Да, я по-прежнему непрестанно думала о Жюльене – как он там, совсем один под бомбежками в Дюссельдорфе. Время от времени кто-то из немецких солдат, как тот австриец, что беседовал с отцом на гравийном карьере, говорил, что Германия превратилась в настоящий ад под огненным дождем. Ярость союзников нарастала, и гражданские гибли сотнями тысяч.
Каждый раз, когда мы с мамой ездили на велосипедах из Сен-Дени в Сен-Пьер, я заставляла маму сделать остановку в Шере у Лютенов. Писем от Жюльена не было с мая, но нотариус считал, что это всего лишь перебои с почтой. Мадам Лютен изо всех сил старалась казаться веселой, когда подавала нам чай в пахнущей свежим воском столовой. Нотариус выходил на несколько минут поболтать. Он больше не произносил речей о том, что французы сами должны научиться дисциплине. Без Жюльена и мадам Дюваль в доме было особенно уныло. Дом в Шере, остров, вся наша жизнь подчинялись неведомым и зловещим законам. Как в рассказах Эдгара По – произойти могло что угодно. И все же в тот год на Олероне я чувствовала себя свободной.
В доме Ардебер закипела жизнь. Володя помогал передавать на материк информацию, собранную на нашем конце острова. Для Володи или моего отца – мужчин призывного возраста, говоривших по-французски с сильным русским акцентом, часто ездить между Сен-Пьером и Сен-Дени было небезопасно. Но женщины могли, не опасаясь привлечь к себе внимание, ездить туда и обратно якобы к родственникам.
Каждую неделю я садилась на отцовский велосипед и ехала в Сен-Пьер. Доверенные мне карты и планы зашивали внутрь привязанной к багажнику старой плюшевой белки, сделанной когда-то Чернушками во время русской революции для маленькой Ариадны. Доставив ценную информацию, я часто оставалась ночевать на мельнице Куавр.
Время от времени нашим русским друзьям удавалось вдвоем-втроем заглянуть к нам или на мельницу. Мы пили чай, пели русские песни и долго разговаривали о жизни в России. К обоюдному удовлетворению собеседников, Россия представала в этих разговорах абсолютно идеальной страной. Возможно, наши гости не хотели снова предавать родину, рассказывая правду о жизни там, или просто не хотели мириться с тем, что после всех тяжких испытаний она по-прежнему не может предложить своим гражданам ничего лучше.
Только Иван Петрович всегда говорил абсолютно искренне, и моя мать, которая, как и он, не умела лгать, высоко ценила его за честность. Мне тоже из наших новых друзей Иван Петрович нравился больше всех. Я доверяла им всем – даже этому позеру и хвастуну Педенко, который, к вящему негодованию своих более цивилизованных товарищей, самым возмутительным образом пытался за мной ухаживать. Но Ивану Петровичу я верила больше, чем всем остальным. И он никогда не говорил, что до войны жить в их маленькой деревне было легко.
Папа и Саша принадлежали к другому флангу в нашей семье. Отец, который никогда не жил в России при большевиках – в Гражданскую войну он воевал на Кавказе одновременно и против белых, и против красных[64] – очень хотел поверить, что жизнь в СССР стала лучше. Он был глубоко убежден, что “большой террор” больше не повторится. Страдания должны были очистить Россию. Мы были всецело поглощены нашими олеронскими приключениями, однако отец продолжал считать, что настоящая жизнь – где-то там, в далекой России. Саша ему верил. Как только кончится война, мы поедем туда, чтобы жить среди таких людей, как Лева или Иван Петрович. И мы будем счастливы там – ведь это страна grands ouvriers.
В одно пасмурное июньское утро в дом Ардебер ворвался Миша Дудин. Мы с мамой занимались уборкой – я как раз подметала столовую и заметила, что старый веник Ардеберов совсем истрепался и от него уже нет никакого толку. Это было 6 июня 1944 года – на рассвете союзники начали высадку в Нормандии. Американские и британские войска ступили на французскую землю. Миша плакал, смеялся, отплясывал буйный украинский танец, обнимал и целовал нас. Наше освобождение – вопрос нескольких недель. Немцы в панике.
В середине дня про высадку знал уже весь Сен-Дени. Это было грандиозно. Не было никаких сомнений – немцы были не на шутку взволнованы: они объявили чрезвычайное положение.
Лето 1944 года впервые в моей жизни пронеслось быстро, как предзнаменование того, что меня ожидает в будущем, – бег времени будет только ускоряться и уже никогда не замедлится. Русские солдаты каждый день приносили всё новые проекты по захвату острова. Каждый вечер мы переходили Портовую улицу и шли к полковнику Мерлю послушать новости: союзники планомерно завоевывали Францию. Исход боев зачастую был неопределенным, продвижение – медленным, но после нескольких лет бездействия в Западной Европе даже такое развитие событий настолько нас радовало, что мы едва могли это скрыть в присутствии посторонних.
Многие недели мы пребывали в эйфории. Красота олеронского лета и тесная дружба с русскими только способствовали этому состоянию. Париж освободили в августе. Рошфор, что был на материке всего в тридцати или сорока километрах по прямой от нас, – в сентябре. Мы были на пороге свободы. Я помню, что ездила на мельницу Куавр с набитой документами игрушечной белкой на багажнике, и не испытывала ни малейшего страха – только сознание того, что делаю важное дело.
