– Мальчик, чего тебе? Ты же в школу опоздаешь. Что-то дома стряслось?
Я снял кепку и шагнул в коридор.
Она всплеснула руками:
– Господи, что это за волосы? И тебя пускают в школу? С такими-то космами?
Я не ответил.
– Так что же тебе нужно, мальчик?
Я не ответил.
– Что-то случилось с папой? Или с мамой? С кем-то из родных? Кто тебя сюда прислал?
– Я хочу поговорить с паном доктором, уважаемая пани, – прошептал я.
Я не собирался говорить шёпотом. Просто так само вышло. До меня вдруг дошло, что у меня на голове отросшие, спутанные волосы и без кепки моя голова выдаёт меня, как говорится, с головой. Женщина провела меня в комнату к врачу. Я продолжал молчать. Она вышла и закрыла за собой дверь. Врач внимательно оглядел мои волосы, но не произнёс ни слова. Наверное, он уже о чём-то догадывался. Я вдруг подумал, что как раз с такими волосами мне будет легче объяснить, зачем я пришёл. Хенрик был так близко. Я стоял и смотрел на своё окно, там, в стене напротив.
– Пан доктор, там, – я показал пальцем за окно, – на третьем этаже разрушенного дома, под окном, лежит раненый еврейский повстанец. У него в плече пуля. Её надо вытащить.
Врач обернулся и посмотрел в окно, на зияющий пустыми окнами фасад. Потом перевёл взгляд на меня и спросил:
– А ты откуда знаешь?
– Пан доктор, я уже давно прячусь в укрытии в этом разрушенном доме. Я знаю, как туда попасть. Это не очень опасно. Я только что пришёл оттуда. Вы должны пойти со мной. Он весь горит, как в лихорадке.
– Почему я должен тебе верить? Может быть, тебя подослал какой-нибудь… какой-нибудь… – Он не договорил. Не захотел договорить. – Тебя впустил дворник?
– Да. Я сказал «к доктору, мил человек».
– Откуда ты это знаешь?
Я начал рассказывать ему всё с самого начала.
– Ну-ка сядь, – вдруг сказал он. – Ты голодный?
– Можно мне молока? – попросил я.
Он позвал жену. Что-то прошептал ей на ухо. Она вернулась с молоком, парикмахерскими ножницами и расчёской. Прежде чем дать мне молоко, она обернула мою шею простынёй, а потом доктор Полавский быстро и уверенно, как настоящий парикмахер, меня постриг. Пока он работал ножницами, я продолжал рассказывать свою историю. Кто-то пришёл, но он не стал его принимать и попросил жену сказать, что убегает по срочному вызову к тяжелобольному пациенту. Прямо сейчас. Он был очень возбуждён. Собрал инструменты в чемоданчик. Его жена смела в совок мои волосы. Получилась довольно внушительная кучка.
– У тебя там есть вода?
– Да, там есть кран.
– Невероятно! – бормотал он себе под нос, пока жена помогала ему надевать плащ. – Это просто невероятно!
Я не стал рассказывать ему о немецком солдате и о пистолете. Мне было очень стыдно говорить об этом.
Его жена хотела дать мне с собой еды. Но я побоялся взять. Сумка с едой может выдать меня. Тогда она попыталась положить немного съестного в чемоданчик мужа, но там почти не было места. Я взял три яблока. Одно съел сразу, а два других положил в карманы.
Когда мы вышли за дверь, по лестнице прямо на площадку перед нами сбежала девочка. Та самая. Кажется, я покраснел. Но всё-таки сказал ей:
– Доброе утро.
Она на мгновение остановилась, посмотрела на меня, будто пыталась вспомнить, но, конечно же, не вспомнила. И всё равно улыбнулась мне, поздоровалась и побежала дальше по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.
– Ты её знаешь? – спросил доктор.
– Нет, – сказал я. – Но я каждый день вижу из своего шкафа, как она сидит у окна и делает уроки.
– Это очень добрая девочка, – сказал доктор.
А я и не сомневался. Но ничего не сказал. Теперь уже четыре человека знали о моём укрытии: Фредди, если только он ещё жив, Хенрик, врач и его жена. Папа и Барух не считаются.
Я на секунду снял кепку и провёл ладонью по своим волосам. Они были короткие и немного кололись.
– Вы раньше были парикмахером? – спросил я.
– Было дело, в армии, – ответил он и засмеялся.
Какое счастье, что в одной из квартир я нашёл маленькие ножницы и время от времени стриг себе ногти. Сначала только на одной руке, потому что стричь левой рукой у меня не получалось. Но постепенно я приноровился. Кстати, в детстве я никогда не грыз ногти. И вовсе не потому, что под ногтями микробы. Мне просто нравилось, что они длинные. Стрижка ногтей каждый раз была как маленькая война. Всё обычно начиналось с того, что папа говорил:
– Алекс, у тебя что, траур по соседскому коту?
Мама сразу приносила в комнату ножницы, и в какой-то момент я уступал под их двойным натиском. Если у нас в гостях была бабушка, она собирала и заворачивала отстриженные ногти в бумагу и сжигала в печке. Потому что если раскидывать ногти где попало, то потом, после смерти, душа обречена на долгие скитания, так как должна ходить и собирать их повсюду.
Я думаю, что бабушка и правда в это верила. Потому что она всегда собирала их очень тщательно.
