В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, другой сжимал ручку кофейника, третьей рукой подавал тарелку с капустным салатом, а четвeртой, свободной опирался на ручку столика. Он был ригелианцем, и имя его звучало что-то вроде «Ммммрт’н Бррм’н». Он выучился английскому от одного немца, который переиначил его имя на свой лад — Мартин Бремен.
Ригелианские повара, если снабдить их специальными вкус-тестерами, готовят самые лучшие блюда во всей галактике. Хотя сами относятся к ним довольно равнодушно. Подобные беседы мы с Мартином вели уже не раз, и он отлично знал, что я просто шучу, когда пытаюсь заставить его признаться, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах — производственных или органических. Очевидно, профессиональная этика не позволяет ему сделать подобное признание, и он возражает мне с подчeркнутой вежливостью. Лишь иногда, когда избыток лимонного, грейпфрутового или апельсинового сока выводит его из обычного равновесия, он признаeтся, что готовить пищу для Homo Sapiens считается низшим уровнем, до которого только может опуститься повар-ригелианец. Я стараюсь ублажать его, насколько это в моих силах, потому что сам он мне нравится не меньше, чем то, что он готовит. Кроме того, раздобыть повара-ригелианца чрезвычайно трудно, вне зависимости от того, сколько вы готовы ему заплатить.
— Мартин, — сказал я. — Если со мной что-нибудь случится во время путешествия, я хочу чтоб ты знал — я упомянул тебя в своeм завещании.
— Я… Я не знаю, что сказать, сэр.
— Тогда не говори ничего, — усмехнулся я. — Но тебе вряд ли стоит рассчитывать на скорое получение наследства. Я собираюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих, с кем я мог разговаривать о подобных вещах. Он служил у меня уже тридцать два года и давным-давно заработал себе хорошую пожизненную пенсию. Всe это время его единственной страстью оставалось лишь приготовление пищи, а изо всех людей он, уж не знаю почему, с симпатией относился только ко мне. Мартин неплохо бы зажил, помри я вдруг, но не настолько уж хорошо, чтобы подмешать мне в салат муританского яда.
— Взгляни только на этот закат, — решил я сменить тему разговора.
Он смотрел минуту-другую, потом произнeс:
— Хорошо фы их потрумянили, сэр.
— Спасибо за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободен. Я посижу ещe немного.
Оставив сигары с коньяком на столе, он выпрямился в полный рост — во все свои восемь футов, отвесил поклон и сказал:
— Счастлифого пути, сэр. И спокойной ночи.
— Приятных снов, — отозвался я.
— Плаготарю фас, — и он растаял в сумерках.
Когда подул ночной бриз, и лягушки вдали затянули баховскую кантату в своих болотах, моя багряная луна, Флорида, взошла в том же месте, куда опустилось усталое солнце. Цветущие по ночам розоодуванчики испускали в бирюзовый воздух вечера свой аромат, звeзды рассыпались по небу, словно алюминиевое конфетти. Рубиново-красная свеча тихо потрескивала на столе, омар таял во рту, как масленый, шампанское было ледяным, как сердце айсберга. Меня охватила какая-то грусть, мне хотелось сказать окружающему меня миру: «Я вернусь!»
Итак, я закончил с омарами, шампанским, шербетом и прежде чем плеснуть себе рюмочку коньяку, закурил сигару, что, как мне не раз говорили, является признаком дурного вкуса. В оправданье мне пришлось произнести длинный тост обо всeм, что попалось мне на глаза, и под конец я налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошeл вокруг того большого, сложного здания, которое я называю своим домом. Достигнув бара на Восточной Террасе, я устроился там поудобнее с очередной рюмкой коньяка, не торопясь раскурил сигару, уже вторую за сегодняшний вечер и стал ждать. Наконец появилась она, принеся с собой, как всегда, запах роз.
На Лизе было что-то мягкое, шелковисто-голубое, пенящееся вокруг неe в свете фонарей, всe такое искрящееся и воздушное. На руках у неe были белоснежные перчатки, на груди сверкало бриллиантовое ожерелье. Еe светлые волосы были нежного пепельного оттенка, на бледно-розовых губах играла едва заметная улыбка. Сейчас голова еe была склонена на бок, один глаз закрыт, другой прищурен.
— Приятное свидание при лунном свете, — произнесла она, и лeгкая улыбка неожиданно превратилась в ослепительную. Я всe рассчитал так, чтобы именно в этот момент вторая луна, слепяще-белая, взошла над горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на одной высокой ноте. Пластинки теперь никогда не заедают, но я-то помню и иные времена.
— Привет, — сказал я. — Что будешь пить?
— Виски с содовой, — ответила она, как обычно. — Какая чудесная ночь!
Я заглянул в еe голубые глаза и улыбнулся. — Да, пожалуй. — Я ввeл в машину заказ, и вскоре передо мной появился стакан с выпивкой.
— А ты изменился. С тобою стало проще.
— Наверное.
— Что у тебя на уме? Что-нибудь плохое?
— Может быть, — я пододвинул стакан к ней поближе. — Сколько там получается?… Уже месяцев пять?
— Чуть больше.
— Твой контракт был на год?
— Да.
— Я его расторгаю, — с этими словами я протянул ей конверт.
— Что ты хочешь этим сказать? — улыбка застыла на еe губах, затем медленно исчезла.
— Как всегда, лишь то, что сказал.
