Все четверо вернулись через час. Дюпе и полковник Мерль выглядели довольными – их горячо приняли, и им удалось подать секретный документ о деятельности “Арманьяка” на Олероне. Отец сказал, что остаться в Ниоре у нас не получится – в регионе полно беженцев, и французские власти, опасаясь голода и эпидемий, закрыли его окончательно. Зато у него и Гийонне появилась надежда на благополучное разрешение судьбы Калита. Капитан FFI при них позвонил в Сюржер. Калита немедленно освободят и посадят на следующий поезд.
“Ложные доносы исходят в основном от тех, кто сам виновен, – сказал капитан FFI. – Вашей мадам Риттони наверняка есть что скрывать. С этим вопросом надо бы разобраться”. Отец и Гийонне промолчали. Говорили, что FFI были особенно безжалостны к женщинам, которых подозревали в сотрудничестве с немцами. По Олерону ходили жуткие истории на этот счет. К счастью, в этот момент капитана позвали куда-то, и вопрос повис в воздухе.
Мы выехали из Ниора. Поезд, все ускоряясь, вез нас на юг. Вдруг полковник Мерль наклонился к отцу и сказал ему что-то вполголоса. Его слова заглушал стук колес.
Отец вскочил и крикнул: “Нет!” Он бросился к окну, резко опустил раму и высунулся наружу, в темноту наступающей ночи. “Нет, нет!” – закричал он и обернулся к полковнику. Я никогда не видела его в такой ярости – его трясло. Он опять закричал: “Как вы могли это сделать?!”
Полковник, улыбаясь, как Чеширский кот, продолжал повторять: “Но вы же знаете, месье Андреев, что она представляет угрозу обществу”. В Ниоре, докладывая о деятельности “Арманьяка”, он и Дюпе рассказали о ложном доносе Клары на члена Сопротивления. За несколько секунд до отправления поезда Клару и Поля арестовали точно так же, как супругов Калита в Сюржере. Мы этого не видели, так как платформа загибалась в другую сторону.
Колеса стучали, но я больше не чувствовала себя отмщенной. Я испытывала отвращение – как в тот день осенью 1940 года, когда я поняла, как сильно ненавижу Клару. Теперь она испортила нам первые часы свободы. Это чувство не покидало меня еще много дней, мешая мне радоваться нашему спасению.
В маленьком городе Сен-Север у подножия Пиренеев, куда поезд наконец привез нас после долгого путешествия, длившегося больше четырех суток, мы получили письмо от Наташи. Оно пришло в ответ на нашу телеграмму в Ниор, в которой мы сообщали, где оказались. В письме тетя писала, что с ними все хорошо, они пережили весенние бомбежки – им пришлось несколько недель жить в чистом поле. Сосинские и бабушка приехали несколько дней назад, они живы и здоровы. Володя немедленно вступил в FFI в Ниоре, чтобы помочь французским властям разбираться с русскими, оказавшимися в регионе из-за немцев, – неважно, были ли они солдатами вермахта или их пригнали на принудительные работы. В этом письме Наташа сообщала:
…Вы не поверите, но четыре дня назад к нам домой ненадолго зашли Клара и Поль. Произошло такое же мистическое совпадение, как когда-то во время наших безумных приключений в период революции. Когда Сосинские и мама добрались до нас, Володя тем же вечером пошел в штаб-квартиру FFI в городе. Он услышал, как два офицера говорили о красивой блондинке с острова Олерон, которую только что арестовали. Она итальянка, убежденная коллаборационистка, работала переводчицей в немецкой комендатуре. Володя сразу понял, что речь идет о Кларе. Он прекрасно знал, что бывает с женщинами, которых обвиняют в сотрудничестве с немцами. Он побежал в тюрьму и договорился, чтобы Клару и Поля освободили под его ответственность. С Кларой не успело случиться ничего дурного – пока. Они с Полем пришли к нам домой. Они были напуганы, голодны, лишились всех своих вещей. У них даже шнурки и ремни отобрали. Они хотели уехать как можно скорее. Я дала им денег на дорогу – они сказали, что поедут в Париж. Почему Клару арестовали? Кто из олеронцев так сильно желал ей зла, что донес на нее как на коллаборационистку?
После этого случая Клара навсегда исчезла из нашей жизни. Мне кажется, что быть рыцарем и защитником вдов и сирот во что бы то ни стало было Володиным призванием – только так можно было объяснить это совпадение, которое для Клары было настоящим чудом. Быть может, именно благородство, проявленное Володей, навсегда развеяло ее чары.
Эпилог
После войны наша семья вернулась в Плесси, и мы счастливо жили там много лет. Калита, которых освободили в Сюржере в тот январский день, воссоединились с нами в Сен-Севере, потом вернулись в Париж и, как и Клара, исчезли из нашей жизни.
Клару я видела еще только один раз. Однажды вечером в начале 1950-х годов мы с моим будущим мужем, Генри Карлайлом, гуляли по Латинскому кварталу в Париже. Вдруг я почувствовала дурноту и вцепилась в руку Генри. Издали я увидела Клару, которая переходила площадь Сен-Жермен. Потом она растаяла в темноте.