15. Операция
Дворник из дома, в подвале которого находился тайный ход, похоже, знал доктора. Он снял шапку и поклонился. Проводил до самого подвала, предварительно удостоверившись, что никто за нами не следит. А ведь мы его совсем об этом не просили. Я подумал, что, может быть, этот дворник тоже помогает партизанам и подпольщикам. Он отодвинул буфет, а когда мы шагнули внутрь тамбура, задвинул его обратно. Я включил фонарик и начал доставать из кладки кирпичи. На этот раз мне надо было освободить более широкий проход. Когда мы очутились в подвале дома № 32, доктор помог мне вернуть кирпичи на место.
Я повёл его по чердакам и через проломы в стенах домов. Хорошо ещё, что нам нигде не надо было выходить на крышу. Ведь совсем нелегко передвигаться по коньку крыши. И когда идёшь по мосткам для трубочистов от трубы до трубы, нужно всё время сохранять равновесие. Я-то уже был специалистом в этом деле, но пожилой доктор вряд ли бы справился. Ему и так приходилось несладко, от такой ходьбы он задыхался, и мы то и дело останавливались и отдыхали. Я сначала каждый раз делал вид, что нам в любом случае нужно было остановиться, чтобы оценить обстановку и прислушаться, нет ли кого в домах по соседству. Но потом я понял, что доктору на самом деле всё равно – он совершенно не стеснялся показывать, что выбился из сил. Наверное, это только дети так стесняются своей слабости. Хотя нет: я вдруг вспомнил своего дядю Роберта, который страдал одышкой, но всё время пытался это скрыть и не показывать виду.
Наконец мы пришли. Было очень тихо. Я потянул за провод и спустил лестницу. Хенрик даже не выглянул сверху посмотреть, кто это там пришёл.
Наверху доктор перевёл дух – и вдруг преобразился в совершенно другого человека, энергичного и сосредоточенного. Он снял с раны повязку. Разложил свои инструменты на полотенце, которое постелил на деревянную доску. Засунул Хенрику между зубов туго скрученную тряпку, чтобы тот не прикусил язык и не прокусил себе губу. Потом он вскрыл рану и хорошенько её почистил. Я помогал ему, как мог. Он беспокоился, что вид крови напугает меня. Но я не испугался. Я не стал говорить ему, что буду врачом, когда вырасту. Хотя теперь, когда с ним познакомился, я был в этом уверен.
Хенрик каждый раз сильно дёргался от боли. Доктор дал ему выпить немного водки.
– Пусть слегка опьянеет, – сказал он мне и улыбнулся. – Ты-то сам в порядке?
Я вспомнил, что этот же вопрос задавал мне Фредди после происшествия с солдатом.
– Я что, слишком бледный?
– Нет, ты выглядишь нормально.
И тут он провёл операцию. Молниеносно. Как будто только этим всегда и занимался: точным движением завёл в рану специальные щипцы, ловко ухватил пулю и вытащил её наружу, победно подняв руку со щипцами над головой.
– Вот она, дрянь!
Хенрик потерял сознание.
– Очень хорошо, – сказал врач. – Это лучше наркоза.
Он залил рану йодом. Я придерживал бинт, пока он умело и быстро забинтовал рану. Потом он научил меня, как менять повязку. Оставил мне ещё бинтов и йод. И таблетки, чтобы сбивать температуру. Потом он закрыл свой чемоданчик.
Хенрик пришёл в себя. Мы помогли ему вернуться в подоконный шкаф, и я закрыл за ним дверцы. Но ещё до этого доктор попросил меня показать ему отверстия, через которые я наблюдал за его домом. Он хотел посмотреть, что вижу я, когда гляжу отсюда на улицу. Закончив с этим, он улыбнулся и потрепал меня по плечу.
Потом я проводил его обратно к тайному ходу. На этот раз я взял с собой пистолет. Я не смог удержаться и показал ему «беретту». Первый раз я хвастался перед кем-то папиным пистолетом. Он искренне удивился, и мне было приятно. «Во всём городе, – подумал я, – нет больше ни одного мальчика с пистолетом». Разумеется, я имел в виду польских мальчишек.
– Ну что, снайпер, ты уже кого-нибудь уложил?
Он задал свой вопрос в шутку. Конечно, по пистолету не было видно, что я из него стрелял. Я как следует почистил его и даже немножко смазал его жиром из найденной в бункере банки. Я ничего не ответил. Мне вдруг стало как-то неловко. Ведь всё-таки он врач. И только когда мы присели отдохнуть после трудного перехода через один из проломов, я через силу рассказал ему о том, что было.
– Сынок, – очень серьёзно сказал он. – Люди не должны убивать друг друга. Люди должны помогать, спасать и исцелять. Убить другого человека – это самое чудовищное преступление, которое, как это ни ужасно, в наше время совершается повсюду всё чаще и чаще. Но если ты защищаешь родных или близких тебе людей, если ты защищаешь свой город, свою страну или даже просто пытаешься спасти свою жизнь, то тут нечего стыдиться. Нет ничего постыдного в том, чтобы застрелить убийцу вроде этого солдата, о котором ты мне рассказал. И даже больше: это был геройский поступок. И если тебе ещё никто этого не сказал, то я тебе это говорю. Просто помни об этом.
Он неожиданно наклонился ко мне и поцеловал в макушку. Потом мы встали и продолжили путь.