тливо выделялись пунцовые губы, тяжелые складки у рта и неподвижные глаза. Ушаков поежился под этим взглядом, поблагодарил.
— Ужинать приглашаю в кают-компанию, товарищ Ушаков. Вы бывали на крейсерах? Значит, расположение вам известно.
После ванны Дмитрий Ильич завалился на койку, мгновенно заснул. Посланный за ним вестовой не отважился его разбудить. Утром за завтраком Максимов сказал:
— Вы пропустили прекрасное зрелище. Такое разыгралось северное сияние!
— Сколько же я проспал, Павел Иванович?
— Сколько потребовал организм.
— Не говорите никому.
— Почему?
— Спишут на Большую землю.
— Крепко спят здоровые люди.
Утром уходили на берег тем же катером. Словно в феерической сказке при замедленной съемке расцветали на одежде иглы инея, слипались ресницы, и ноздри выталкивали клубы пара.
Со стеклянным шумом шелестела волна, и брызги остро кололи лицо.
Катер мягко толкнулся о пирс.
— Пройдемся пешком, — предложил Максимов. — Не возражаете?
— Охотно, Павел Иванович.
— Вот и отлично. Какой воздух! Такого воздуха и в колбах не сочинишь.
Они поднимались по снежной тропинке. Держался тот полусумеречный день, какой бывает в обычных широтах вечерами при низкой грозовой облачности.
— Еще душа не оттаяла? — спросил Максимов.
— Появилась новая наледь.
— Вас что-то беспокоит?
— Стыдно возвращаться, если спишут.
— Почему же спишут? Самое главное — здоровье. Если медицина затормозит, вы сами не рискнете, да и мы не пошлем.
В окнах штаба возникали силуэты. Фонари создавали круги кристаллического света, как-бывает при сильном морозе. Возле подъезда Максимов околотил обувь, отряхнулся от инея.
Ушаков сделал то же.
— Повторяю, Павел Иванович, я сюда приехал оттаивать, а не домерзать. Формалистов я разыщу вне Полярного круга.
Максимов провел рукой по пуговицам своей шинели, направился к лестнице. Два офицера уступили дорогу, козырнули.
— В вашем характере, Дмитрий Ильич, есть одна черточка… — Максимов подыскивал подходящее определение. — Назовем ее нетерпимостью, что ли… Или несколько точнее, хотя и неудобоваримей для слуха, — гражданственной строптивостью… Не обижайтесь. Я по добру… Есть формалисты, но не отмахнешься и от формальностей. Служба! Одни исполняют ее деликатно, другие неумно пользуются своими правами. Не помню, кто сказал: если ангелу дать власть, у него вырастут рога.
Ушаков невесело усмехнулся:
— И у вас, как у нас.
— Природа самого человека остается неизменной.
На втором этаже штаба Максимов задержался, назвал номер кабинета.
— Зайдите к товарищу Кедрову. Я ему позвоню. И опять-таки дружески советую — не обращайте внимания на присущие ему недостатки. Отучали его, отучали. Зато свой шесток изучил. Вас проводит к нему Протасов.
Лейтенант Протасов был по-прежнему жизнерадостен, свеж после хорошего сна, бодр от мороза и попахивал снегом.
— Капитан первого ранга Кедров встречал нас на аэродроме, — объяснил Протасов и нарисовал его образ, назвав щеки пергаментными, губы кислыми, нос безжизненным, глаза кинжальными.
— Помилуйте, лейтенант, — взмолился Дмитрий Ильич, — не подливайте масла в огонь. Судя по всему, свидание с товарищем Кедровым ничего приятного не сулит.
— Да, это, конечно, не Версаль, — неопределенно ответил Протасов. — Вот и его кабинет. Входите без стука. Адмирал успел его предупредить. Уверяю, вам ничего не грозит, Дмитрий Ильич.
Капитан первого ранга Кедров был прежде всего службистом. Характер его отливался в опоках твердых инструкций. «Мой долг быть человеком своего долга», — любил несколько выспренно повторять он в ответ на упреки. В обычной обстановке Кедров не следил за своей одеждой, донашивал, как говорится, дотла. Сегодня же, в связи с приездом адмирала Максимова, крайне требовательного к внешнему виду подчиненных, он блистал твердо накрахмаленными манжетами с агатовыми запонками, таким же воротничком и костюмом с иголочки. Тщательно замаскированная лысина и отшлифованные ногти выдавали не только франтовство. Попробуйте так скрупулезно уложить волосок к волоску, не будучи в душе педантом. При входе висело зеркало. Мельком взглянув в него, Ушаков устыдился своей взлохмаченной шевелюры, а о мятой рубахе и брюках с колоколами на коленках и говорить нечего. Стоило бы прибегнуть к услугам вестового на крейсере. Кто-кто, а матросы — мастера по части глаженья.
Кедров принял его с изысканной, пожалуй, подчеркнутой, любезностью, что удавалось ему с трудом. Чтобы держать себя в норме, он перебирал пальцами по школьному компасу, будто по четкам. И эти движения, вытянутое, постное лицо, пренебрежительно опущенные уголки тонких губ не вызывали симпатии.
Судя по вопросам, Кедров начинал свои знакомства с азов. Каждый пришедший к нему был для него как бы чистым листом бумаги. Он сам узнавал и прощупывал человека. Такие службисты неизбежны, покуда существует аппарат. Они сохраняются в ведомственном бальзаме, как мумии фараонов.
