Я никогда не рвался вперед, разве что чуть-чуть, в самом начале, но чувство новизны быстро притупилось. Цифра больше одного миллиарда становится метафизической. Я уже привык к мысли о том, что финансирую, сам того не ведая, массу вредных предприятий. И тогда я создал свою «Философию Большого Дерева».
Итак, существует Большое Дерево, столь же древнее, сколь человеческое общество, существует — и все тут. Сумма листьев, растущих на его ветвях, представляет денежную массу. На листьях написаны имена. Какие-то листья опадают, взамен вырастают новые. Бывает, что при смене времен года меняются все имена. Но само дерево остается, оно только растет, осуществляя свои жизненные функции — в его структуре ничего не меняется. У меня бывали в жизни периоды, когда я пытался определить, где Дерево гниет, и вырезал на нем больные места. Я даже спать перестал. Вскоре я обнаружил вот что: стоит вырезать гниющую ткань в одном месте, разложение (черт его дери!) немедленно начинается в другом, сколько ни пускай денежек на добрые дела. А тем временем дерево выросло большое-пребольшое, и не желает ни замедлить свой рост, ни кланяться, мотая головой, как китайский болванчик. Я понял, что бороться с гниением — бессмысленная затея, и предоставил дереву расти как оно хочет. Мое имя значится теперь на всех его листьях. Некоторые из них пожухли и высохли, но вокруг мертвых листьев уже шелестит нежно-зеленая, молодая листва, а я раскачиваюсь на упругих ветвях и радуюсь, что ношу чужое имя, которое не увидишь ни на одном листочке. Ну, хватит болтать о себе и о Большом Дереве. История о том, как я завладел этой пышной кроной, требует более изысканной и остроумной метафоры, где будет поменьше ботаники. Я ее расскажу как-нибудь в другой раз. А пока хватит. Вспомните, что случилось с бедным Джонни Донном[106], когда он перестал считать себя Островом. Знаете, где он теперь? Лежит на дне Токийского залива, хотя мне это — до лампочки.
Я проинструктировал С-Р, что надлежит делать моему обслуживающему персоналу в мое отсутствие и что ему запрещено. Я без конца нажимал кнопку возврата, корректировал запись, вносил дополнения, но, кажется, ничего не упустил. Потом я пересмотрел последний вариант завещания и не пожелал изменить ни слова. Кое-какие документы я сложил в специальные деструкторы и отдал распоряжение включить систему, если со мной что-нибудь случится. Потом я послал сигнал-«молнию» моему представителю на Альде-баран с предупреждением о возможном приезде человека по имени Лоуренс. Дж. Коннер («Дж.» — значит «Джон»), с просьбой оказывать ему всяческую помощь и поддержку, если таковая ему потребуется, и на крайний случай приложил аварийный шифр, по которому легко можно было определить, что Коннер — это я.
На все дела я потратил около четырех часов и вдруг почувствовал, что сильно проголодался.
— Сколько времени осталось до захода солнца? Хочу знать с точностью до минуты, — спросил я у С-Р.
Из встроенного громкоговорителя раздался металлический голос:
— Сорок три минуты.
— Я сегодня обедаю на Восточной Террасе. Буду там ровно через тридцать три минуты, — сказал я, сверяясь с хронометром. — Подать краба с гарниром из жареного картофеля по-французски и шинкованной капусты, булочки-ассорти в плетеной хлебнице, полбутылки местного шампанского, кофейник с кофе, лимонный шербет, самый старый коньяк из наших погребов и две сигары. Попросите Мартина Бремена оказать мне честь и прислуживать мне за обедом.
— Хорошо, сэр, — ответил С-Р. — А зеленого салата не надо?
— Салата не надо.
Я вернулся в спальню, собрал свои шмотки, сунул их в чемодан и переоделся к обеду. Затем я включил С-Р (терминалы у меня были выведены во все комнаты) и с замиранием сердца и сосущим чувством под ложечкой отдал еще одно распоряжение, — я откладывал его до последней минуты, но дальше тянуть было невозможно.
— Ровно через два часа одиннадцать минут, — сказал я, снова посмотрев на хронометр, — позвоните Лизе и пригласите ее на коктейль. Спросите, сможет ли она быть на Западной Террасе через полчаса. Подготовьте для нее два чека, каждый на сумму пятьдесят тысяч долларов, а также один экземпляр Справки, форма «А». Все три документа вышлите на данный терминал. Каждый — в отдельном конверте. Конверты не запечатывайте.
— Да, сэр, — ответил С-Р, и, пока я застегивал манжеты на рубашке, бумаги уже выскользнули из трубы и опустились в корзинку, стоявшую на тумбочке.
Я изучил содержимое всех трех конвертов, заклеил их, сунул во внутренний карман куртки и вышел в коридор, который вел на Западную Террасу.
Над узкой полосой побережья висел янтарный гигант, который через несколько секунд должен был погрузиться в воду и спрятаться за горизонт. В небе проплывали стаи золотисто-желтых облаков, розовеющих по краям, пока светило опускалось в пронзительно-голубую расщелину между Юрямом и Тьюмимом — двумя горными пиками-близнецами, которые я специально воздвиг на этом месте, чтобы рисовать заходящее солнце, разрезанное на куски. В последние минуты заката горные склоны, окутанные радужной дымкой, окрашивались в кроваво-красный цвет.
