вилось летать на аэросанях. Он любил и самолеты, и планеры, и лодки. Он обожал водные лыжи и акваланги, а фигурные полеты и высший пилотаж были его стихией, — вот почему он погиб в воздухе. Наверно, он заслужил такую смерть. А чего еще можно ожидать от траченой молью кроличьей лапки?
Блеск звезд, как любовь Господня, стал холоден и далек, когда я задвинул шторку в своей капсуле, чтобы солнце не било мне в глаза. Однако Мопсус светился отраженным светом, отбрасывая блики в черный провал. Орбита Мопсуса была средней из трех. Флопсус вращался по ближней орбите, но в данный момент его не было видно: он находился по другую сторону планеты. Все три луны управляли приливами и отливами. Как правило, моря на Иллирии вели себя относительно спокойно. Но раз в двадцать лет, когда все три луны сопрягались, начинался отлив, являющий собой необычайное, поразительное зрелище. Оказавшиеся в пустыни океанического дна коралловые острова, обнажаясь, сверкали пурпурно-красными ребрами, а воды, громоздясь, откатывались от рифов, образуя зеленую стену, — нет, гору, вихрем несущуюся вокруг планеты; галька, кости, деревянные обломки, дохлые рыбы валялись на оголенном песке, напоминая, что здесь ходил Протей. Затем поднимался ветер, температура скакала, как бешеная, климатические зоны путались, небо застилали облака, принимавшие причудливую форму храмов; потом начинался дождь. Ливень обрушивался водопадом, разбиваясь о землю, затопляя прекрасные города, и заколдованные острова возвращались в пучину морскую, а Протей (где только он прятался?) неистово хохотал, и смех его рассыпался раскатами грома. А в небе вспыхивал и гас огненный трезубец Нептуна, — вспыхивал и гас.
Потом все стихло: вам оставалось только протереть глаза от изумления.
Сейчас Иллирия была освещена так, как будто лунные лучи пробивались сквозь затянутое марлей окно. Где-то внутри планеты, объятой сном, вскоре начнет потягиваться, урча, ее похожая на кошку душа. Она проснется, выгнет спину и замурлычет, собираясь на охоту. Потом немного посидит, глядя на небо, на луны, мимо лун… Шепот пробежит над долинами, на деревьях зашелестит листва: они почувствуют мое приближение. Порожденные моей нервной системой, плоды расщепления моей собственной молекулы ДНК, они узнают меня. Они — мое создание, собранное из первичных клеток и отлитое в формы исключительно властью моего разума. Предчувствие.
— Да, дети мои, я иду к вам, ибо Белион осмелился появиться среди вас.
Полет.
Ах, если бы хоть один человек на Иллирии ждал меня, мне было бы легче. Честно говоря, все мое смертоносное оружие — не более, чем побрякушки. Если бы мой враг был человеком, я бы даже не стал возиться с подобной амуницией. Но Грин-Грин — не человек. Он даже не пейанин, что само по себе могло бы внушить ужас. Он — нечто большее.
Он — Носитель Имени, хотя и не по праву, а Великие могут оказывать воздействие на все живое, даже на микроскопические элементы, когда они попадают в их биополе или хотя бы соприкасаются с контуром их тени. Я ни в коем случае не впадаю в мистицизм. Я наслушался наукообразных объяснений касательно природы подобных воздействий. Стоит развесить уши — и вы, заработав шизофрению, свихнетесь на почве божественного начала своего «я». Пойдите на выучку к экстрасенсам, но прежде подумайте, сколько лет нужно потратить на обучение и какой процент кандидатов заканчивает полный курс.
Я чувствовал свое преимущество перед Грин-Грином, потому что местом встречи он выбрал мой мир. Сколько времени он там находился и что натворил на моей планете? Мне это было неизвестно, и проклятые вопросы мучили меня. Какие новости меня ожидают? Грин-Грин, безусловно, знал, что приманка сработает. Что за сети он плетет? Каков его перевес? Вряд ли он рассчитывает на неравенство сил, ведь он вступает в борьбу с Великим. Но и я не могу быть до конца уверенным в победе.
Вам никогда не приходилось наблюдать за сражением betta splendens, сиамских борцовых рыб? Оно не похоже ни на петушиный бой, ни на собачью драку, ни на поединок кобры с мангустом, ни на любую другую схватку. Это — уникальная вещь. Двух самцов помещают в один большой аквариум или бассейн. Они быстро плывут навстречу друг другу, распрямив блестящие красно-сине-зеленые плавники и растопырив жабры. Кажется, что их тела внезапно распускаются, как цветы, увеличиваясь в объеме. Рыбы медленно сближаются, застывают напротив друг друга не более чем на четверть минуты, покачиваясь рядом. Затем они срываются с места, мелькая так быстро, что не успеваешь уследить за ними.
И опять — спокойствие, рыбы мирно колышутся в воде. Внезапно — цветной водомет, бурная вспышка. И снова — покой. Потом снова — быстрый зигзаг. Так продолжается очень долго: туда-сюда мечутся пестрые плавники. Но не поддавайтесь на обман: спустя некоторое время вокруг соперников начинает расплываться красноватая дымка. Еще один шквал — и тишина. Затем рыбы, вцепившись друг в друга, смыкают челюсти. Проходит минута, другая. Один из самцов ослабляет захват и уплывает прочь. Другой остается на месте без движения.
Вот как я себе представляю, что может произойти.
