амилии Ротман, он изучал Каббалу. Как вы думаете — каково происхождение Грааля, этого символа чистоты, света, святости и божественного величия?
— Тут ничего про это не сказано.
— Да, но есть предание, легенда; ее-то и рассказал мне Ротман. Мельхиседек, первосвященник Израиля, передал Грааль в наследство своим потомкам, чтобы те вручили его Мессии. Но откуда же попал он к Мельхиседеку? Он вырубил его из огромного изумруда, найденного им в пустыне, а изумруд этот выпал из короны Измаила, Ангела Тьмы, когда он был низвергнут с небес. Таков Грааль: из света во тьму, из тьмы — к свету и снова во тьму, и что дальше — кто знает? Так в чем же тут дело? В энантиадромии, моя дорогая. До свиданья, Грааль.
Он закрыл крышку, и всё погрузилось во тьму.
И потом, бродя под плоскими потолками Винчестерского собора, проходя мимо статуи, обезглавленной по приказу Кромвеля (как уверял путеводитель), он вспоминал следующий сеанс. Он вспоминал, как, сам того не желая, вынужден был выступать в роли Адама, давая имена проходящим перед ними животным, во главе которых, разумеется, шло то, которое она хотела видеть, — жуткой окраски, поскольку он немного нервничал. Потом ему пришлось пережить несколько приятных, идиллических минут, когда, проштудировав старый учебник ботаники, он ваял и давал имена полевым цветам.
Пока они держались вдалеке от городов, от машин. Не. эмоции пока еще слишком живо откликались даже на самые простые, осторожно вводимые в ее психику объекты, для того чтобы подвергать ее риску, сразу погрузив в сложные, хаотичные городские дебри; нет, он будет строить ее город не спеша.
Что-то быстро пронеслось в высоте над собором, издав гулкий, похожий на громовой раскат, звук. Рендер задержал руку Джилл в своей и улыбнулся, когда она взглянула на него сверху вниз. Джилл знала, что ее можно назвать почти красивой, и обычно прилагала массу усилий, чтобы действительно выглядеть красавицей. Но сегодня ее волосы были просто зачесаны назад, а чуть оттопыренные уши казались тоньше, бледнее и чуть заостренными кверху.
— Обратите внимание также на зубчатые капители, — прошептала она. — Их примитивные каннелюры предвосхитили то, что впоследствии стало широко распространенным мотивом.
— Фу-у! — сказал Рендер.
— Ш-ш! — сказала маленькая женщина с красной, сожженной на солнце кожей. Говоря, она быстро открывала и закрывала рот, похожий на трещину в глине.
— Ну что, как Винчестер? — спросил Рендер, когда они медленно шли обратно к отелю.
— Полный порядок.
— Довольна?
— Довольна.
— Хорошо, тогда можно будет отправиться прямо сегодня.
— Ладно.
— В Швейцарию…
Джилл остановилась и потеребила пуговицу у него на пальто.
— А не могли бы мы еще пару дней побродить по старым замкам? В конце концов, только и дел, что перебраться через Ла-Манш, и ты бы мог спокойно дегустировать местные вина, пока я…
— О’кей, — сказал Рендер.
Она подняла голову — лицо ее выражало крайнее изумление.
— Что случилось? Он даже не спорит. — Джилл улыбнулась. — А где же твой пресловутый бойцовский дух? Подозрительная сговорчивость.
Она взяла его за руку, и они пошли дальше.
— Вчера, — сказал Рендер, — когда мы рысью пробегали под этими почтенными сводами, я услышал слабый стон, и затем чей-то голос воскликнул: «Ради всего святого, Монтрезор!» Полагаю, что это и был мой бойцовский дух, поскольку голос был точно мой. Я отрекся от der Geist, der stets verneint[8]. Pax vobiscum![9] Отправляемся во Францию. Alors![10]
— Милый Ренди, всего только на денек-другой…
— Аминь, — сказал Рендер. — Жаль только, что я уже смазал лыжи.
Они сделали все так, как и было решено, однако когда на утро третьего дня Джилл завела речь о замках Испании, Рендер принялся вслух рассуждать о том, что если психологи, выпив, обычно ограничиваются тем, что впадают в раж, то психиатры, как известно, не только впадают в раж, но и начинают бить посуду. Восприняв это как скрытый намек на свою коллекцию веджвудского фарфора, Джилл сложила оружие и согласилась отправиться кататься на лыжах.
«Свобода!» Рендер едва удержался, чтобы не выкрикнуть это слово вслух.
Кровь стучала у него в висках. Он мчался, сжавшись в комок. Вираж налево. Ветер упруго и больно хлестал по лицу; мелкие льдинки, острые, как наждачная крошка, летели ему в лицо, царапая щеки.
Он мчался вперед. Отныне и навсегда — мир кончился в Вайсфлойхе, и Дорфтали лежал далеко внизу.
Его ноги стали двумя светящимися реками, бежавшими по волнистым, замерзшим равнинам; они текли, они двигались, они не могли замерзнуть. Вниз. Его тело было текучим, струящимся. Долой мир, замкнутый в четырех стенах. Прочь от душной рутины буден, прочь от цивилизации, которая кормит тебя с ложечки, от убийственной жвачки насильственных развлечений, придуманных с одной целью — убить стоглавую гидру скуки. Прочь!