Я сел за столик, установленный под дубом. Как только я прикоснулся к сиденью, автоматически включился силовой прожектор, создав вокруг меня поле, в которое не могла попасть ни пыль, ни комары, ни падающие сверху листья и птичьи экскременты.
Вскоре появился Мартин Бремен, толкая перед собой сервировочный столик на колесах.
— Топрый фечер, сэр.
— Добрый вечер, Мартин. Как дела?
— Ошень карашо, мистер Сэндоу. А как фы?
— Я уезжаю, — ответил я.
— Та?
Он поставил передо мной прибор, снял салфетку со столика и принялся накладывать мне еду.
— Да, — подтвердил я. — И может быть, надолго.
Я пригубил налитое мне шампанское и одобрительно кивнул.
— Послушайте, перед тем как расстаться с вами, я хочу вам кое-что сказать. Да вы и сами, наверно, это знаете: вы готовите лучше всех на свете.
— Спасипо, мистер Сэндоу.
Его красное от природы лицо покраснело еще больше.
Он с усилием растянул губы, пытаясь изобразить улыбку, и потупился.
— Мне пыло приятно с фами сотрутничать.
— И если вы хотите получить оплаченный отпуск на год, — жалованье сохраняется полностью, плюс деньги на карманные расходы, плюс кругленькая сумма на разработку и сочинение новых рецептов, — скажите мне, и тогда до отъезда я позвоню Директору Банка и все улажу.
— А кокта фы уесшаете, сэр?
— Завтра, на рассвете.
— Понятно, сэр. Спасипо. Я ошень дофолен.
— А пока меня не будет, вы научитесь готовить новые блюда.
— Путу стараться исо всех сил, сэр.
— Должно быть, забавно готовить еду для других и даже никогда не попробовать, какая она на вкус.
— Ну что фы, сэр, — запротестовал он. — У меня натешные тегустаторы. Воопше-то я не рас хотел по-ироповать што-нипуть из фашей пишши, но… Аптекарь феть не должен пропофать фее снатопь», которые он готофит. Фы понимаете, што я имею ф фиту?
В одной руке у него была плетенка с булочками, в другой — кофейник, в третьей — блюдо с шинкованной капустой, а четвертой рукой он опирался о край сервировочного столика. Сам он был ригелийцем голубых кровей, и звали его Мммртн Бррмн, или что-то вроде этого. Английскому он научился у повара-немца, который и подобрал английский эквивалент для его имени. Ригелийцы — самые искусные кулинары во всей Галактике и готовят великолепно, если им помогают два-три дегустатора низшей расы, которые, впрочем, тоже совершенно равнодушны к еде. Мы с Мартином Бременом часто вели беседы, посвященные вкусной и здоровой пище, и он под моим напором, прекрасно понимая, что я поддразниваю его, не раз вынужден был признать, что человеческая еда напоминает ему солому, мусор или промышленные отходы. Конечно, подобные допущения противоречили его профессиональной этике. Обычно его поведение со мной было формальным и безупречно вежливым. Однажды, правда, пригубив то ли лимонный, то ли апельсиновый, то ли грейпфрутовый сок, он осторожно высказался, что готовить для Homo Sapiens считается у ригелийцев самой черной работой.
Я хотел сделать для Мартина Бремена все, что было V моих силах, не только потому, что он был мастером своего дела, но и потому, что я относился к нему с большой симпатией. И вообще, в наши дни трудно нанять повара-ригелийца, даже за очень большие деньги…
— Мартин, — сказал я, — если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы вы знали: я включил вас в свое завещание.
— Я таше не снаю, што скасать, сэр.
— Ну и не говорите ничего. На всякий случай, не шейте большой карман: я собираюсь вернуться назад.
Мартин был одним из немногих, кому я мог рассказать о завещании, не опасаясь последствий.
Он прислуживал мне уже тридцать два года, и его мало заботила перспектива получить приличную пожизненную пенсию в случае моей смерти. Кулинария была его коньком, его тайной страстью, и, кроме того, по непонятной причине он был привязан ко мне. Вряд ли он стал бы подливать яд Мертарианской бабочки в салат из шинкованной капусты, хотя, если бы я откинул копыта, он смог бы устроить свою жизнь получше.
— Поглядите, какой закат! — сказал я ему.
Пару минут он понаблюдал за солнцем и заметил:
— По-моему, перелошили коришнефой краски, сэр.
— Можете идти, Мартин. Спасибо. Коньяк и сигары оставьте здесь. А я еще посижу.
Он поставил бутылку на стол, рядом положил сигары, вытянулся во весь рост — восемь футов, — поклонился и произнес:
— Шелаю фам уташи, сэр. Шшаслифофо пути. То сфитания, сэр.
— До свидания, — ответил я. — Спокойной ночи, Мартин.
— И фам тоше, — поклонился он и исчез, растворившись в надвигающихся сумерках.
Когда прохладный вечерний ветер донес из болот разноголосицу соловьиных жаб, напоминавшую кантату Баха, там, где только что закатилось солнце, взошла Флорида, моя оранжевая луна. Ночные розодуванчики, раскрыв лепестки, лили в темно-синем воздухе свой аромат, на небе, как конфетти из серебряной фольги, были рассыпаны звезды, а со свечи, горевшей на моем столе, стекали рубиново-красные капли. Нежное мясо краба таяло у меня во рту, а шампанское было холодным, как лед. Меня охватила грусть, и в какой-то момент я даже почувствовал желание сказать: «Я обязательно