В течение двух недель я имел возможность поразмышлять над тем, что я выяснил на Дрисколле, и привести себя в полную боевую готовность. Когда мой корабль вошел в систему Свободного Дома, я обнаружил неизвестное небесное тело, которое вращалось вокруг моей планеты. Это был спутник, и притом искусственный. Ситуация осложнялась.
Я послал кодированную радиограмму домой:
«Это что еще за штуки вопросительный знак».
И получил ответ:
«Вам посетитель тонка требует дать посадку точка отказано точка ждет разрешения орбите точка называет себя представителем Центрального Разведывательного Управления Земли точка».
Получив разъяснения, я вывел «Модель Т» на орбиту, покрутился и стал снижаться.
Посадив звездолет и поиграв со встречающими меня зверушками, я пошел домой, где принял душ и содрал е себя личину Коннера, а затем переоделся к обеду.
Мне показалось, что какие-то веские причины заставили самое богатое и самое прижимистое правительство во Вселенной пойти на личную связь со мной и прислать ко мне на допотопной, разваливающейся межпланетной колымаге одного из мелких служащих, к тому же наверняка плохооплачиваемого.
Я собирался хотя бы накормить его как следует.
III
Мы с Льюисом Бриггсом сидели за большим столом, уставленным грязными тарелками, и смотрели друг на друга.
Из предъявленных мне документов следовало, что гость мой является агентом Центрального Разведывательного Управления Земли. Походил он на бритую обезьяну. Он был невелик ростом, тщедушен, и по виду его мне показалось, что его вот-вот вытурят на пенсию. В его глазах светилось любопытство. Представляясь мне, Льюис Бриггс слегка запинался от стеснения, но, пока мы обедали, он вполне освоился, и заикание как рукой сняло.
— Спасибо за прекрасный обед, мистер Сэндоу, — поблагодарил он. — А сейчас, если вы, конечно, не против, я хотел бы поговорить с вами о деле, ради которого я приехал.
— Тогда я предлагаю вам подняться наверх и подышать свежим воздухом. Там и побеседуем.
Мы встали из-за стола, и я повел его к лифту.
Через пять секунд лифт доставил нас на крышу, где был сооружен сад, и я указал Бриггсу на один из шезлонгов, стоявших под миндальным деревом.
— Ну как, нравится? — спросил я его.
Он кивнул и опустился в шезлонг. Смеркалось. Дул прохладный вечерний ветерок, — дышалось легко.
— Производит огромное впечатление, — восторгался гость. — Поразительная фантазия. Вы, наверное, удовлетворяете все ваши капризы?
— Садик, в котором мы с вами сейчас отдыхаем, тоже мой маленький каприз. Сверху крыша ничем не отличается от окружающего ландшафта, и дом практически невозможно обнаружить методами аэрофотосъемки.
— Ах, об этом я как-то не подумал!
Я предложил ему сигару, от которой он отказался. Сам я закурил и обратился к нему:
— Итак, какое дело привело вас ко мне?
— Не согласитесь ли вы вернуться на Землю вместе со мной и поговорить с моим шефом?
— Нет, — отказался я. — Я уже сотни раз отвечал на этот вопрос, и письменно, и устно. Земля раздражает меня, действует мне на нервы. Вот потому-то я и живу здесь. Земля чересчур бюрократична. Там слишком много народу и слишком много болезней. Земляне к тому же страдают разнообразными массовыми психозами: их столько развелось, что они не поддаются никакой классификации. Все, о чем ваш шеф хочет спросить меня, он может передать через вас, и я ему отвечу.
— Такие вещи обычно решаются на уровне глав отделов.
— Весьма сожалею, — ответил я. — Но если дело только в этом, я за свой счет пошлю на Землю кодированную курьерограмму.
— Ответ нам очень дорого обойдется, — испугался он. — Бюджет не позволяет, понимаете ли…
— Ах, Боже мой, какая ерунда! Я оплачу и ответ! Только пусть перестанут забрасывать меня письмами, следующими обычной почтой. Мне надоело наблюдать, как очередное ваше послание плюхается в корзинку для корреспонденции.
— Ради Бога, не надо! — В голосе у него появились нотки отчаяния. — Такого еще не случалось в нашей практике! Представляете, сколько нужно будет затратить человеко-часов, чтобы подсчитать, какую сумму мы вам должны? Это невозможно!
В глубине души я горько оплакиваю тебя, матушка Земля, сожалея о разорительном для тебя расточительстве.
Когда появляется новое правительство, проникнутое патриотическими идеями, оно вначале процветает благодаря борьбе за незыблемые национальные границы. Затем приходит период затишья: люди мирно трудятся, каждый на своем месте. В это время создаются правящие слои и иерархическая структура, — да, именно так писал Макс Вебер[109]. Он рассматривал бюрократизм как необходимую естественную эволюцию всех институтов власти и считал его положительным моментом. Что касается слов «необходимый» и «положительный», я бы после них поставил скобки, внутри написал бы «Боже мой!» и поставил восклицательный знак. Потому что в судьбе всех бюрократических механизмов наступает такой момент, когда и они сами, и их функции становятся пародией на самое себя. Вспомните, что сделала с Кафкой австро-венгерская бюрократическая машина, или русская — с Гоголем. Они съехали с катушек, — бедняги!
