, как Флора будет петь, чтобы получить свой ужин, а я буду любоваться ею сквозь радугу блаженства, которое мне всегда приносили эти листья-ракеты.
Ральф переступил с ноги на ногу:
— Угу. Ничего не выйдет, Линкольн.
— То есть как? Листья не могли закончиться. Мы же в джунглях живем, черт побери!
Он посмотрел на меня тем озабоченным докторским взглядом, который он приобрел с тех пор, как я рассказал ему о Стивене Мэтьюрине.
— Линкольн, я бы мог этим отговориться. Мне точно было бы проще соврать тебе, сказать, что запас кончился. Но я скажу правду: я снимаю тебя с довольствия.
— Что-о?
Он выпрямился.
— Я больше не буду приносить тебе листья-ракеты. Пора остановиться.
Как он посмел?
— Я сам брошу, когда захочу! — крикнул я.
— Так брось сейчас.
— Сейчас я не хочу, — сказал я. — Пока еще нет.
— Надо, — сказал он. — На самом деле я точно не знаю состав листьев, но ты каждый день просишь все больше и больше. Пора остановиться, Линкольн. Таково мое профессиональное мнение.
— Твое профессиональное мнение? — взвизгнул я.
— Судового врача.
— Это я тебя назначил врачом.
— Да, — преспокойно ответил он. — Ты назначил меня судовым врачом. И я действую как врач. Первая заповедь — не навреди, Селкирк.
Он развернулся на пятках и пошел прочь.
Красная волна гнева залила мою голову, и я заорал ему вслед, перекрикивая грохот водопада:
— Не рассчитывай на ужин в ближайшие дни! И я — Линкольн!
Кое-как я успокоился только к концу дня. Ральф меня взбесил, просто взбесил. Как он посмел указывать мне, что я буду есть и чего не буду на моем собственном острове! Он узнает, как жестока моя месть. Я морил Флору голодом, и она сдалась. Сдастся и Ральф.
Я подумывал сам отправиться на поиски ракет. Но не хотел попадаться на глаза камерам. В тот день я долго возился с ужином, злобно стараясь сделать его как можно вкуснее: чем ароматнее будут запахи, тем сильнее будет терзаться Ральф. Пока мясо жарилось, я расхаживал по Белому дому, точно пленный тигр.
Остановился я лишь тогда, когда на самом закате в мою пещеру осторожно скользнула изящная светловолосая фигурка.
Флора явилась днем раньше — очевидно, эти ароматы раздразнили ее, и она пришла умолять меня дать ей мясо. Но потом я разглядел в сумерках — это была не Флора, а Миранда. И она была в Дивной юбке.
— Миранда! Зачем ты пришла?
— Провести здесь ночь.
Откровенно, ничего не скажешь. Я взял ее за руку, усадил на постель, сам сел рядом.
— Что ты затеяла?
Она полуобернулась, обеими руками взяла мои руки. Все четыре наши руки лежали на ее коленях, на мягкой, как мышиная шкурка, замше Дивной юбки.
— Пожалуйста, позволь мне остаться. Мы можем ничего не делать.
И прежде чем я успел ответить, она меня поцеловала.
Я больше не был увлечен Мирандой, но если она сама подавала мне себя на тарелочке, с какой стати отказываться. Можно потренироваться для начала на ней, прежде чем перейти к Флоре, основному блюду. И ведь я никогда прежде не целовался с девочкой, ни с какой, не говоря уж о такой горячей штучке, как Миранда, вот только на волшебную сказку — а я-то надеялся — это не было похоже. Никаких тебе фейерверков звезд над диснеевскими башнями, как в тот раз, когда я любовался ее плаванием. Странное, неуклюжее, влажное от слюны столкновение мягких губ, твердых зубов. Что-то пошло не так. Прямо-таки чувствовалось, как это неправильно. Вот почему я повел себя так, как сам от себя не ожидал. Спросили бы вы меня за месяц до того, как я поступлю, если девочка меня поцелует, и я бы ответил: «Дурацкий вопрос. Вопьюсь в нее и не отпущу». Но теперь я стал уже другим, не тем, что месяц назад. И я отодвинулся.
— Что не так? — спросил я.
