ные почтовые открытки с пляжными видами. Я, конечно, не удержалась и послала бабушке и отцу открытку “На память о Сен-Дени-ле-Бен” с ярко-голубым морем на картинке.
Ужасные поражения, носящие имя былых французских побед – Марна, Амьен, Верден, – вот чем была отмечена эта весна. Со своего наблюдательного поста на юкке я увидела нашего соседа из дома напротив, полковника Мерля, коренного олеронца, – он переходил улицу, утирая слезы. Это было в тот день, когда объявили об эвакуации Дюнкерка. У полковника было суровое лицо старого вояки и решительная походка, вполне соответствовавшие его фамилии[25], видеть его плачущим было страшно. Спрятавшись в своем укрытии, я тоже разрыдалась. Для нас начиналась не пора летних развлечений и удовольствий, а новая жизнь, полная опасности и неизвестности.
Этот период моего детства я помню очень отчетливо, гораздо лучше, чем что-либо еще. Хорошая погода в тот год установилась рано. Уже с апреля белые цветы на сливовых деревьях в нашем саду уступили место ярко-зеленым сливам ренклод. Мы еще ходили в школу, но стояла такая жара, что уже можно было купаться. Практически всю весну и лето мы провели на пляже.
Несмотря на скрытое в названии указание на скорость, блицкриг все продолжался. Тревога за судьбу отца и дядей в моей памяти окрашена в цвета лета, а блицкриг представлялся чем-то нереальным, светящимся, пропитанным запахом морского побережья.
Мы еще получали письма от отца и бабушки, но от дядей больше ничего не приходило. Отец написал нам, что его вот-вот мобилизуют, он только что получил повестку на медицинскую комиссию. Бабушка в письмах увлеченно рассказывала о жизни “маленькой счастливой коммуны”, состоявшей из нее, Клары Риттони и ее сына Поля. Они жили втроем в маленькой квартире в рабочем районе Парижа. Столицу часто бомбили, и среди ночи бабушка, Клара и Поль, завернувшись в одеяла, спускались в погреб под домом, но присутствия духа не теряли. Жили они в совершенном согласии. Маленький Поль был их талисманом. Это был исключительно одаренный мальчик, и бабушка с нетерпением ждала, когда мы с Андреем сможем с ним познакомиться.
В день Пасхи на круглом столе в столовой разложили яйца, крашенные в настоящие пасхальные цвета – розовый, зеленый и пурпурный. Тогда еще можно было купить пищевые краски, в дальнейшем для того, чтобы красить яйца, нам пришлось обходиться луковой шелухой. Чернушки готовили чай, как вдруг в комнату вошли взрослая дама и мальчик с двумя чемоданами. Поль Риттони и бабушкина посланница приехали в Сен-Дени дневным автобусом.
Незнакомка торжественно вручила Чернушкам письмо, которое тут же было прочитано вслух. Поль не переносит бомбежек, и бабушка просит нас принять его как члена семьи. На радостях мы с Андреем подарили гостям пасхальные яйца. Уже в который раз бабушка совершила чудо, послав нам нового друга.
Пока Чернушки угощали чаем сопровождавшую Поля даму (она должна была уехать обратно в Париж завтра на рассвете), Андрей повел Поля в спальню, в которой жил вместе с Наташей и маленьким Киской. Он показал ему своих игрушечных солдатиков, вырезанных в старинном стиле из тонкой свинцовой фольги, и роликовые коньки. Потом он открыл ему некоторые из диковин дома Ардебер, которые до этого момента были только нашими – моими и Андрея: черную адмиральскую треуголку, лежавшую на верхней полке углового шкафа напротив входа в комнату тети Ариадны, и переплетенный в кожу комплект иллюстрированных журналов 1850-х годов. Этой ночью Поль должен был спать вместе с Андреем, их уложили валетом. Обо мне все забыли. Я ушла спать в мамину комнату, на сердце у меня было тяжело.
На следующее утро Наташа и Ариадна пошли к мадемуазель Шарль. К нам приехал маленький беженец из Парижа. Не согласится ли она отдать в наше распоряжение еще одну комнату? Поскольку гостиная, где были сложены сокровища Ардеберов, закрыта, почему бы не обсудить профессорский кабинет, что около кухни? Мадемуазель Шарль сказала теткам, что ей надо поговорить об этом с господином кюре, поскольку ее христианский долг находится в противоречии с земными интересами доктора Ардебера.
В тот же день она пришла к нам со связкой огромных ключей и заявила, что решила позволить маленькому беженцу поселиться в кабинете своего кузена. Она попыталась открыть дверь, но ржавый замок заупрямился. Наконец, громко скрипя, он сдался под натиском Наташи. За дверью было темно, и мы открыли ставни. Комната была совсем маленькой, в ней пахло плесенью, но большое окно от пола до потолка выходило прямо в цветущий сад. Из мебели там были большой секретер и диван. Поль будет спать на диване, а раскладушку Андрея перенесут из комнаты его мамы.
