[60], один из разработчиков этого проекта, теперь был одним из двух главнокомандующих Атлантического вала.
Немцы, надзиравшие за французскими рабочими, были немолоды, молчаливы и, как правило, совсем не агрессивны. Они чувствовали, что прямое столкновение неизбежно, и совсем не хотели подливать масла в огонь своим будущим противникам. Для Германии новости были плохими: Муссолини пал, и теперь союзники брали Италию с юга.
По большей части военные, контролировавшие Олерон, были не из Германии, а из других европейских стран. Офицеры были все немцы, но уже не те подтянутые напористые пруссаки, от которых нам доставалось раньше. Это были люди, потерпевшие поражение в Северной Африке или в России, израненные и униженные. Для них Олерон был тихой гаванью, и они хотели, чтобы так продолжалось и дальше. Для контроля за ними на острове иногда появлялись офицеры СС – но их было совсем мало.
Оборонительные сооружения Атлантического вала поражали – казалось, что немцы могут удерживать берега Франции бесконечно. Однако этой весной океан уже в который раз показал себя хозяином здешних мест. Говорили, что название “Олерон” происходит от английской морской команды all run[61]: услышав этот приказ, моряки должны были как можно быстрее проскочить зону опасных мелей и течений. И в самом деле, в районе нашего острова океан демонстрировал удивительную мощь. Он начинал разрушать укрепления раньше, чем их успевали достроить. На берегу мы иногда находили следы английских судов, потерпевших крушение неподалеку – разные полезные вещи вроде электрических лампочек made in England, пустые алюминиевые банки и даже лимоны, которых мы не видели уже несколько лет. Если бы высадка произошла здесь, ее исход решал бы океан, а не длинные минные поля вдоль всего берега, огромные бетономешалки и сотни тысяч километров колючей проволоки. Так просто Олерон бы не покорился.
Однажды в начале 1944 года, когда отца во второй раз послали на работы по добыче гравия, он стал свидетелем спора француза с немецким солдатом. Они друг друга не понимали и оба были в ярости. Под взглядами других французов немец выхватил револьвер и направил его на крестьянина. Отец, который обычно старался не афишировать свое знание немецкого, предложил себя в переводчики. В это время другие охранники позвали на пляж немецкого сержанта. Тот что-то сказал примирительным тоном – и инцидент был исчерпан.
Сержант оказался австрийцем. Он предложил отцу сигарету, которую тот взял, секунду поколебавшись. Австриец поделился своими чувствами по поводу Олерона: “Такой мирный, такой патриархальный остров! После брянских лесов…” – а потом спросил у отца, кто он такой. Узнав, что он русский, сержант сказал, что испытывает к его соотечественникам глубокое уважение: “Какая храбрость! И как они любят свою страну, такую неуютную и мрачную в сравнении с этим островом или нашими горами в Австрии”. Уходя, он добавил: “Кстати, знаете ли вы, что здесь на острове есть русские, которые служат в вермахте? У меня на батарее недалеко отсюда, в Ла-Морельере есть один такой, совсем юный, ему семнадцать лет. Бедный мальчик совсем потерян! Он мне нравится, я отношусь к нему как к сыну. Я пошлю его к вам, его подбодрит, если он сможет поговорить хоть немного по-русски. Боюсь, иначе он покончит с собой – ему так плохо вдали от родины!”
Через несколько минут с дюны широкими шагами спустился долговязый молодой солдат с сияющими зелеными глазами. Услышать, как этот красивый молодой парень в немецкой форме сказал по-русски с украинским акцентом, что его зовут Миша Дудин[62], для отца было шоком, и он ничего не ответил. Молодой человек тоже молчал, печально застыв на мокром песке. Отец перестал бросать лопатой гравий и посмотрел на мальчика. Внезапно глаза молодого русского наполнились слезами. “Я все понимаю, – тихо сказал он и рванул рукав своей серо-зеленой гимнастерки. – Поверьте мне, я это ненавижу”.
Отец, стараясь быть дружелюбным, представился и объяснил, что он изгнанник, но у него есть сокровенная мечта – когда-нибудь вернуться в Россию. Отец помнил рассказы Володи про лагеря смерти, в которых содержали русских военнопленных, и поэтому ему невыносимо было видеть своего соотечественника в немецкой форме. Миша почувствовал это и повернулся, чтобы уйти. Отец все-таки предложил ему прийти на гравийный карьер еще раз. Он поверил мальчику, когда тот рассказал, что у него и его товарищей, других русских, работающих на острове, не было другого выбора – или надеть немецкую форму, или умереть. “Как мы можем стереть этот позор?” – хмуро повторял он, теребя рукав гимнастерки.
Через два дня молодой человек вернулся к карьеру. Отец не мог оставаться равнодушным и не подпасть под очарование искреннего взгляда его зеленых глаз. Миша был счастлив, так как в его часть перевели еще двух русских – “хороших людей, которые любят свою страну, как бы это ни выглядело со стороны”. В следующее воскресенье после обеда их должны были отпустить в увольнение. Миша Дудин спросил, могут ли они зайти к нам, “чтобы объяснить, как так получилось, что на нас немецкая форма, которая огнем жжет нам кожу”.