Сейчас я смотрел на человека, которому удалось выжить, несмотря на то, что по нему проехалась гораздо более хитроумная бюрократическая машина, когда он был еще в расцвете лет. Мне стало понятно, что ему посчастливилось уцелеть только благодаря тому, что его умственное и эмоциональное развитие было ниже среднего, что свидетельствовало о его духовном убожестве и неуверенности в себе. Или же он был сознательным мазохистом.
Эти среднеполые бюрократические машины, выполняющие функции матери и отца и соединившие в себе самые худшие их черты, то есть плодовитость и авторитарность всезнающего вождя, всегда щадят своих недоносков.
Вот почему в глубине души я горько оплакиваю тебя, матушка Земля, глядя на пышный парад, называемый «Время»: кривляясь, мимо проходят клоуны, но всем известно, что сердца их разбиты.
— Тогда вы сами задавайте мне вопросы, а я буду отвечать, — произнес я.
Он полез во внутренний карман и вытащил оттуда конверт, запечатанный множеством печатей, тщательно изучать которые я не стал.
— Мне было поручено передать вам этот пакет в том случае, если вы откажетесь лететь со мной на Землю.
— А если бы я согласился, что бы вы с ним сделали?
— Вернул бы моему шефу. Такова инструкция, — отчеканил он.
— А я получил бы конверт из его рук?
— Возможно, — согласился он.
Вскрыв конверт, я вынул оттуда одинарный лист бумаги и поднес его поближе к глазам, так как сумерки сгущались. На листочке было перечислено шесть имен, — и больше ничего. Читая список, я старался не выдать свое волнение.
Там значились имена тех людей, которых я когда-то любил или ненавидел: теперь каждое можно встретить только в заплесневелых от сырости поминальных книгах.
Все шестеро были изображены на фотографиях, которые я недавно держал в руках.
Выпустив изо рта клуб дыма, я положил листок обратно и бросил конверт на столик между нами.
— Что это значит? — спросил я, помолчав.
— Есть предположение, что они живы, — сообщил он. — Я настоятельно прошу вас уничтожить послание при первой же возможности.
— Отлично, — вздохнул я. — А почему вы считаете, что они живы?
— Украдены пленки памяти.
— Но как?
— Мы не знаем.
— А зачем?
— Мы тоже не знаем.
— И вы приехали ко мне?..
— Вы — связующее звено. Больше никого нет. Только вы были знакомы с каждым из них.
Сначала я не поверил ему, но виду не подал. Пленки памяти — единственное сокровище во Вселенной, которое я всегда считал недосягаемым; хранят их тридцать дней, а затем уничтожают. Когда-то я пытался добыть одну кассету — но безуспешно: охранники были неподкупны, и к тайникам было не подобраться.
Отчасти поэтому я перестал посещать Землю. Мне неприятна была мысль о том, что на меня в обязательном порядке нацепят запоминающую пластину, пусть даже временную. Землянам закон предписывает носить такую пластину, имплантированную при рождении; им запрещается снимать ее, пока они остаются обитателями планеты. Каждый, кто приезжает на Землю даже с краткосрочным визитом, включая туристов, обязан носить такую штуковину.
На пластине регистрируется электромагнитная матрица нервной системы человека, то есть производится запись непрерывно меняющегося потока человеческого существования, каждый срез которого так же уникален, как отпечаток пальца. Основная функция пластины — фиксация данных; они передаются на пленку в момент смерти человека, когда делается последний срез.
Смерть — спусковой крючок, душа — пуля, прибор — цель.
О, сколь сложен этот прибор!
Как только наступает смерть, данные с запоминающей пластины немедленно переписываются на пленку, и все, что осталось от человека: его мысли, страсти, надежды — попадает в кассету весом не более унции, которая легко умещается на ладони. Через месяц запись стирают. Такие вот дела.
Однако в исключительных случаях (за последние столетия их по пальцам можно перечесть) с пленками поступают иначе: их берегут до определенного момента. Причина сохранения пленок (что обходится безумно дорого) заключается в следующем: на планете Земля есть полезные личности, умирающие внезапно, в самом расцвете сил. Они уходят и уносят с собой знания, остро необходимые для развития национальной экономики, науки и техники, оборонной промышленности. Вся запоминающая система настроена на сохранение информации, которой они владеют. Но ни один, даже самый хитроумный аппарат не может извлечь из матрицы информацию с требуемой полнотой. Вот почему в специальных морозильных камерах хранится тканевая культура каждого носителя запоминающей пластины, которая сохраняется вместе с пленками памяти в течение тридцати дней, а затем, как правило, подлежит уничтожению. Если требуется воссоздать какого-нибудь гения с целью извлечения информации, его тканевую культуру опускают в РУР (резервуар ускоренного роста) и получают новый организм, как две капли воды похожий на оригинал. К девственному мозгу, не отягощенному ник