— Ты имеешь в виду, что я тебе больше не нужна?
— Боюсь, что так. Здесь вполне достаточно, чтобы ты выбросила из головы дурные мысли, — и передал ей второй конверт.
— Тогда почему? — продолжала настаивать она.
— Мне нужно уехать. Тебе нет смысла скучать здесь всe это время.
— Я подожду.
— Моe отсутствие может быть долгим.
— Тогда я поеду с тобой.
— Даже если это опасно? Даже если тебе, быть может, придeтся погибнуть вместе со мной?
Я надеялся, что она скажет «да». Но всe-таки, мне кажется, я немного разбираюсь в людях. Поэтому я позаботился заранее о рекомендации.
— В наше время такое случается, — пояснил я. Иногда даже мне приходится идти на определeнный риск.
— Ты дашь мне рекомендацию?
— Вот она.
Лиза немного отпила из своего стакана.
— Хорошо, — согласилась она.
Я передал ей конверт.
— Ты презираешь меня? — спросила она.
— Нет.
— Почему?
— А с чего мне вдруг тебя презирать?
— Потому что я слабая и боюсь за свою жизнь.
— Ну и что, я тоже боюсь, хотя и не показываю этого.
— Поэтому я принимаю отставку.
— Поэтому я всe и приготовил.
— Ты думаешь, что всe знаешь, да?
— Нет.
— А что мы делаем сегодня вечером? — поинтересовалась она, допивая свой виски.
— Я же сказал, что мне известно далеко не всe.
— Ну ладно, я сама знаю. Мне с тобой было хорошо.
— Спасибо.
— Я не хотела бы расставаться.
— Но я тебя напугал?
— Да.
— Очень?
— Очень.
Я допил коньяк и сделал последнюю глубокую затяжку, любуясь Флоридой и своей второй белой луной, носившей название Биллиардный Шар.
— Сегодня ночью, — пообещала она, беря меня за руку, — ты забудешь о презрении.
Не распечатывая конвертов, она принялась за второй стакан, так же как и я любуясь обеими лунами.
— Когда ты улетаешь?
— Завтра, едва забрезжит утро.
— Мой Бог! Да ты стал поэтом?
— Я всегда остаюсь тем, кто я есть.
— Вот я и говорю.
— Не знаю, не знаю… Но мне было приятно провести с тобой время.
Она допила второй стакан и отставила его в сторону.
— Становится прохладно.
— Да.
— Пойдeм, согреемся.
— Я не против.
Я отложил сигару, мы поднялись, и она поцеловала меня. Я обвил рукой еe голубую искрящуюся талию. Мы прошли под аркой и направились к дому, который завтра утром мне предстояло покинуть.
Здесь мы прервeмся и поставим, как водится, три звeздочки.
Можно было бы предположить, что состояние, которое я приобрeл на своeм пути к настоящему, и сделало меня тем, кем я теперь являюсь — в некотором роде параноиком. Ну, нет.
Это было бы слишком просто.
Хотя, таким образом я легко сумел бы объяснить те приступы малодушия, что одолевали меня всякий раз, когда я покидал Вольную. С другой стороны, поскольку действительно существуют люди, жаждущие моей крови, можно сделать вывод, что это вовсе не паранойя. Кстати, именно поэтому мне и пришлось здесь, на планете Сандау устроить всe так, чтобы я смог противостоять попыткам любых людей или правительств добраться до меня. А если кому-нибудь уж очень захочется меня прикончить, то это влетит ему в копеечку, так как придeтся разрушить целую планету. Но даже на этот случай у меня приготовлено кое-что интересное, правда, пока не было возможности проверить всe в полевых условиях.
Нет, настоящая причина моего беспокойства не в мании преследования, а в обычном страхе перед небытием, присущем всем людям, но в моeм случае — усиленном во много раз. Хотя однажды я и приподнял завесу смерти… Но лучше оставим это.
Сейчас во всей обитаемой вселенной лишь я и, может быть, несколько секвой остались живыми свидетелями двадцатого века, дожившими до нынешнего тридцать второго. Не обладая бесстрастной пассивностью этих представителей растительного царства, я на собственной опыте убедился, чем дольше ты живeшь, тем сильнее убеждаешься в бренности жизни. Следовательно, стремление выжить — занятие, которое, как я когда-то считал, руководствуясь теорией Дарвина, свойственно лишь низшим классам флоры и фауны — становится твоей основной заботой. А джунгли теперь куда опасней, чем во времена моей молодости.
Ещe бы, у нас почти полторы тысячи обитаемых миров, и на каждом есть исконно свои методы убийства, которые так легко перенимаются и распространяются по всей галактике в наш век, когда путешествие между мирами практически не требует времени. Добавьте к этому семнадцать других разумных рас, четыре из которых, как мне кажется, превосходят людей в умственном отношении, а остальные такие же как мы дураки, и у каждой — свои способы лишить человека жизни. Не забудьте и о мириадах обслуживающих нас машин, ставших такими же привычными, как некогда автомобиль, и не менее опасных; о новых болезнях, о новых видах оружия, новых ядах, новых опасных животных, новых объектах зависти и ненависти, о новых пагубных привычках. А сколько во вселенной мест, где можно в два счeта расстаться со своей шкурой? За свою жизнь я повидал их немало, и это научило меня кое-чему. Благодаря моим несколько необычным занятиям, я думаю, найдeтся всего двадцать шесть человек во всей галактике, знающих об этом больше меня.