Самое драгоценное воспоминание тех времен – один ветреный пасмурный день на пляже в конце лета. Отец, Иван Петрович, Миша и я пошли купаться. Прилив был очень высоким. Даже под защитой мола волны были огромными, но я больше не боялась. Я научилась нырять среди самых больших волн и заплывать далеко за кромку прибоя, туда, где рябь покачивала пловца вверх и вниз, как будто это дышал сам океан. Над нашими головами, крича, кружились чайки. Небо было темнее моря, волны разбивались о берег, вода стекала по мокрому желтому песку, оставляя за собой переливающиеся узоры. Я чувствовала себя в безопасности. Воспоминание об этом дне – одно из самых счастливых за те годы.
Недели шли, и надежды на скорое освобождение рассеивались. После первого приступа паники немцы сменили подход. Когда-то остров был для них местом отдыха; теперь же, превратив его в крепость, они были готовы выдержать бесконечную осаду. Гитлер всегда лично интересовался состоянием укреплений Атлантического вала. Он вникал в малейшие детали строительства: “Фюрер в высшей степени недоволен тем, что смотровые окна бункеров недостаточно защищены…”
Держа связь с Берлином по радио и по воздуху, немцы прочно укрепились на атлантическом побережье. Рано или поздно мощное контрнаступление обязательно позволит им вздохнуть свободно. Этот маневр уже готовился в Арденнах – грандиозный секретный план курировал лично фюрер[65].
К иностранцам, служившим в их рядах, немцы стали относиться гораздо строже. Русских неделями не отпускали с батарей. Наступила осень, зарядили дожди, и наши русские друзья погрузились в уныние, нараставшее с каждым днем. Мы видели их уже не так часто, за исключением Миши и Ивана Петровича – их мирный нрав и хорошее отношение сержанта-австрийца позволили им сохранить некоторую свободу передвижений по Сен-Дени. Лева в Сен-Пьере тоже продолжал почти каждый день заходить на мельницу Куавр. Бездействие приводило его в состояние холодного бешенства, что очень волновало Сосинских. Однако в то время приказы от Сопротивления с континента запрещали любые враждебные действия в отношении немцев. Мы чувствовали себя словно пассажиры на покинутом корабле. Вынужденное бездействие выбивало у русских почву из-под ног – их надежды реабилитировать себя в бою таяли с каждым днем.
Казалось, что мы просто плывем по течению. Однако – по крайней мере, отчасти – это было следствием соглашений, достигнутых в результате секретных переговоров между двумя командующими-противниками: немецким комендантом Ла-Рошели адмиралом Ширлитцем и французским морским офицером майором Мейером. Обе стороны решили не обострять обстановку, ведь и так пролилось уже слишком много крови. Можно только вообразить себе усилия, предпринятые этими двумя людьми, чтобы в разгар войны спасти человеческие жизни. Но тогда об этом никто даже не подозревал, и правду мы узнали много позже[66].
Однажды в ноябре на острове раздался страшный взрыв. По Портовой улице, как пронзительный хохот, разнесся звон разбитого стекла. Не прошло и нескольких минут, как перед нашими окнами, визжа шинами на поворотах, пронеслись грузовики с немецкими солдатами. За ними в сторону Шере через деревню, словно огромное доисторическое животное, с тяжелым грохотом прополз экскаватор. Отец, придя домой с поля, сказал, что в центре острова в небо поднимается большой столб черного дыма.
На следующий день в дом Ардебер прибежала бабушка. Она тяжело дышала, глаза сверкали. Лева и его друг, молодой сапер Красной армии Дмитрий, взорвали главный арсенал острова в Ла-Перрош! Сен-Пьер был под жестким контролем, но ей удалось добраться к нам в Сен-Дени по маленьким тропинкам через виноградники.
В то утро Лева забежал на мельницу на несколько минут. Он торжествовал. Взорвать арсенал было их собственной инициативой, и у них все получилось. Они знали, что если бы попросили разрешения у Сопротивления, то им бы опять запретили действовать. Других русских они тоже не поставили в известность, чтобы в случае своего ареста не подвергнуть их опасности. Главный арсенал острова был уничтожен вместе с группой из двенадцати охранников. Дмитрий, двадцатилетний студент-инженер, сделал бикфордов шнур, который медленно горел больше пяти часов. В результате в момент взрыва все четверо русских, служивших в Ла-Перрош, – Дмитрий, Лева и еще двое солдат постарше – мирно работали на стройке далеко от арсенала.
Всех русских на острове допросило гестапо, но причину взрыва в Ла-Перрош немцы так и не узнали. Они привезли из Ла-Рошели новые боеприпасы и распределили их по батареям. Никакого центрального склада на острове устраивать не стали. Место взрыва, в двух километрах от дома Сосинских, превратилось в огромный кратер, заваленный искореженным железом и кусками бетона самых фантастических форм. Немцы не рисковали подходить к этому месту, где оставалось еще много неразорвавшихся мин и снарядов. Они только огородили его неубедительным забором из колючей проволоки, на который повесили таблички с черепом и скрещенными костями. Еще много лет там все так и оставалось.