[16] в темно-синей обложке и обещала, что даст еще что-нибудь, когда я приду в Шере в следующий раз. Я все бы отдала, чтобы остаться в библиотеке до конца дня, но тут нас позвали в столовую – Лютены вернулись с похорон.
Я вдруг поняла, как просто мы одеты – обычные летние платья и сандалии. Одетые во все темное нотариус и его жена были само воплощение старомодной французской респектабельности. Я раньше уже видела нотариуса в Сен-Дени, но с мадам Лютен мне встречаться еще не доводилось. Она казалась еще менее любезной, чем я представляла ее по бабушкиным рассказам – сквозь хорошие манеры проступала некоторая агрессивность, а полный иронии взгляд не сулил ничего хорошего. Сегодня, когда я смотрю на французские портреты XVI века, нарисованные углем, я вижу мадам Лютен. Старые аристократки, изображенные во всех деталях, и спустя столетия все так же смотрят на вас требовательно и подозрительно.
Через несколько минут пришел сын Лютенов, Жюльен. Мадам Дюваль подсказала ему пригласить меня на прогулку в сад, пока взрослые будут обсуждать, как же наилучшим образом убедить некую мадемуазель Шарль сдать нам дом на Портовой улице. Мадам Лютен, посмеиваясь, рассказывала бабушке, что мадемуазель Шарль – “святоша с куриными мозгами”.
Я была очень рада прогуляться, да еще в компании Жюльена. Как и его бабушка, он обращался со мной как со взрослой – в отличие от мадам Лютен, которая называла меня “малышка” и даже почему-то “моя бедная малышка”. Мы шли по саду – одному из тех пышных садов, какие были характерны для начала века. Вдоль извилистых аллей сменяли друг друга разнообразнейшие цветущие кустарники, Жюльен перечислял их названия одно за другим. Сад был сырой и тенистый, но вдали виднелся просвет – там начинался небольшой фруктовый сад, в этот час омытый теплым золотистым светом. В середине росло сливовое дерево сорта мирабель – из этих маленьких сладких плодов обычно варили варенье. Они были цвета яркого закатного солнца, какое бывает только в конце лета. Жюльен предложил мне одну.
Он был стройным юношей, смеющийся взгляд его прищуренных глаз казался мне загадочным. Все в нем было непосредственным и изящным, даже походка и движения рук. В разговоре он употреблял забавные жаргонные выражения, каких я никогда раньше не слышала. Об отце он отпускал непочтительные шутки и называл его “предок”. В общем, Жюльен оказался даже более привлекательным, чем Сергей Эфрон, прекрасный сероглазый муж Марины Цветаевой, в которого я была влюблена в прошлом году. Сейчас же я с первого взгляда влюбилась в Жюльена.
Каждую неделю, как правило, по средам, мэтр Лютен ездил в Сен-Дени на своем белом “пежо”. Празднично одетые крестьяне обсуждали с ним деловые вопросы, в основном касающиеся собственности. Вопросы эти были невероятно запутанными и сложными – на протяжении столетий жители Олерона заключали браки по большей части только между собой, что приводило к бесконечным переделам полей. На острове ни один клочок земли не был похож на другой. К каждому участку подходил только конкретный сорт винограда, а особые свойства почвы и воздействие солнца делали его еще более уникальным.
В первую же среду после нашего визита в Шере мэтр Лютен отправился к мадемуазель Шарль. Он объяснил ей, что мы – уважаемая и почтенная русская семья, из белых эмигрантов. Но мадемуазель Шарль сомневалась. Мы были иностранцами и приверженцами чуждой экзотической религии. Да еще ее кузен, доктор Ардебер, собственник дома на Портовой улице, который сейчас жил в Алжире, специально оговорил, что сдавать дом семье с детьми не следует.
Нотариус уверил мадемуазель Шарль, что мы – образцовые христиане, можно считать, почти католики – по крайней мере, были бы ими, если бы не этот несчастный раскол, произошедший в Средние века. У бабушки возникла прекрасная идея – нужно объяснить мадемуазель, что мы “греческие католики”, отнюдь не протестанты. На острове Олерон, когда-то раздираемом религиозными войнами, враждебность католического правящего сословия по отношению к церкви Реформации была все еще жива.
Мадемуазель Шарль продолжала колебаться. Тогда мэтр Лютен напомнил, что если дом Ардебер останется свободным, то его могут конфисковать для беженцев, и никакой компенсации она не получит. Не желая идти на такой риск, мадемуазель Шарль наконец сдалась.
Нотариус очень обрадовался, что переговоры увенчались успехом. Во время чаепития на пока еще нашей кухне в доме месье Глодона он посвятил Чернушек (которых он теперь называл “прекрасная мадам Чернова и очаровательные юные дамы”) во все подробности сделки. Мы можем переехать в дом Ардебер на следующей же неделе. Ежемесячная плата будет хотя и немалой, но все-таки в пределах наших скудных возможностей. Военное довольствие, которое получали мои дяди, было мизерным, и мы жили в основном на те деньги, что зарабатывал мой отец на фабрике в Париже.