И пока он мчался вниз по склону, растворяясь в текучем чувстве движения, его не покидало желание оглянуться, как бы для того, чтобы посмотреть, действительно ли мир, который он оставил там — позади, над собой, — послал ему вослед свой жуткий символ, свою тень, чтобы неотступно следовать за ним и затащить его обратно, в повисший в небе теплый, ярко освещенный гроб и уложить его там на покой, пронзив его волю алюминиевыми остриями и убаюкивая переменными токами его дух.
— Ненавижу, — выдохнул он сквозь стиснутые зубы, и ветер отнес слова назад; потом он засмеялся, ведь он привык анализировать свои эмоции с точки зрения рефлексов, — и добавил: «Те же и Орест, безумный, преследуемый фуриями…»
Склон становился все более пологим, и скоро Рендер притормозил, остановился.
Выкурив сигарету, он вновь полез в гору, чтобы повторить спуск, на этот раз уже не в медицинских целях.
Вечером Рендер сидел у камина в просторном охотничьем домике, чувствуя, как жадно впитывают тепло его усталые мышцы. И пока Джилл массировала ему плечи, он угадывал в огнистых узорах углей фигуры, наподобие Роршаховских таблиц, и в тот момент, когда в пламени ясно обрисовался сверкающий кубок, из Зала Девяти Каминов донесся чей-то знакомый голос.
«Чарльз Рендер!» — произнес голос (хотя это прозвучало скорее как «Шарльц Рандер»). Рендер инстинктивно обернулся, но призрачные узоры еще плясали у него перед глазами, и он не сразу идентифицировал источник звука.
— Морис? — спросил он через секунду. — Бартельметц?
— Он самый, — раздалось в ответ, и Рендер различил знакомое пепельно-серое лицо человека с лысой, как бильярдный шар, головой, практически без шеи, одетого в красно-синий свитер из грубой шерсти, который сидел в обтяжку, не скрывая мощных округлостей похожей на бочонок фигуры. Человек двигался в сторону Джилл и Рендера, ловко пробираясь между лежащими на полу лыжами, палками, составленными в пирамиды, и людьми, которые, подобно Джилл и Рендеру, презирали отдых в кресле.
— Что-то ты потяжелел, — заметил Рендер, оглядывая фигуру Бартельметца. — Нездоровый симптом.
— Ерунда, это сплошные мышцы. Ну, как живешь, как дела?
Он взглянул на Джилл, и она улыбнулась ему в ответ.
— Мисс де Виль, — пояснил Рендер.
— Джилл, — представилась она.
Бартельметц слегка поклонился, отпустив наконец уже занывшую руку Рендера.
— А это — профессор Морис Бартельметц из Вены, — закончил Рендер, — укрывшийся под покровом мрака последователь всех форм диалектического пессимизма и выдающийся первооткрыватель в области невроконтактной терапии, хотя, глядя на него, этого и не скажешь. Я имел счастье быть его учеником в течение года.
Бартельметц утвердительно кивнул, принимая от Рендера фляжку для шнапса, которую тот вынул из маленького пластикового рюкзака, и наполнил свой складной стаканчик до краев.
— Да, ты все еще хороший специалист, — вздохнул он. — Моментально ставишь диагноз и прописываешь правильное лечение. Ваше здоровье.
— Семь лет — залпом, — важно произнес Рендер, вновь наполняя стаканчик.
— Что ж, потянем время — будем пить мелкими глоточками.
Они уселись на полу.
Огонь рычал в камине, дымом уносясь в большую кирпичную трубу; объятые пламенем поленья сгорали: и толстые сучья, и тоненькие веточки, и годовые кольца — кольцо за кольцом.
Рендер разворошил огонь.
— Я читал твою последнюю книгу, — сказал Бар-тельметц как бы невзначай. — Года четыре назад.
— Верно, — утвердительно кивнул Рендер.
— Над чем-нибудь сейчас работаешь?
Рендер лениво ткнул кочергой в горящее полено.
— Да, есть кое-что.
Он бросил беглый взгляд на Джилл, которая дремала, прислонив голову к подлокотнику высокого кожаного кресла, подложив под бок рюкзак Рендера, и алые тени огня выпукло скользили по ее лицу.
— Я столкнулся с довольно необычным явлением и начал работать над темой, о которой давно собирался написать.
— Необычным? В каком смысле?
— Хотя бы в том, что пациентка — слепая от рождения.
— И ты пользуешься МНУ?
— Да. Она хочет стать Ваятелем.
— Verflucht![11] А ты учитываешь возможность обратных воздействий?
— Конечно.
— Ты ничего не знаешь о бедняге Пьере?
— Нет.
— Что ж, значит, им удалось это скрыть. Пьер был студентом-философом в Парижском университете и писал диссертацию об эволюции сознания. В этом году, летом, он решил, что для его работы необходимо исследовать мозг обезьяны — с тем чтобы установить, кта из них, он или обезьяна, более легкомыслен, не иначе. Как бы там ни было, ему удалось получить незаконный доступ к МНУ и к мозгам нашей мохнатой родственницы. Потом так и не удалось установить, насколько он успел ознакомить обезьяну с банком внешних воздействий, но, надо полагать, что именно один из тех сигналов