Перед уходом мадемуазель Шарль достала из кармана еще одну связку ключей поменьше. После нескольких попыток подобрать ключ к секретеру она нашла нужный – и мы застыли в изумлении. Рядом с толстыми томами по ботанике стояла большая банка. Там, в желтой жидкости, свернувшись в кольцо, лежала огромная змея. Мадемуазель Шарль живо захлопнула секретер. Наличие заспиртованной змеи в комнате избавило меня от сожаления, что мне не придется жить там самой.
Пока мальчики устраивались, я залезла на Стену размышлений, чтобы обдумать ситуацию, сложившуюся с появлением Поля в нашей жизни. С самого раннего детства мы с Андреем всегда были вместе. Я дружила с ним и была счастлива участвовать во всех его в играх, даже мальчишеских – мы лазали на деревья, обследовали крыши. Но теперь Андрею, который раньше избегал общения с чужими, я стала не нужна – у него появился новый друг. Я почувствовала себя очень одиноко.
Шли дни, становилось ясно, что Андрей очарован Полем. Он явно не замечал некоторых особенностей поведения Поля, который временами вел себя странновато, – зато я видела все. Например, мне казалось, что он, в общем-то, трусоват. В день приезда он категорически отказался лезть с Андреем на крышу дома и потом тоже все время отказывался. И на мою радость, это запретное удовольствие делили только мы с Андреем.
Поль был единственным ребенком, и свою мать он обожал. Рассказывал про нее захватывающие истории: много разных важных особ предлагали ей руку и сердце, но она предпочла целиком посвятить себя сыну и великим делам. В Испании она играла важную роль в обороне Барселоны от франкистов. Сам Поль нес красный флаг во время огромной антифашистской манифестации на Елисейских Полях в Париже. Он показал нам красный платок, который повязал себе в тот день на форменную рубашку цвета хаки и выглядел очень по-военному.
Поль Риттони был крупнее меня и Андрея, но из-за полноты выглядел как-то по-детски. Это был симпатичный голубоглазый мальчик, чем-то напоминавший Муссолини, по крайней мере, мне так казалось: нос у него был прямой, а нижняя челюсть хорошо развита. Тогда я этого не знала, но совсем скоро, буквально через несколько месяцев, такие черты будут очень цениться – как у белокурых, сильных и здоровых арийцев.
Бабушка и Клара Риттони приехали в Сен-Дени в середине мая, незадолго до того, как надежда на то, что французы устоят под натиском немецких танковых дивизий, испарилась окончательно. Так начались наши странные бесконечные олеронские каникулы. Моя мама и тетки были счастливы, что их мать снова с ними, и приняли Клару как лучшего друга. Как и из любого путешествия, бабушка привезла всем подарки (мы с Андреем получили “Трех мушкетеров” Александра Дюма). Но также привезла она и новости – они виделись с моим отцом накануне ее отъезда из Парижа: в июле его должны были призвать во французскую армию.
Делегация молодых Чернушек опять отправилась к мадемуазель Шарль. Теперь нас действительно стало много – пять женщин и шестеро детей под одной крышей. События во Франции приняли трагический оборот, а наша домовладелица была патриоткой – говорили, что ее жених погиб под Верденом. Даже без обсуждения со своим духовником она согласилась открыть гостиную дома Ардебер для бабушки и Клары.
Полю, мне и Андрею поручили перенести в безопасное место к мадемуазель Шарль несколько причудливых ваз, круглых столиков на одной ножке и пыльных гобеленов. Мне было грустно видеть, как они исчезают. Пользы от них никакой не было, но с ними гостиная выглядела как дворец из “Трех мушкетеров”. Потом надо было помочь устроиться бабушке и Кларе. Мы набрали цветов и расставили их в вазы, оставшиеся на камине. Кровати застелили парусиновыми простынями, которыми снабдила нас мадемуазель Шарль. Чемоданы разобрали.
Большая гостиная дома Ардебер была великолепна. Она была достаточно большой, чтобы там поместились две большие кровати из красного дерева, похожие на огромные корабли, и два шкафа, стоявшие друг напротив друга. Один из них – старинный, зеркальный – был единственным местом в доме, где можно было увидеть себя во весь рост. Мне нравилось в него смотреться, особенно когда мое отражение появлялось на фоне розовых цветущих гроздьев и зеленых листьев – в саду за окном зацвел каштан. А если одновременно медленно открыть обе дверцы, то комнату наполняли стайки солнечных зайчиков, кружившихся по комнате в веселой суматохе.
Второй шкаф – массивное сооружение XVIII века из дорогого светлого дерева с резными скульптурами – наша хозяйка наказала держать запертым. И сам шкаф, и его содержимое были настолько ценными, что ее кузен-доктор, отбывая в Африку, забрал ключ от него с собой. Мадемуазель Шарль не сказала, что там лежит, может быть, она и сама этого не знала. Величественное присутствие этого шкафа мы приняли как данность, даже не подозревая, какую опасность он в себе таит.
Я проводила много времени в гостиной у бабушки и Клары, тихонько сидела, пока они болтали, одеваясь и накладывая макияж. Они обсуждали своих парижских друзей и жизнь в “счастливой маленькой коммуне”. В противоположность нашему деревенскому виду Клара выглядела особенно изысканно: тщательно уложенные светлые волосы, белые руки с ухоженными ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком. Она относилась ко мне с нежностью – часто сажала к себе на колени и называла “моя дорогая”.