Вот так я провернул операцию с курительными трубками из верескового корня на планете Дрисколл. Забавно, правда? (Слово «забавно» здесь более уместно, чем «странно», — ничего странного в этой истории нет, — ведь мы все живем в тени Большого Дерева. Вы еще не забыли про него?)
Когда мы наконец обо всем договорились, Бейнер хлопнул меня по плечу, сказал, что я — молодец, нервы у меня железные, и пожалел, что я ему не друг, а соперник. Потом мы еще раз выпили, и он посетовал, что я отпустил насовсем Мартина Бремена, так как ему никак не удавалось нанять в повара ригелийца. И еще он опять приставал ко мне с расспросами, кто на него настучал.
Он подкинул меня к «Бартолевым башням». Парень в униформе вывел мою машину со стоянки, проехал несколько футов и распахнул передо мною дверь. Получив на чай, он изобразил улыбку и скрылся. Я возвращался в «Спектрум», сожалея, что не поужинал в своем отеле, и бездарно провел полночи, ставя автографы на листьях Большого Дерева.
Радио в машине играло старинную мелодию Диксиленда, которую я не слышал уже много лет. Начал накрапывать дождик. И морось, и музыка вместе растравили мне душу, вызвав приступ хандры: я остро почувствовал свое одиночество. Машин на шоссе было мало, и я ехал быстро.
На следующее утро я послал курьерограмму на Мегапею, чтобы Марлинг не беспокоился, ибо Шимбо предстанет перед ним до начала пятого сезона. И еще я спрашивал у него, не знает ли он случайно пейанина, называющего себя Грин-Грин, или кого-нибудь другого, чье имя можно было бы связать с именем Белиона. Я просил известить меня о том, что ему известно, курьерограммой с оплаченным ответом и послать ее на имя Лоуренса Дж. Коннера, Свободный Дом. Послание я не подписывал, так как собирался уехать с Дрисколла в тот же день.
Курьерограмма — самый дорогой и самый срочный вид межпланетной связи, но даже в экстренных случаях ответа приходится ждать не менее двух недель.
Послав корреспонденцию такого класса и указав Свободный Дом в качестве обратного адреса, я раскрывал свое инкогнито на Дрисколле н, следовательно, подвергался определенному риску, но — что поделаешь, я хотел ускорить доставку моего сообщения, а задерживаться здесь не входило в мои намерения.
Я выписался из гостиницы и отправился на улицу Облаков, чтобы бросить последний взгляд на дом Рут Ларис. По дороге я заскочил в кафе, так как давно пора было позавтракать.
Малиново-желейные хоромы стояли на месте. Ничего нового я не обнаружил, кроме одной маленькой детали: из почтового ящика что-то торчало. Я вынул большой конверт, на котором не было обратного адреса. Я прочел надпись: «Рут Ларис, для Фрэнсиса Сэндоу».
Я убрал письмо подальше и не вскрывал его, пока не убедился, что рядом нет посторонних глаз. Переложив в наружный карман крохотную ампулу, в которой была заложена тихая, естественная и мгновенная смерть, я уселся поудобнее и наконец вскрыл конверт.
Да.
Еще одна фотография.
На ней был Ник, мой старый друг Ник, карлик Ник, ныне покойный Ник, заросший бородой и озлобленный, готовый наброситься на фотографа, спрыгнув с каменистого уступа.
Записка была по-английски. Она гласила:
«Приезжайте на Иллирию. Все ваши друзья там».
Я закурил первую сигарету за день.
Малисти, Бейнер и Дюбуа знают, кто такой Лоуренс Джон Коннер.
Малисти — мой человек на Дрисколле; он получает достаточно, чтобы оставаться неподкупным. Конечно, кроме взятки, могли быть применены более жесткие методы давления, но ведь сам Малисти до вчерашнего дня не знал, кто такой Коннер, пока пароль «Бе-е-е, бе-е-е, барашек» не дал ему ключ к расшифровке специнструкции. На особые методы давления просто не было времени.
Бейнеру незачем топить меня: он ничего не выиграет. Мы — партнеры в совместном предприятии, и следовательно — в одной упряжке. Для публики мы с ним представляем единое целое — и больше ничего. Денег у нас обоих — куры не клюют, и даже если наши коммерческие интересы сталкиваются, личных отношений это не задевает. Бейнера можно не брать в расчет.
Дюбуа показался мне человеком, не способным на предательство. Ему нет никакого смысла раскрывать мое настоящее имя, тем более что он еще не забыл наш разговор в конторе, когда я объяснил ему, что добиваюсь всего, чего хочу, любой ценой.
На планете Свободный Дом никому не была известна цель моего путешествия, кроме С-Р, память которого я стер перед отъездом.
Я перебрал все варианты.
Допустим, Рут похитили и заставили написать мне письмо. Тогда тот, кто взял ее в заложники, сразу поймет, что письмо я получил, если я предприму ответные действия. Даже если письма я не получу, большой беды для отправителя нет.
По логике вещей последняя версия была вполне правдоподобна.
Значит, на Дрисколле действует некто, чьего имени я не знаю.
Стоит ли застревать на планете, чтобы выяснить, кто он такой? У меня есть Малисти, и с его помощью мы нападем на след таинственного отправителя письма.
