Неудобные, несмотря на свою легкость, черные костюмы застегиваются по бокам снизу, впереди же, где гладко, слева над грудью находится знак различия — для Земли он четырехцветный: зеленый, голубой, серый и белый, трех дюймов в диаметре; ниже располагается эмблема твоего ведомства вместе с меткой ранга; на правой же стороне собраны благословенные крохи цыплячьего помета — символ, о котором можно только мечтать, так он утверждает тебя в чувстве собственной значимости, — его выдает контора с богатым воображением под названием Полировка, Ремонт Орденов, Символов, Медалей (коротко ПРОСИМ — первый ее Директор ценил свое место). Ворот костюма имеет склонность после первых десяти минут превращаться в удавку; во всяком случае, мой.
Дамы носили, или не носили, все, что им нравилось, обычно яркое или в придачу с полупастельным (если только они не были из Личного Состава, в этом же случае они были аккуратненько упакованы в черные костюмы с терпимыми воротниками и короткими юбками); все это, в общем-то, помогает отличать хранителей Земли от хранимых.
— Я слышал, Дос Сантос здесь, — сказал я.
— Значит, здесь.
— А почему?
— По правде говоря, не знаю и знать не хочу.
— Тэк-с, тэк-с… Что стряслось с твоим замечательным чутьем политика? Отдел Литературной Критики обычно награждал тебя за него.
— В мои годы запах смерти с каждой новой встречей становится все тревожней.
— Разве Дос Сантос пахнет?
— Скорее — смердит.
— Я слышал, что он нанял нашего бывшего партнера — по тому давнему Мадагаскарскому делу.
Фил вскинул голову и стрельнул в меня вопрошающим взглядом.
— Быстро до тебя доходят новости. Впрочем, ты друг Эллен. Да, Хасан здесь. Он наверху с Доном.
— Кого же это он на сей раз собирается избавить от груза кармы[21]?
— Я уже сказал, что не знаю и знать ничего не желаю.
— А может, рискнешь прикинуть?
— Навряд ли.
Мы вошли в кое-как засаженную деревьями секцию зала, и я задержался, чтобы прихватить спиртного с глубокого подноса — больше не было мочи смотреть, как он плывет над головой; кончилось тем, что я надавил на желудь, свисавший на собственном хвостике. При сем поднос послушно опустился, весь как сама улыбка[22], и явил мне сокровища своего морозного нутра.
— О радость! Купить тебе выпить, Фил?
— Я думал, ты спешишь.
— Спешу, но мне нужно осмыслить ситуацию.
— Что ж, прекрасно. Я возьму полукоку.
Я покосился на него и передал ему сей напиток. Затем, когда он отвернулся, я проследил за его взглядом туда, где стояли легкие удобные кресла, занимавшие нишу, образованную двумя сторонами северо-восточного угла комнаты и корпусом телинстры с третьей стороны. На телинстре играла пожилая леди с мечтательными глазами. Земной Директор Лоурел Сэндз пыхтел своей трубкой…
Да, эта трубка — одна из самых интересных достопримечательностей личности Лоурела. Это подлинный Меершаум, а в мире их осталось не так уж много. Что же до остального, то директор функционирует скорее как антикомпьютер: ты потчуешь его самыми разными фактами, собранными по крупице, цифрами, статистикой, а он превращает все это в помойку. Глубокий взгляд и манера говорить медленно и громко, не сводя с тебя темных глаз; жестикуляцию себе не позволяет, а если да, то — очень взвешенную, тогда он широкой правой лапой пилит воздух или же тыкает воображаемых дам своей трубкой; виски седые, но над ними волос еще темен, скулы высокие, цветом лица он как раз для своих твидов (черных костюмов он старательно избегает), притом, он постоянно пытается выдвинуть свою челюсть хотя бы на дюйм подальше и повыше, чем это представляется возможным. Он здесь политический представитель Земного Правительства на Тайлере и к своей работе относится вполне серьезно, доходя в служебном рвении даже до того, что периодически предпринимает атаки на моральные язвы общества. На земле он не самый умный человек. Он мой босс. Он также один из близких моих друзей.
Возле него сидел Корт Миштиго. Я чуть ли не кожей осязал, как Фил его ненавидит — начиная от бледно-голубых подошв его шестипалых ступней и кончая полоской розовой краски — знаком принадлежности к высшей расе, тянувшейся по его волосам от виска к виску. Ненавидит не столько потому, что он это он, а потому, как я был уверен, что он ближайший наличествующий родственник — внук — Татрама Иштиго, который еще сорок лет тому назад наглядно продемонстрировал, что величайший из нынешних англоязычных писателей — веганец. Сей пожилой господин на том и стоит до сих пор, и я не уверен, что Фил когда-нибудь простит его за это.
Краем глаза (того, что голубой) я видел, как по большой нарядной лестнице на другом конце зала поднимается Эллен. Краем другого глаза я видел, что Лоурел смотрит в мою сторону.
— Меня засекли, — сказал я, — надо пойти выразить свое уважение этому Уильяму Сибруку с Тайлера. Пойдешь со мной?
— М-мм… Прекрасно, — сказал Фил. — Страдание полезно для души.