Но назавтра сделка чуть было не сорвалась. На острове стояло бабье лето, и в то утро бабушка отвела меня и Андрея на пляж. Наконец-то в Сен-Дени сбылись мои мечты, навеянные воспоминаниями о Сабль-д’Олонн. Это был тот сказочный приморский полдень, когда солнце и светит, и греет сильнее всего, когда чувствуешь себя совершенно иссушенным и предвкушаешь скорый обед и отдых в прохладной спальне. Было так жарко, что бабушка позволила нам идти домой прямо в купальных костюмах – дом был совсем рядом с пляжем. Мы оба были в одинаковых красных вязаных шортиках. Повесив на плечо сетки с креветками, мы прошли уже половину Портовой улицы, когда вдруг появилась какая-то сухопарая дама в сером. Юбка у нее была длинная и прямая, а на голове – черная шляпа. Она направлялась к нам. Это была мадемуазель Шарль.
Бабушка уже хотела любезно с ней поздороваться, но ледяной взгляд мадемуазель Шарль ее остановил. Поджав губы, наша будущая квартирная хозяйка остановилась посреди улицы и неприязненно посмотрела на нас. Воцарилось гнетущее молчание, за которым последовала произнесенная дрожащим голосом резкая обличительная речь по поводу непристойного вида этих бедных детей. Бабушка не могла вставить ни слова. Закончив, мадемуазель Шарль повернулась и исчезла в саду за высокой решеткой.
Но в четыре часа дня, когда Чернушки пошли к ней, чтобы обсудить детали аренды, мадемуазель Шарль ни слова не сказала о случившейся в полдень встрече. Она лишь выразила надежду, что эти бедные дети, которым предстоит жить в доме, открытом взглядам прохожих (дом Ардебер отделяла от улицы лишь низкая каменная стенка), будут достойны своего русского воспитания.
Мадемуазель Шарль обещала снабдить Чернушек старыми одеялами, перинами и тяжелыми простынями из ткани, которой на вид было лет двести. После некоторых сомнений она достала из огромных шкафов свои сокровища, распространявшие вокруг запах камфоры. Бабушка и тети рассказывали потом мне и Андрею, что в доме мадемуазель Шарль, расположенном в нескольких шагах от того, что мы сняли, наверняка водятся привидения – столько там темных уголков и тайных проходов. С того дня мы с Андреем мечтали попасть в этот дом с бледно-голубыми ставнями, так хорошо спрятанный в глубине старого сада, заросшего тропическими колючками, что с улицы его почти не было видно.
Стоял конец ноября, было воскресенье. В это хмурое холодное утро я ненавидела Сен-Дени и скучную, монотонную жизнь, такую же бесцветную, как горизонт на Олероне в пасмурный день. Никаких захватывающих приключений, которых мы ждали и о которых читали в книгах, не было и в помине. Олерон был тюрьмой. В этот день мне было особенно грустно, мне очень не хватало бабушки. Она вернулась в Париж, чтобы снова заняться журналистской работой. Жизнь без нее была скучной. Да еще, что было хуже всего, я поругалась с Андреем, который отказался дать мне свои роликовые коньки. Это было его право, и возразить было нечего, а жаловаться взрослым – дело недостойное. Мне оставалось только молча страдать и не разговаривать с ним.
В тот день, возвращаясь с пляжа, я шла по улице Мюз, главной улице крестьянской части деревни, уходившей далеко вглубь острова. Мне стало интересно, куда ведет эта дорога, казавшаяся бесконечной и словно из какой-то другой эпохи. Я долго брела мимо пустынных и неухоженных ферм. Вся деревня предавалась воскресному отдыху, заснули даже олеронские куры, обычно столь беспокойные. Ставни на редких окнах, выходивших на улицу Мюз, были почти полностью закрыты и заперты изнутри на тяжелые железные крюки. Крестьянские дома были похожи на маленькие крепости.
Я потеряла терпение, так и не дойдя до конца вымощенной известняком улицы, на которой тут и там валялись коровьи лепешки, повернула обратно и пошла по поперечной дороге мимо высокой стены. За ней виднелись надгробия, напомнившие мне большие белые коробки с конфетами. Это было деревенское кладбище. Вдоль стены шла канава, пахнущая крапивой, в воде отражалось туманное небо.
Раньше я никогда не бывала на кладбище и, несмотря на прочитанного “Тома Сойера”, даже не представляла себе, как оно выглядит[17]. Я подумала, не зайти ли сейчас, но день был уж больно мрачный. Лучше было бы отправиться туда вместе с Андреем. Так я решила с ним помириться, когда вернусь домой. Но когда я уже дошла до трехсотлетнего вяза, растущего в конце Портовой улицы, я увидела Жюльена с каким-то молодым человеком.
Видеть его, хотя бы мельком, например, через окно в мэрии, где он по средам помогал своему отцу, было настоящим чудом. На фоне мрачной официальной обстановки мэрии он выглядел как экзотическая птица. И не потому, что одевался как-то оригинально или странно, просто в его движениях была какая-то удивительная легкость. Он был немного близорук, и это придавало его жестам одновременно сдержанность и значительность. Иногда он мог не узнать человека, если тот был далеко, но в тот день он увидел меня на другой стороне улицы и окликнул.
Церемонно, в лучшем стиле французского comme il faut