Ушаков размышлял так: если рассматривать себя с позиции Кедрова, можно обнаружить немало изъянов. Институт не кончил, из действующих частей перекинулся в газету, перелетал с фронта на фронт, стремился не к матушке-пехоте, а то в авиацию, то к морякам, одним из первых отозвался на сенсационные залпы «катюш». Почему, на самом деле, а? Если ты в тылу, почему не на фронте; если на фронте, почему не ранен; если ранен, почему не убит?
Из тысяч «почему» одно особенно заинтриговало капитана первого ранга: желание попасть на атомную. Побывал на крейсерах, ходил на торпедных катерах, на дизель-аккумуляторных подлодках — почему тянет на атомные? Эти борзописцы, мало им, обязательно забираются чуть не за пазуху, в тайный кармашек…
Для Кедрова незыблемо существовало начальство, и он умел подчиняться. Однако в душе считал себя альфой и омегой флота. Командиры — командовали, политработники — воспитывали, он — перепроверял. Он крутил триер, отбирающий полноценное зерно.
Обстановка, окружавшая его, вызывала почтение: кнопки звонков, «клавиатурный» телефон, сейф, обкопченный сургучным дымом, карта от потолка и до пола и даже, что и совсем странно для его должности, таблица светлого и темного времени суток под настольным стеклом.
Беседуя на отвлеченные темы, Кедров как бы расставлял приманки и усыплял бдительность. Своим надтреснутым голоском он подталкивал то к той, то к другой ямке. Кедров выстраивал факты, сличал их довольно умело, старался набрести на след. Многое ему было ни к чему: давила привычка, иначе действовать он не мог.
Беседа развивалась в благоприятном направлении, носила непринужденный характер при туго натянутых струнах. Лирические подробности меньше всего интересовали Кедрова, будто уплывали туманом мимо серых его щек и сосредоточенных глаз. Буравчик выдвигался откуда-то из глубины и вскоре должен был просверлить тут и там, как бы для пробы грунта.
Кедрову оставалось произвести уточнения, пройтись еще кое-где щупом, чтобы окончательно убедиться самому, не оставить белого пятнышка.
— Заранее прошу извинить, — Кедров поиграл компасом, — не расценивайте как формализм или придирки. По партийной линии у вас не было никаких осложнений? — Он укрепил компас в неподвижности, прилег грудью на краешек стола, и аскетическое его лицо непроницаемо застыло.
— Были осложнения. — Ушаков нетерпеливо поерзал, глухо добавил: — Выговор был. Сняли.
— Так-так. — Кедров облегченно откинулся в кресле, оживился, морщинки задвигались прежде всего на лбу, обтянутом сухой, бледной кожей. — Не только ради любопытства — проинформируйте…
Дмитрий Ильич с тоской вспомнил бурное собрание в пятидесятом — накаленные страсти, бесполезно растрачиваемая энергия, моральная мясорубка, иначе не назовешь. Стоило вступиться за товарища, хранившего огнестрельное оружие, и пошло-поехало… Пистолет был именной, с пластинкой на рукоятке, подарок командира партизанского отряда на Брянщине, куда пришлось раньше летать Ушакову с этим товарищем через линию фронта.
Выслушав, Кедров спросил:
— Там и гравер был?
— Где?
— В Брянских лесах.
— Разве гравер не мог уйти к партизанам? — голос Ушакова заклокотал. — Или граверы служили одним немцам?
Кедров снисходительно вынес резкость, только кончики его плоских ушей покраснели. А Ушаков вспоминал допрос на собрании. И тогда сомневались в гравере. Сомнения у собрания зародил выскочивший к столу президиума корреспондент, работавший в войну в далеком тылу, бесцветный, унылый субъект, набивший руку на доносах. Позже его изобличили в каком-то мерзком деле, изгнали из партии, назвали проходимцем.
— Гравер, конечно, мог быть среди партизан, — заметил Кедров, — но лучше бы для страховки документиком снабдить… Бумажка много не тянет, а весома… весома…
— Товарищ Кедров, пожалуй, достаточно об этом, — сурово остановил его Ушаков, — не отнимайте у себя время.
Кедров сдержался, сглотнул слюну, глаза его прищурились. Пробежавшую между собеседниками черную кошку прогнать не удалось. Он спросил о старых ранах, вписанных в воинский билет, не дают ли о себе знать.
— Как мне кажется, товарищ капитан первого ранга, мы забираемся в чужую область, — сказал Ушаков. — Предполагаю, медиков мне не миновать.
— Не поймите нас превратно, — Кедров поднялся, уперся костяшками полусогнутых пальцев в стол, — нам приходится… — Он вышел из-за стола. — Документы сдадите мне, после медосмотра. Ну и вам понятно: полное сохранение. Не мы просим, государство требует…
— До свидания, товарищ Кедров! — Ушаков тряхнул притянутую ему руку не то от радости расставания, не то из озорства.
— Ого, боксерская! Поддадите, не возликуешь, а? — Кедров выпрямился. — Если не возражаете, отобедаем вместе?
— Спасибо. Павел Иванович уже пригласил.
— О, тогда мы растворяемся, Дмитрий Ильич… Извините, я не предупредил, — экая забывчивость! — вас поджидает капитан второго ранга Куприянов.