тягивается в струнку. А этого вот в его характере точно не было. Кто-то под прикрытием группы качков заскакивает в карету с тёмными пуленепробиваемыми стеклами. Карета стремительно уносится в скользкую зеленоватую мглу. Участковый, потрясённый и лишившийся дара речи, глазеет через плечо, вглядывается в грязноватый туман, туда, куда стрелой умчалась карета. Глазеет долго. Вздыхает и идёт дальше, скрываясь постепенно в тумане. Скрываются его ноги, спина, плечи, скрывается и голова полицейского. Как исчезают в тумане все плечи, все спины, все серые смазанные лица и чёрные мокрые зонты.
Там, где сплошной завесой висит мельчайшая морось, матово просвечивает, еле намечается сверху и сгущается к земле грязноватый тёмно-серый Святоиоанновский собор. Намечается, а потом и вовсе определяется конный памятник Кифе Великому, господину Всея Мории, у подножья которого высовывается из тумана и обратно в туман уходит косматая шапка могучего гренадера Адмиралтейской охраны.
Рейнский проспект, мокрый, скользкий. Серые потоки людей, серо-зелёно-жёлтый туман. Бегут, мелькают лица. Все они сосредоточены на том, как бы разобраться в самих себе. В их душах такой же сумрачный серо-зелёно-жёлтый туман. Тротуары под их ногами шуршат нешумно, тишайше шепчутся, шушукают, тушуются, растираются шаркающими калошами. Что можно было бы заметить в потоке этих стёртых лиц? Носы, разве что носы, кои в центре лица всегда заметны. Сколько уже разного о носах этих писалось. Носы протекали синие, замёрзшие, красные в прожилках, разогретые чем-то горячительным, зеленоватые, белые, приплюснутые, вытянутые, огромные, маленькие, вообще почти отсутствующие. Носы бежали поодиночке, парами, по три-четыре. Над носами чуть выше покоились котелки. За котелками бежали другие котелки, фуражки, шляпы, треуголки, цилиндры, платочки, опять фуражки, зонтики, перья, меховые шапки… Целый проспект лиц, носов, шапок, воротников, субъектов всё бежал куда-то и бежал. А параллельно ему бежал настоящий Рейнский проспект с таким же рядом домов-коробочек, нумераций, облаков, присутственных мест, разного рода заведений, магазинов и магазинчиков.
Есть особая бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечным потоком субъектов, бегущих бесконечным рядом собственных теней. «Энная степень бесконечности», как написал посетивший Петроморию Андрей Белый. А заканчивается Рейнский проспект, упирается в набережную – и за ним ничего, ничто, полный ноль, отсутствие вещества и пространства. Так представляется стёртым умам стёртых лиц. Глаза субъектов не видят ни кипящего моря, ни искони уставившихся в туман громовых отверстий пушек. Не чувствуют субъекты бьющих в нос разнообразных запахов: морской соли, селёдки, мокрых канатов и брезентов, кожаных курток, трубок. Не видят россыпей ржавых гвоздей, скоб, рваных рыболовных сетей, ветхих швартовых и россыпей всевозможных ржавых ненужностей, в которых, как и во всех других странах, любят копаться любопытные детишки рабочего и служилого люда.
Ещё сумерки не ушли, раннее из ранних утро, ещё нет и восьми, да и семи ещё нет – пошли, как тени, субъекты, да не ради самого проспекта, просто надо пройти из жилых, спальных районов, тёмных жилых трюмов, многими ярусами уходящих в глубину, огороженную перекрестьями рангоутов со стрингерами и бимсами, скрепляющими старые борта судов, когда-то гордо бороздивших пашню морей. Да куда ж пройти-то? Да на работу. К фабричным районам. Где в таких же тёмных трюмах жужжат, дымят, теплятся мастерские, фабрики, производства разные, протыкающие фабричные эти ярусы закопчёнными трубами, поднимающимися высоко над фабричными же районами. «Мужики». Так называют их те, кто к власти поближе. Идут «мужики», то есть работяги, к своим многотрубным заводам. Не обязательно мужчины. И мужчины, и женщины, и юноши, и девушки, субъекты, одним словом, что трудятся. Редко пролетают пролётки. Идёт население спальных районов, фабричное, грубое. Туда же, в фабричные районы, идут адвокаты, инспекторы, полицейские, работники фабричных канцелярий, идут, чтобы влиться в этот обитаемый хаос, рождающийся в набегающем облаке, угрожающий центральному району
Петромории. Как было бы хорошо раздавить, раздавить этот непокорный фабричный район, приковать к земле железом мостов, проткнуть перспективами во всех направлениях.
«Мужики», что мужчины, что женщины, поражают приличную публику воровскими ухватками. Лица их зеленей и бледней всех существ – тварей земноводных. В скважину проникнет фабричный люд, заговорит, зашепчет, захихикает – страх божий, не уснёте до утра.
От каждой группы трёх, четырёх субъектов поднимается в небо тихий дым пыльных разговоров, пересекаясь с бегущими рядом дымами других разговоров. Из отрывков составляются фразы, предложения, из фраз – рейнская сплетня.
– Вы знаете?
– Собираются…
– Что бросить?
– В кого, кого, кого…
– В Сусляка?
– Нет же, не собираются. Снять собираются.
– Поскорее бы…
– Пора же…
– Пора, пора…
– Провокация!