Отец сомневался и предложил еще раз встретиться на пляже. Миша Дудин возразил: “Мы не хотим ставить вас в неловкое положение, заходя в ваш дом в немецкой форме, но вообще лучше бы нас не видели вместе. Немцы очень подозрительны, они нас боятся. Таких, как австрийский сержант, немного. Он спас мне жизнь, когда я хотел повеситься на немецком ремне”. Отец сдался и объяснил, как найти наш дом на Портовой улице. Не может же ясноглазый Миша Дудин оказаться провокатором.
Но в воскресенье никто из русских, ни в немецкой форме, ни в гражданском, в доме Ардебер не появился, хотя мы ждали их с нетерпением. Я умирала от любопытства, так мне хотелось увидеть настоящих русских из России – не эмигрантов, как мы и все остальные русские, которых я знала. Единственным человеком из современной России, которого мне приходилось встречать до этого, был Исаак Бабель.
На следующий день Миша ненадолго появился у карьера. Их с товарищами лишили увольнения за то, что они возражали немецкому капралу. Они надеялись, что в следующий раз им повезет больше.
Но в следующее воскресенье отца дома не было – он должен был срочно закончить весенние работы в саду месье Массона. Дома были только мама, Саша и я – бабушка ту неделю проводила в Сен-Пьере. Как обычно – с тех пор как тетки и их семьи уехали, в доме царило столь не свойственное ему раньше спокойствие. Мы с мамой писали письма, Саша играл в саду. Он хотел пойти вместе с отцом, но день был слишком прохладный, и его не пустили.
Мне никогда не забыть Сашино лицо, когда он ворвался в столовую, где мы с мамой сидели за круглым столом. Понизив голос, он сказал: “Там в саду солдаты, и они говорят по-русски!” Саше было уже семь лет, он был очень живым и впечатлительным ребенком. У него были густые светлые волосы, круглое серьезное личико и пылкое, живое воображение. Отца он обожал. Каждый раз, отправляясь с ним в сад месье Массона, он тащил за собой по Портовой улице огромную мотыгу, она бряцала по мостовой, высекая искры, а Саша торжественно заявлял: “Sasha et Vadim sont de grands ouvriers!”[63]
Саша знал все про большие сражения в России: Киев, Брянск, Орел, Сталинград. Он мог показать эти города на карте, хранившейся под замком в ящике бабушкиного письменного стола.
Стоя в проеме двери, он смотрел на русских в саду. Казалось, что Саша не замечает, что они в немецкой форме. Русские тоже застыли на месте. Мама тихим голосом быстро пригласила их войти в столовую. К счастью, была середина воскресенья и Портовая улица была пуста. Мама послала Сашу за отцом. Он пришел в страшное возбуждение: “Да, я пойду и сейчас же его приведу!”
Старший из троих солдат не мог сдержаться: “Его зовут Саша! И он говорит по-русски!” – он достал из кармана носовой платок и всхлипнул.
В черных ботинках и с пистолетами в кобурах, они заполнили собой всю столовую. Видимо, они и сами понимали, насколько неуместно здесь выглядят. Мама предложила им присесть, но они отказались. “Позвольте подождать хозяина”, – сказал старший официальным тоном. Мы тоже остались стоять, мама представилась как Ольга Викторовна. Затем она представила меня и спросила у гостей, как их зовут. Миша Дудин оказался еще красивее, чем его описывал отец, – золотистая кожа еще больше подчеркивала ярко-зеленый цвет его глаз. Другой молодой солдат – Лева, был широкоплечим и коренастым, лицо у него было квадратное. Он не улыбался и говорил медленно, обдумывая каждое слово.
Третий – Иван Петрович – был постарше, примерно такого же возраста, как мой отец, на вид ему было почти сорок. Он был малорослый и сухопарый, волосы начинали седеть, а лицо было морщинистым и словно выдубленным солнцем. Когда Иван Петрович заговорил, меня поразило, как он обходителен и вежлив, как напевно звучит его речь. Неужели так говорят русские из России? Мы с мамой переглянулись и обе поняли, что подумали одно и то же. Конечно, наш новый знакомый Миша был прав: его друзья – хорошие люди, несмотря на их форму.
Когда отец вместе с Сашей пришли домой, солдаты бросили свое оружие в кучу в углу комнаты, потом сели, а мы с мамой налили им липового чаю и по крошечной рюмке коньяку, который был церемонно выпит. Саша сначала сел на стул, но скоро устроился на коленях у Ивана Петровича. Наши гости его заворожили.
Вспоминая этот день, я все время думаю о том, что наши гости не спросили, что мы чувствуем по отношению к немцам. Мне кажется, что реакция отца на немецкую форму говорила сама за себя. Русские по очереди стали рассказывать свои истории, говоря главным образом о том, что, очевидно, приносило им сильную боль: как получилось, что они, так любящие свою страну, стали теперь солдатами в немецкой армии. Все трое были из-под Киева. Лева, единственный из них, ходил в старшие классы школы. Миша говорил первым – из н