— Спасибо, — поблагодарил я адвоката и надорвал конверт.
Из него выпали три бумажки, при виде которых мне стоило большого труда сдержать свои чувства.
Первая представляла собой еще одну фотографию Кэти, но в другой позе и на другом фоне, вторая была фотографией Рут, на которой она выглядела постаревшей и чуть-чуть располневшей, на третьем листке было несколько строк. Записка была написана на пейанском языке. После традиционного приветствия шло мое настоящее имя, после которого стоял маленький тайный знак, используемый в пейанском Священном Писании для обозначения Громовержца Шимбо. Рядом с подписью «Грин-Грин» я обнаружил идеографический знак, соответствующий Белиону, чье имя не относится к клану двадцати семи Великих Носителей Имен. Мало кому известно, имена каких богов соотносятся с двадцатью семью Великими. Белион — бог огня, который живет в подземном царстве. Он издавна считается заклятым врагом Шимбо. То один, то другой берут верх в вечной борьбе.
Я прочел записку. Вот что в ней было сказано:
«Если ты хочешь найти этих женщин, ищи их на Острове мертвых. Боджис, Данго, Шендон и карлик Ник тоже ждут тебя».
На планете Свободный Дом у меня в спальне остались лежать объемные фотографии Боджиса, Данго, Шендона, Ника, Леди Карлы (которую тоже можно считать одной из моих женщин) и Кэти. Все они были изображены на тех шести фотографиях, которые я получил.
Теперь он забрал к себе и Рут.
Кто он?
Я не знал никакого Грин-Грина, но зато очень хорошо знал Остров мертвых.
— Спасибо, — повторил я.
— Что-нибудь не так, мистер Сэндоу?
— Да, неприятности, — ответил я. — Но я все улажу. Не волнуйтесь, к вам это не относится. И, пожалуйста, не называйте меня «Мистер Сэндоу».
— Хорошо, мистер Коннер.
— До свидания, мистер Дюбуа.
— До свидания, мистер Коннер.
Я вошел в дом на улице Облаков, пересек холл и, миновав анфиладу комнат, наконец добрался до спальни, которую тщательно осмотрел. Вся мебель была на месте: в стенных шкафах и гардеробах висело бесчисленное множество платьев; комоды были набиты кучей необходимых мелочей, что при переездах, как правило, берут с собой.
Странное у меня было чувство: я бродил по незнакомому помещению и то и дело натыкался на хорошо известные мне предметы: старинные часы, ширму с росписью, инкрустированный портсигар. Обстановка в ее доме, казалось, говорила мне: жизнь перераспределяет то, что было когда-то дорого и имело большое значение, разбрасывая старинные, милые сердцу предметы среди новых и чуждых тебе, тем самым убивая их таинственную, неповторимую прелесть, и только память удерживает вещи на тех местах, где они находились, и, когда они снова предстают перед тобой, это больно ранит, ибо в их появлении есть нечто сюрреалистическое. В момент узнавания они теряют свой мистический ореол, так как оказывается, что нежные чувства по отношению к любимым вещам опираются только на картины, сложившиеся в твоем воображении.
Час за часом тянулось время, пока я тщательно просеивал последние события сквозь сито памяти, связывал в единую цепочку мысли, преследовавшие меня с того момента, как я получил первую фотографию, до разговора в конторе Дюбуа. Я переворошил все факты, восстановил все детали до той секунды, когда ко мне пришло озарение. Круг замкнулся: мозг — сердце — легкие — мозг.
Присев, я закурил сигарету. Именно в этой комнате был сделан снимок Рут. Ее фотография была единственной, на которой не было скал и голубого неба.
Я обыскал всю комнату, перерыл ее вещи, — но ничего не нашел: ни следов насилия, ни улик, указывающих на моего врага. С тех пор, как я попрощался с моим неожиданным союзником, долгогривым седовласым юристом, я не проронил ни звука. Первое, что я произнес, было слово «враг», — оно взорвало тишину дома, похожего на круглый аквариум.
Мой враг.
Кто же он? Меня загоняли в угол, но зачем? Я не знал. Наверно, кто-то желает моей смерти. Если бы я только мог выяснить, который из моих недругов стоит за всем этим! Я тщетно представлял себе каждого по очереди, изумляясь, какое странное место выбрано моим противником в качестве поля боя. И тут я вспомнил свой сон!
Если кто-нибудь хочет расправиться со мной, нелепо заманивать меня в эту ловушку, разве что мой неприятель ничего не знает о силе, которой я обладаю: она растет и крепнет, как только я ступаю на планету, мною же созданную. Все становится моим союзником на Иллирии, земле, которую я сотворил много столетий назад, и где находится Остров мертвых, мой Остров мертвых.
Я вернусь туда. Я это твердо знал. Там Рут и Кэти… Они ждут моего возвращения в причудливый Эдем, возникший по моей собственной прихоти.
Рут и Кэти…
Два образа никогда не пересекались в моем сознании, но теперь мне пришлось думать о них обеих сразу. Они прошли через мою жизнь в разное время, и то, что обе женщины могут предстать передо мной одновременно, мне совсем не нравилось. Но я спасу их, и тот, кто строил мне капкан, еще пожалеет об этом: он будет наказан, навечно став пленником Острова мертвых.