Ранней весной 1976 года я впервые за много лет вернулась на Олерон, мы ездили вместе с моим братом Сашей. И остров, и Сен-Дени сильно изменились. Но когда наступил вечер – все встало на свои места. Темная листва лавровых кустов все так же струилась поверх белых оштукатуренных стен в Кларином переулке, который все так же слегка заворачивал на подходе к Портовой улице. Мол был все там же, в конце улицы, только дальний край его подмыли волны – то самое место, откуда Клара, как русалка, любила нырять в море под восхищенными взглядами немецких офицеров. Дом Ардебер снаружи выглядел темным и загадочным, он совсем не изменился, только юкка и большое каштановое дерево исчезли. На низкой стене – той самой, где когда-то любили сидеть малыши, теперь поверху шла нелепая решетка. Стена размышлений и одно из сливовых деревьев были на месте.
Попытки найти на острове хоть кого-то знакомого были безуспешны. Старики уже умерли. Молодые выросли и, как и мы, так изменились, что ни мы их не узнавали, ни они – нас. Месье Гийонне жил теперь на пенсии в Рошфоре, и мы собирались заехать к нему на обратном пути в Париж. По мистическому совпадению – хотя в детстве такие вещи нас не удивляли – он умер во сне как раз тогда, когда мы с братом бродили по острову. Рано утром в тот день мы нашли на кладбище могилу мадемуазель Шарль с памятником из черного мрамора. Я мысленно поблагодарила ее за все, что она по мере своих сил делала для нас. В канаве, окружавшей кладбище, все так же росла крапива. Внутри кладбищенской ограды поубавилось заросших травой незанятых мест.
Мы попытались найти Жюльена, который работал в нотариальной конторе в Шере, принадлежавшей теперь мэтру Ламберу. Проведя несколько месяцев в Париже сразу по окончании войны, он вернулся на остров, где и остался жить вдвоем с матерью после того, как мэтр Лютен скоропостижно скончался в 1946 году. Жюльен отказался от многообещающей литературной карьеры в Париже. Мадам Лютен, быть может, бессознательно желая, чтобы ее сын вернулся на остров, по своей собственной инициативе и за свой счет опубликовала некоторые из его стихов в провинциальном издательстве, чтобы “сделать ему приятный сюрприз”. В то же самое время солидное парижское издательство “Галлимар”, благодаря усилиям бабушки, согласилось издавать молодого поэта, но сюрприз мадам Лютен положил конец этим планам.
Мы с Сашей целый день искали Жюльена по всему острову, а он, как всегда, ускользал от нас. Он все еще был не женат. Каждый раз, когда мы заходили к нему в кабинет, там его не было, не было его и дома. Нам везде отвечали, что он только что был здесь и скоро вернется. Мы долго ждали в его кабинете в конторе мэтра Ламбера, где все выдавало его присутствие – открытая пачка “Голуаз”, беспорядочно наваленная куча рукописей, разноцветные папки, подписанные его рукой, – точно такие же, как те, что окружали мэтра Лютена по средам, когда он принимал посетителей в мэрии Сен-Дени. Я вновь неожиданно сильно ощутила ту безнадежность, с которой тщетно ждала его в доме Ардебер – дни, недели, годы.
В тот день Жюльен не вернулся в контору. Прождав довольно долго, мы с Сашей решили сходить к Лютенам домой, чтобы выразить свое почтение его матери. Мадам Лютен было уже за восемьдесят, но она была все так же проницательна и остроумна. Она сильно похудела, но в остальном почти не изменилась, и ее тонкий профиль все так же напоминал вдовствующих французских графинь XVI века. Сашу она сразу узнала, а меня – нет, подумав вначале, что я Сашина жена. Она забыла, что у нас были не только мальчики. “Правда? Там еще девочка была?” – сказала она. Но в остальном она очень хорошо и тепло помнила нашу семью. За исключением разве что бабушки, которая, как обычно, с благими намерениями когда-то слишком рьяно пыталась помочь Жюльену устроить его литературную карьеру в Париже. “Да, она была очень оригинальна. Она даже не пыталась понять, как мы живем. Она была – ну, скажем – русская революционерка”, – сказала мадам Лютен, когда мы сообщили ей, что бабушка мирно скончалась через несколько месяцев после того, как, повинуясь порыву, вернулась в Россию в 1964 году. Бабушка похоронена в Переделкино, в двух шагах от могилы Бориса Пастернака.
Перед тем как уехать с острова, залитого золотым вечерним светом, мы с братом пошли прогуляться в Вер-Буа. Пляж был прекрасен, как всегда, и ничуть не изменился с сороковых годов, новой была только полоса смешанного с водорослями мусора у кромки воды. Здесь и там на белоснежной гальке виднелись черные комки засохшего мазута. Но остальное как всегда: пляж все так же грандиозен, волны с грохотом накатывались на берег одна за другой, а вода незаметно поднималась – начинался прилив. В воздухе витал острый запах йода.
Я спросила Сашу, помнит ли он наш самый первый день на острове – как раз на пляже Вер-Буа. Он ответил, что очень смутно. Но он хорошо помнил людей, особенно наших русских друзей – Леву, Мишу и Ивана Петровича. В этот день многое напоминало нам о них в разных уголках острова, которые мы так любили в детстве, – на Диком берегу, на Большом пляже, на меловых скалах Ла-Морельер, где немцы когда-то построили свои укрепления. Некоторые из бетонных сооружений Атлантического вала пережили тридцать лет олеронской погоды. Они казались невероятно огромными, призрачными – как привидения, устремившие в море мертвый взгляд пустых глазниц. Они были разрозн