— Вообще-то мне следовало бы задать тебе тот же вопрос. — Она надула пухлые губы.
— Ты ведь не ради меня пришла, верно?
Она посмотрела на свои руки — наши все еще сцепленные руки.
— Из-за экзаменов, — призналась она. — Конечно, оценки у меня будут не очень. На самом деле боюсь, я вообще их завалила.
— Но как же? Я тебе все конспекты подготовил.
Мне теперь самому не верилось, что я был у нее в рабстве.
— Ну да, — пристыженно подтвердила она. — Но я их толком не читала. Думала, обойдусь без экзаменов.
— Так ты и правда обойдешься. Ты же собираешься плавать. В смысле, профессионально, в команде.
Она снова опустила глаза, и на сцепленные наши руки упало что-то горячее и влажное. Миранда Пенкрофт заплакала. Прямо слезами заплакала. Наверное, мне следовало радоваться. Сколько раз она доводила меня до слез, и вот наконец она сама унижена. Вскочить, торжествующе взмахнуть кулаками? Но как-то все это было ужасно.
— Я не попала в команду. Недостаточно оказалась хороша.
— То есть как? Ты самая крутая!
— Нет! — Она всхлипнула и посмотрела на меня. Голубые глаза от слез казались огромными. — Я проходила отбор в олимпийскую команду на Токио двадцатого года перед самым отъездом и не прошла. Недостаточно быстро проплыла.
Я обнял ее одной рукой — не подкатываясь, а пытаясь утешить.
— Черт, сочувствую, — сказал я, а потом немного помолчал, давая ей выплакаться.
Потом я спросил:
— Но чем же тебе поможет, что ты сегодня пришла ко мне?
Она глубоко-глубоко вздохнула:
— Нужно искать другие варианты, Линкольн. Если я останусь тут на ночь и будет похоже, как будто мы… ну это… может быть, я сумею выиграть это шоу вместе с тобой. Мы получим призовые деньги. Главное — я буду мелькать на экранах, у меня появится миллион подписчиков в Инстаграме и Твиттере, и, может быть, из этого выйдет карьера на телевидении. Что-то же у меня должно быть, Линкольн.
Я обдумал ее слова.
— Но почему я, а не Себ?
Она уставилась куда-то вдаль — за выход из пещеры, за водопад, — словно смотрела в будущее.
— У нас с ним нет никаких шансов после школы. С виду мы идеальная пара, но за пределами Осни от Себа никакого толку. Ты же видишь, как он ведет себя здесь. Это в школе он казался мне самым крутым.
— А на острове самый крутой я.
— Да. Мне кажется — я вроде как всегда это чувствовала, — что я должна быть с главным, кто бы это ни был. Иногда я думаю… — Она запнулась. — Думаю, может, меня самой слишком мало, я не могу сама быть кем-то. А теперь я знаю, что даже в плавании не могу стать кем-то.
И снова я почувствовал не то, что должен был бы почувствовать. Казалось бы, следует обидеться, возмутиться тем, что меня используют, или хотя бы отнестись с презрением к Миранде, ее ничтожеству, ведь глубины в ней не больше, чем в луже. А я не чувствовал ничего, кроме жалости. Я, Линкольн Селкирк, жалел Миранду Пенкрофт.
Я предоставил ей кровать. Само собой, я к ней не притронулся. Она была в полной безопасности. Миранда почти сразу уснула, словно эта исповедь изнурила ее. Я смотрел на нее, как много раз смотрел прежде, но теперь — без желания и без тоски. Скорее я испытывал отеческие чувства. Она была красива, но уже не казалась мне прекрасной. Маленькая девочка. Я смотрел, как дрожат во сне ее ресницы, губы бантиком, словно для поцелуя, руки сложены под подбородком, как на молитве. И я дивился тому, что этот же самый ангел три года посылал мне чудовищные сообщения в соцсетях. Отчего она так себя вела, гадал я, что ее побуждало? И вроде бы наконец понял.
Страх.
— Что-то ты примолк, — сказал я Уилсону, который пристально следил за всей этой драмой.
Мог бы и оценить мое рыцарство, но на этот раз Уилсон не промолвил ни слова.