Раздавив окурок, я запер румяно-красные ворота усадьбы и отправился в «Спектрум», так как внезапно почувствовал голод.
Переодевшись к обеду, я спустился в холл. Справа я заметил небольшой, приличный ресторанчик, но, к сожалению, опоздал на несколько минут: он уже закрывался. Поэтому я спросил у портье, где можно хорошо и вкусно поесть в такой поздний час.
— В ресторане «Бартолевы башни», у залива, — ответил мне, зевая, ночной портье.
Выслушав рекомендации, как лучше всего туда добраться, я вышел на улицу, по дороге приклеив большую рекламу о продаже курительных трубок. Забавно, правда? Слово «забавно» звучит здесь гораздо уместнее, чем «странно», но вспомним, что каждый из нас живет в тени Большого Дерева.
Итак, я двинулся дальше и, прибыв в нужное мне место, поручил запарковать аэросани человеку в униформе, который попадается на глаза всюду, где бы я ни появился. Он с улыбочкой распахивает передо мною двери (что я вполне мог бы сделать сам), подает ненужное мне полотенце, сует папку с документами, которые я не собираюсь изучать, — и при этом всегда, угодливо склонившись, держит согнутую в локте правую руку на уровне пояса. Он распрямляет ее, протягивая ладошку, только при звяканье монет или шелесте купюр, чтобы немедленно упрятать добычу в свои бездонные карманы. Человек в униформе следует за мной по пятам уже много столетий, но не форма выводит меня из себя: меня бесит деланная улыбочка на его лице, которое озаряется лишь при звоне презренного металла.
Верзила в униформе покрутился на стоянке и наконец засунул мою машину между двумя параллельными белыми полосами. Что поделаешь: все мы — туристы.
Когда-то чаевые давали только тем, кто выполнял поручения расторопно и четко, и мзда служила для поддержания малоимущих, стоявших на низшей ступени социальной лестницы. Такое положение вещей понималось как должное. Но в конце XX века, когда туризм стал массовым явлением, жители слаборазвитых стран поняли, что туристы — денежные мешки и, следовательно, их можно и нужно потрясти; это создало прецедент, в результате которого подобные представления распространились во всех странах, и даже в тех, откуда родом были сами туристы. Теперь перед туристами на каждом шагу, блюдя свою выгоду, возникают громилы в униформах и с улыбочкой подсовывают им то, что решительно не нужно. Их армия заполонила Вселенную. После мирной революции XX века каждый, кто выходит из дома, сразу же становится туристом, гражданином второго сорта, безо всякого зазрения совести эксплуатируемым легионами улыбающихся, пронырливых завоевателей в униформе.
В какой бы город я ни приехал, на меня набрасываются униформы: они стряхивают пылинки с моего костюма, подсовывают брошюры, сообщают последний прогноз погоды, молятся за мою душу, перебрасывают мостки через лужи, протирают ветровое стекло, держат зонтик над моей головой и в дождливые, и в солнечные дни, освещают мне путь в тумане ультрафиолетовыми (или инфракрасными?) фонариками, вынимают пух у меня из пупка, застегивают ширинку, начищают ботинки — и расплываются в улыбке, согнув в локте правую руку, прежде чем я успеваю выразить свой протест.
Ах, какой уютной стала бы наша Галактика, если бы вдруг все надели сверкающие, похрустывающие униформы! Тогда мы все улыбались бы друг другу!
Я поднялся на лифте на шестидесятый этаж, где находился ресторан «Бартолевы башни». Я зря не заказал столик заранее, по телефону. Заведение было набито до отказа. Я совсем позабыл, что на Дрисколле начинались праздники. Дежурная, встречающая посетителей, записала мое имя и велела подождать минут пятнадцать-двадцать. Чтобы убить время, я отправился в один из баров на том же этаже.
Потягивая пиво, я глазел по сторонам, и, бросив взгляд через проход, тонущий во мраке, в баре напротив я увидел человека с круглой физиономией, которая показалась мне знакомой. Вытащив из кармана специальные окуляры, работавшие, как подзорная труба, я принялся изучать его лицо, теперь уже в профиль.
Форма носа и ушей осталась прежней, а волосы были перекрашены. Кожа посмуглела, но тон легко можно было подделать.
Я встал и пошел к выходу, но меня задержал официант, заявивший, что не положено выносить спиртные напитки из бара. Услышав, что я собираюсь перейти в бар напротив, через проход, он, улыбаясь и согнув в локте правую руку, услужливо предложил мне перенести бокал на другой столик. Я быстро сосчитал, что заказать новую порцию будет дешевле, и оставил бутылку ему, предложив выпить за мое здоровье.
Посетитель сидел в одиночестве. Перед ним стояла маленькая рюмочка с красным напитком. Я сложил окуляры, убрал их подальше и, приблизившись к столику, визгливым фальцетом произнес:
— Разрешите присоединиться к вам, мистер Бейнер?
Он вздрогнул от неожиданности, и толстые слои жира колыхнулись у него под пиджаком. Бейнер уставился на меня круглыми птичьими глазками и моргнул, будто щелкнул затвором фотоаппарата. Я понял, что в голове у него уже закрутились колеса, набирая обороты, точно дьявол нажимал на педали гоночного велосипеда.