Но если он — пешка, а за ним стоит кто-то, умный и хитрый? Тот, кто опустил письмо, скорее всего, — исполнитель, последнее звено в длинной цепочке. Он ничего знать не знает, ведать не ведает. Я решил, что посажу ему на хвост Малисти, а полученные сведения он мне сообщит на Свободный Дом. Я собирался позвонить своему агенту, но, конечно же, не из ближайшего автомата.
Уже через несколько часов для меня никакого значения не будет иметь, кто знает, а кто не знает, что Коннер — это Сэндоу. Покинув Дрисколл, я никогда больше не стану скрываться под именем Коннера.
Однажды карлик Ник заявил:
— Все беды в этом мире только от красоты.
— А как же добро? Истина?
— Они — ее сообщники. Но главная преступница — красота. Именно она — средоточие всех зол.
— А разве не деньги?
— Деньги прекрасны.
— Значит, если тебе нечего есть, негде жить, не с кем спать, виновата…
— Вот-вот! — резко оборвал меня мой собеседник, хлопнув кружкой о стойку с такой силой, что добрый десяток завсегдатаев пивной обернулся в нашу сторону. — Все из-за нее, мерзавки.
— А если парень красив? Что тогда?
— Знаю я этих красавчиков. Ублюдки чертовы. Бывают ублюдки наглые — лишь бы урвать; бывают скромные — завидуют тем, кто их обскакал. Наглые прут вперед по головам, а скромные ввинчиваются в задницу. В конце концов и у тех, и у других крыша съезжает, и все из-за красоты сволочной.
— А прекрасные произведения искусства? Как с ними быть?
— Из-за них люди идут на разбой. А кто грабить не умеет, сокрушается, что не ему они достались. Да пошли они ко всем чертям…
— Послушай, — возразил я, — разве вещь виновата В том, что она прекрасна? Или красивая женщина — в том, что хороша собой? Так уж у них получилось…
— Виновата? А кто тут говорил о виновности?
— Ты говорил про зло, из чего прямо вытекает идея вины.
— Тогда красота виновна, — заключил он. — И будь она проклята.
— Красота как абстрактное понятие?
— Да.
— А красота конкретного объекта?
— Тоже.
— Ну, это просто смешно. За преступление полагается наказание. Если красота виновна, она должна нести ответственность.
— Красота будет наказана.
— Выпей-ка лучше еще пивка…
Ник опорожнил кружку и рыгнул:
— Видишь амбала у стойки бара? Вон того, что клеится к мочалке в зеленом платье? Ему сегодня точно набьют морду. А все потому, что он смазливый. Был бы уродом, ходил бы целый.
Чуть позже Ник блистательно подтвердил свою теорию практикой, расквасив этому парню нос за то, что тот обозвал его коротышкой. Впрочем, красавчик был не так уж не прав.
Ростом Ник не превышал и четырех футов. Зато у него были руки и плечи атлета. В приятельских состязаниях по армрестлингу Ник всегда выходил победителем. Голова у него была нормального размера. Портрет дополняли копна светлых волос, борода, голубые глаза и свернутый на правую сторону кривой нос, а еще — характерная ухмылочка, при которой обнажались редкие зубы (у него их оставалось пять-шесть), покрытые желтым налетом. От талии вниз он был весь перекручен. Родился Ник в семье, которая кишмя-кишела военными: отец его был генералом, и все братья и сестры, кроме одной, носили офицерские звания.
Ник вырос в окружении, где высоко ценилось военное искусство. Ник владел всеми видами оружия, какое ни назови. Он мог фехтовать, стрелять, ездить верхом, подкладывать взрывчатку, ломать доски и шейные позвонки ребром ладони, жить на необитаемом острове и многое другое. Но он проваливался на всех экзаменах по физической подготовке, потому что был карликом. Я нанял Ника в охотники, чтобы он производил отстрел животных, появившихся на свет вследствие моих неудачных экспериментов. Он ненавидел прекрасное и все, что было крупнее его самого.
— То, что ты и я считаем красивым, ригелийцу может показаться отвратительным, и наоборот, — сказал я — Следовательно, красота — вещь относительная, и ты не имеешь права осуждать ее как абстрактное понятие, если…
— Бред сивой кобылы! — перебил он меня. — Значит, ригелийцы убивают, насилуют, грабят из-за того, что им кажется прекрасным. А все потому, что красота требует жертв.
— Тогда как же ты можешь возлагать вину на конкретные предметы?
— У вас есть контакты с ригелийцами?
— Да, а что?
— Пусть они сами растолкуют тебе, что к чему. И на этом — точка.
Тут смазливый парень, охмурявший потаскушку в зеленом платье, отошел от стойки и двинулся в туалет, а по пути зацепился за табурет, на котором сидел Ник, и обозвал его коротышкой. Что было дальше — вы уже знаете. Так кончился наш вечер.
Ник клялся, что встретит смерть на ходу, не разувая ботинок, где-нибудь в экзотическом сафари, но он нашел свой Килиманджаро в захудалой больнице на Земле, где ему починили все органы, но прохлопали быстротечную пневмонию, которую он в той же больнице и подцепил.
Было это примерно двести пятьдесят лет тому назад: за мной всегда тянется длинный шлейф воспоминаний.