Я обогнул луну, — темный массив моего мира, закрыв собой звезды, стал крупнее. По мере моего приближения к нему скорость замедлялась. Все необходимые приборы в кабине были включены, когда я, войдя в верхний слой атмосферы, медленно поплыл вниз. Под собой я видел огонь: отблески лунного света на глади сотен озер — так блестят монетки на темном дне фонтана.
Поглядев на монитор, я не обнаружил ни одного источника искусственного освещения. На горизонте появился Флопсус, и его сияние слилось со светом его небесного брата. Примерно через час мне удалось рассмотреть очертания материков и их рельеф. Память подсказала то, что не было видно невооруженным глазом. Предвкушая радость узнавания, я прибавил скорость.
Покачиваясь и кружась, как опавший лист на ветру, я приближался к земле. По моим расчетам, озеро Ахерон с Островом мертвых посередине лежало в шестистах милях к северо-западу.
Подо мной дыбилась комкастая вата облаков Я двигался дальше, и облака остались позади. Постепенно снижаясь, я приблизился к цели моего путешествия еще миль на сорок. «Интересно, — подумал я, — засекли меня уже или нет?»
Я попал в воздушную яму, и пришлось изрядно помучиться, прежде чем удалось выбраться из нее. Пришлось опуститься еще на несколько тысяч футов, чтобы избежать аналогичной ловушки.
В течение последующих двух-трех часов я уверенно шел на северо-запад. Высота была пятьдесят тысяч футов: до нужного мне места оставалось около четырехсот миль. Я опять подумал: «Интересно, засекли меня наконец или нет?»
За следующий час я спустился еще на двадцать тысяч футов, покрыв около семидесяти миль. Пока обстоятельства складывались в мою пользу.
Неверное рассветное марево озарило восток, и я нырнул вниз, чтобы не оказаться на виду. Спускаясь, я опять прибавил скорость. Мой полет напоминал погружение в океан: из светлых вод вглубь, в темноту.
Но рассвет преследовал меня, — я бежал от него.
С трудом пробивая себе путь в толще облаков, я, трезво оценив свое положение, решился идти на посадку. Сколько мне осталось лететь до Ахерона?
Не меньше двухсот миль.
Свет накрывал меня, — я терялся из виду, но он снова шел за мной по пятам.
Еще пятнадцать тысяч футов вниз — и сорок миль позади. Я сбросил с моего летательного аппарата несколько лишних слоев обшивки.
Высота полета была три тысячи футов, когда на востоке уже вовсю полыхала заря. В течение десяти минут я круто шел вниз и, наконец выбрав подходящую площадку, совершил посадку.
Когда краешек солнца показался из-за горизонта, я находился в ста — ста десяти милях от Ахерона. Откинув прозрачный купол, я выскочил из аэросаней, дернул за конец шнура-деструктора и, пригнувшись к земле, быстро побежал прочь.
Минуту спустя летательный аппарат сплющился, скукожился и начал медленно истлевать на глазах. Перейдя на шаг, я сориентировался на местности и пошел через поле, туда, где начинался лес.
V
Иллирия возвращалась ко мне: казалось, я никогда и не уезжал. Рассеянные лучи янтарно-розового солнца пробивались сквозь лесной утренний туман; капельки росы переливались на лепестках цветов и травинках, воздух был свеж, приятно пахло влажной землей и прелой листвой. Рядом со мной порхала маленькая птичка с желтым оперением. Она сделала круг над моей головой и села мне на плечо, но не успел я пройти и десятка шагов, как пичужка расправила крылышки и улетела. Я остановился, чтобы срезать себе посох, и запах белой древесины перенес меня в Огайо, к излучине ручья, в заросли земляники, где я срезал ивовые веточки для свистулек, замачивал их на ночь, чтобы легко отходила кора, и, пытаясь ослабить сцепление оболочки с сердцевиной, постукивал по палочке черенком ножа.
Здесь, на Иллирии, я тоже отыскал землянику и, давя пальцами крупные пурпурные ягоды, слизывал сладкий сок. Пока я лакомился дарами леса, дремавшая на камушке ящерица с зубчатым гребнем, красная, как помидор, лениво шевельнулась и переместилась на носок моего сапога. Потрогав пальцем острый хохолок, я стряхнул ее с ноги. Обернувшись, я поймал ее взгляд: она изучала меня своими красно-белыми — соль с перцем — глазами. Задевая за ветки, с которых на меня дождем сыпались капли, я прошел под сорока-пятидесятифутовыми деревьями. Птицы уже проснулись, вилась мошкара. Прямо над моей головой горластый трубач, толстобрюхий зеленый певун, затянул арию минут на десять. Из глубины чащи, по левую руку от меня, ему вторил его лесной собрат. Шесть гигантских цветков, пунцовых cobra de capella внезапно выросли из-под земли и, с шипением распустив розетки и обнажив пламенеющие, как флаги, пестики, покачивались на стеблях, наполняя воздух дурманящим ароматом, распространявшимся со скоростью взрывной волны. Меня они не испугали: все это было мне привычно, как будто бы я никогда и не уезжал отсюда.
Я шел вперед, и постепенно трава под ногами редела. Дальше деревья были повыше, до пятидесяти-семидесяти футов, почва становилась каменистой, то и дело попадались массивные валуны. Хорошее местечко, чтобы устроить засаду. «Прятаться здесь тоже неплохо», — подумал я.