Улица Петромории. Осень. Восемь утра, девять утра. Сырость пронизает весь организм, сковывает дрогнувший позвоночник, проникает леденящей щекоткой в костный мозг. Забегает субъект в адский кабачок. В тёплое помещение. Ярко-красная вывеска «Столовая». Улица продолжает жить в его жилах, течёт студёной лихорадкой. Тёплая сырость. Белеющий пар. Запах сырости и блинов. И адского напитка. Призрак долгих лет бражничанья честных христиан. Пальто чёрные, синие, серые, жёлтые. Шапки кургузые, пышные, залихватские, ушанки вислоухие. Мокрые ботинки и всевозможные калоши. Не люди здесь собрались – тени. Такова осень Петромории: превращает прохожих в тени, а тени – в людей. Идут на работу «карандаши». Присутственные лица многочисленных канцелярий, расположенных в четырёхэтажных кубах. «Канцы». Государственные люди. Клерки судебных присутствий. Судьи. Кто пешком идёт, кто на карете прибывает. Им всё ясно. Вот-вот придут посетители. Бабушки. Студенты. Другой служилый люд. Посетителям нужны справки. Кому-то надо решить жилищные вопросы. Пенсии. Лечение. Деньги получить. Стипендии. Развестись. Пожениться. Отнять детей. Посадить в тюрьму. Оштрафовать обидчика. «Лохи обыкновенные». Готовьте денежки, лохи. Всё имеет таксу. Не будет вам ни справки, ни решения, ни денег. Без денег. Заплати деньги – получишь деньги. Решение. Справку. Тогда и упечём злодея. А злодей заплатит – тебя упечём. У нас такие права. Кормление. Освящённое на всех уровнях. Аж до Великого Канцлера. Без нас государство никуда.
Мечтательно глядит витающий в воздухе Вельможный Чиновник, Обобщённый Канц, Канц Великий, в бескрайний туман. Расширяется вместе с каретой от сознания собственной значимости, расширяется во все стороны и над проспектом воспаряя. Как хочется Великому Кан-цу мчаться бесконечно вперёд, поглощая перспективу за перспективой. Чтобы опутать, охватить, всю поверхность планеты змеиными кольцами проспектов, уставленных по бокам домовыми кубами. Чтобы притиснутая проспектами земля в линейном космическом беге была бы пересечена необъятностью прямолинейного закона. Чтобы сеть параллельных проспектов была бы пересечена сетью перпендикулярных проспектов и вошла в мировые бездны квадратами и кубами: по квадрату на обывателя, по кубу на контору присутственную. Чтобы… Чтобы… Как была бы успокоена душа Обобщённого Канца линиями симметрии, квадратами, кубами и инструкциями, инструкциями, инструкциями, в которые до конца жизни можно было бы отлавливать Лохов обыкновенных. Чтоб ужо перестали бы эти «обыкновенные» быть столь постоянно докучливыми, что-то требовать, что-то просить, что-то объяснять. Приносите деньги – а там посмотрим. Много чего они хотят. А нам бы… А нам бы поскорее в Братаны настоящие податься. Зачем им в Братаны? Что им даст Братанство-то это?
По традиции, в 12 часов глухо ухает ушастая пушка на бастионе. Туманы разорвались, тени рассеялись. Выглядывает солнце.
На перспективе пролётки высаживают нежных барышень из хороших семей. Те гуляют. Покупают в магазинах чулочки, шляпки, галантерею, духи, пудру – да мало ли что ещё может понадобиться прехорошенькой барышне из хорошей-то семьи? Выходят пофланировать и молодые люди, не обременённые заботами. В приличных сюртуках и панталонах. Людей посмотреть. С барышнями пошутить. А с хорошенькими продавщицами в магазинах – тоже пошутить или ещё чего, не задумываясь особенно о рамках возможных приличий.
Ближе к вечеру, когда потоки барышень и фланирующих бездельников рассеиваются понемногу, когда закончившие работу мужики и канцы направляются по своим делам или в сторону дома, появляются короли петроморских проспектов, крепкие, некоторые тощие, некоторые с животиком, «малиновые пиджаки». Приблатнённые. Косящие под блатных. Иногда авторитеты. Они выходят из бричек с затемнёнными стеклами. Самое время прихватить в тёмном переулке зазевавшегося лоха. Для них лохи – всё. Даже канцы, кичащиеся своим общественным положением. Чтобы развести на деньги. Заставить признать вину. Заставить унижаться. Заставить просить о ненаказании. Вырвать обещания. Отнять кошелёк, часы. Поставить на счётчик[28]. Бить почти не принято. А развести – милое дело.
Вот и вечер. Крытые пролётки, кареты с закрытыми окнами, дилижансы летят по мокрым улицам к роскошным особнякам. Тоже с закрытыми, зашторенными, занавешенными окнами. Там встречаются высокие сановники. Как они заходят в кареты, как выходят – не рассмотреть за широкими плечами то ли охранников, то ли просто быков. В тиши кабинетов вершатся великие дела Великой Мории. Настоящего Братана не встретишь на улице, даже столь респектабельной, как Рейнская перспектива.
А вот «малиновые пиджаки» с голдами на шее куда более демократичны. В ресторанах, холлах, в шикарных рецепциях на первом этаже самых респектабельных отелей кучкуются они. Сходняки. Решают вопросы. Перетирают. Тёрки. Делят сферы влияния. Встречаются с доверенными людьми.
– Слышь-ка, принеси этим двоим чаю зелёного, а остальным – по кофе.