Мы двинулись к нише и остановились перед двумя стульями, между музыкой и шумом, там, где вся власть и пребывала. Лоурел медленно встал и пожал руки. Миштиго встал еще медленней и руки не пожал; пока мы представлялись, он пялился на нас янтарными глазами и лицо его ничего не выражало. Его свободно болтающаяся оранжевая рубашка трепетала каждый раз, когда он подкачивал легкие, которые делали лишь непрестанный выдох из наружных ноздрей у начала его широкой грудной клетки. Он коротко кивнул, повторив мое имя. Затем с чем-то вроде улыбки повернулся к Филу.
— Вы не будете возражать против того, чтобы я перевел вашу маску на английский? — спросил он, и голос его прозвучал, как замирающий камертон.
Фил развернулся на каблуках и зашагал прочь.
Мне показалось, что веганцу на секунду стало плохо, но затем я вспомнил, что это веганский смех, — он что-то вроде козлиного блеянья. Я стараюсь держаться подальше от веганцев, избегая их курорты.
— Присаживайся, — сказал Лоурел — он хоть и прятался за свою трубку, но выглядел не очень-то ловко.
Я приволок кресло и поставил его наискосок от них.
— О’кей.
— Корт собирается написать книгу, — сказал Лоурел.
— Ты уже говорил.
— О Земле.
Я кивнул.
— Он выразил желание, чтобы ты был его гидом в поездке по ряду Старых Мест…
— Почту за честь, — довольно холодно сказал я. — Также любопытно узнать, почему его выбор пал на меня?
— Еще более любопытно, откуда он может знать про вас, так? — спросил веганец.
— Пожалуй… — согласился я, — процентов эдак на двести.
— Я запросил машину.
— Славно. Теперь понял.
Я откинулся на спинку кресла и допил что у меня было.
— Я начал с проверки Реестра Жизнеобъектов на Земле, еще когда только задумал этот проект, — просто ради исходных данных о человечестве, — затем, раскопав интересную тему, сунулся в Фонд Земных Сотрудников…
— М-да… — сказал я.
— И на меня произвело впечатление скорее то, что они не сказали о вас, чем то, что сказали.
Я пожал плечами.
— В вашей карьере много пробелов. Даже теперь никто толком не знает, чем вы занимаетесь большую часть времени… Между прочим, когда вы родились?
— Не знаю. Это было в крошечной греческой деревушке, а в те времена обходились без календарей. Хотя мне говорили, что в Рождество.
— Согласно вашей личной карточке, вам семьдесят семь лет. Согласно Жизнеобъектам, вам то ли сто одиннадцать, то ли сто тридцать.
— Я привирал насчет возраста, чтобы получить работу. Тогда была Депрессия.
— Так что я сделал профиль Ном икос а, который в общем-то весьма своеобразен, и запустил Жизнеобъекты выуживать физические аналоги с допуском до одной тысячной — во всех их банках данных, включая закрытые.
— Что ж, одни коллекционируют старые монеты, другие строят модели ракет.
— Я обнаружил, что вы — это, возможно, три или четыре других человека, все греки, а один из них и вправду личность поразительная. Но вы, конечно, — Константин Коронес, старший из них, родились двести тридцать четыре года тому назад. В Рождество. Голубой глаз, карий глаз. Правая нога искалечена. Та же линия волос, что и в двадцать три года. Тот же рост, те же градации по Бертильону[23].
— И те же отпечатки пальцев? И те же образцы глазной сетчатки?
— Это не включалось в большую часть старых регистрационных картотек. Может, в те дни работали небрежней? Не знаю. Бездумней, может, — те, кто имел допуск к записям общественной важности.
— Вы отдаете себе отчет, что сейчас на этой планете живет около четырех миллионов человек. А если еще покопаться в прошлом, три-четыре века назад, то смею сказать, что даже на меньшую публику вы найдете и двойняшек и тройняшек. Так что с того?
— Это придает вам некий ореол загадочности, вот и все, как и этому месту, — и вы такая же любопытная руина, как и само это место. Вполне вероятно, что я никогда не доживу до вашего возраста, сколько бы вам ни было, и мне бы хотелось выяснить, какого же рода восприимчивость могло развить человеческое существо, которому дадено столько времени, — особенно если учесть ваше положение, ведь вы дока в истории и искусстве этого мира. Потому я и попросил вас об услугах, — заключил он.
— А коль скоро вы уже встретились со мной, руиной и прочее, можно мне домой?
— Конрад! — атаковала меня трубка.
— Нельзя, мистер Номикос. Есть ведь и практические соображения. Здешний мир груб и жесток, а у вас высокая потенция выживания. Я хочу, чтобы вы были рядом, потому что я хочу выжить.
Я снова пожал плечами:
— Ладно, решено. Что еще?
Он заблеял:
— Полагаю, что я вам не нравлюсь.
— Кто вам это внушил? Только потому, что вы оскорбили моего друга, задавали мне нелепые вопросы, по собственной прихоти втянули меня в свои дела…
— И что эксплуатировал ваших сограждан, превратил ваш мир в публичный дом, показал вопиющую провинциальность человеческой расы в сравнении с галактической культурой, которая старше на целые эры…