Лезгинцев, не ответив, принялся жевать чуингам. Когда челюсти двигались, рельефней выделялись мускулы его исхудавшего лица. Кожа была сероватого, нездорового цвета, а глаза казались воспаленными.
— Хочу напомнить вам еще раз: не люблю, когда меня с таким сожалением рассматривают. Я плохо выгляжу?
— Нет-нет! — попробовал оправдаться Ушаков. — Наоборот…
— Что наоборот? Краше в гроб кладут? — Он посмотрелся в зеркало, надул щеки, пожевал губами. — Действительно чучело. — Обратился к переборке, с которой безмятежно и тепло улыбалась девушка, а ниже, чуть-чуть повинуясь убаюкивающей вибрации, колыхалась куколка. — На нее я тоже произвожу невыгодное впечатление. А мне хотелось, чтобы она видела меня не таким зачуханным…
Лезгинцев убрал магнитофон, коробки с лентами, отделил отобранное для замполита, что-то записал в журнал и, в упор глянув на задумавшегося Дмитрия Ильича, продолжил свое:
— О н а не хочет жить будущим. Я ее не виню. Но существую я. Меня утешают — о н а, мол, земная, а я не земной. Почему понимают тысячи жен, а м о я? У меня мама-старушка под Ленинградом никак не привыкнет после хутора.
— Она жила на хуторе?
— Да. Далеко от Ленинграда. — Лезгинцев тепло улыбнулся. — Прекрасная у меня мама. Руки всегда неспокойны — делала бы, делала… Какие руки!.. — Он сосредоточился на своей тайной мысли, и лицо непроницаемо замкнулось, опустились углы рта с накрепко сжатыми губами. Пауза не располагала к откровенности. Дмитрий Ильич сегодня гораздо больше понял Лезгинцева, чем за все предыдущее время. Службист, неудачник в семейной жизни, ревнивец — это черты одной категории, внешне открытой, доступной чужому глазу. Никто не знал — ни командующий, ни комиссар, ни командир, — что думает он о руках своей матери.
«И у моей матери такие же руки труженицы, с узловатыми пальцами, расширенными суставами, грубые, шершавые, родные… Помочь, чтобы отдохнули, невозможно. Не остается для них даже крох. А у нее оставались? Она отдавала, делилась, вернее, обделяла себя. Они, те руки, построили этот быстроходный подводный крейсер, насытили его и не знают о нем ничего, когда и где таскается он по океанам…»
До них доходил голос машин, крутивших лопасти гребных винтов.
— Мне иногда становится так безнадежно и страшно, — тихо произнес Лезгинцев, — неужели она сложит их навеки… Утешает одно — наверное, я умру раньше ее… Если бы такое понес другой, я бы назвал его запсихованным…
Волошин вызывал командиров боевых частей. Лезгинцев надел пилотку и быстро вышел.
16
Лезгинцев появился в каюте через сутки, опрокинулся на койку и мертвецки проспал часов пять. Проснувшись, протер глаза кулаками.
— Как настроение, Дмитрий Ильич?
— Ничего, Юрий Петрович.
— Ничего у нас у самих много.
— Следовательно, у вас хорошо?
— Отлично! Техника работает без кислятины, тьфу, тьфу! Чтобы не сглазить… — Посмотрел на часы: — Скоро обедать. Сегодня родился наш доктор. Ему исполняется тридцать один на энной глубине Тихого океана.
— Решили отметить?
— Подготовились крепко. Куприянов вложил грамоту в красную папку. Серафим сообразил торт. Доктора заставим отчитаться за количество «бэров»… — Устроившись к штепселю, Лезгинцев снял электробритвой двухдневную щетину. — Не заметили, Дмитрий Ильич, как и Тихий…
— Нельзя сказать, чтобы не заметил.
— Тянуло?
— Куда тянуло?
— Не куда, а что. Наподобие морской болезни.
— Пожалуй.
— И меня впервые мутило. Подташнивало. Покачивало. В ушах ощущал, будто за стенкой сотни сверчков.
— Сверчки само собой, Юрий Петрович, а что подарить имениннику?
— Задача трудноватая. В японские универмаги не завернешь. — Лезгинцев присел на корточки, запустил руку в самый низ шкафчика и извлек оттуда яблоки, источавшие необыкновенный аромат.
— Неужели задержались?
— Непредвиденно, случайно. — Лезгинцев остался доволен реакцией на свой сюрприз. Добыл целлофановый мешочек, покрутил пальцем у лба и придумал наклейку — «проверенное средство, по отзывам современников».
Бутылочка с клеем оказалась недалече. Теперь Ушаков был тоже вооружен для торжественной встречи.
В кают-компании собрались все свободные от вахты офицеры. Корабль прошел Командорские острова, позади осталась последняя кромка арктического бассейна.
Все приоделись. Белые рубахи, черные галстуки и золотые галуны напомнили о земле, о товарищеских вечеринках. Приподнятое удачным плаванием настроение сказывалось во всем — в более шумном говоре, в блеске глаз, в шутках. Давно за столом не веселились. Скромные дозы вина могли и не приниматься во внимание. После супа кок Серафим подал запеченную с чесноком оленину, а когда наступило время подарков, Анциферов водрузил перед именинником торт, разрисованный разноцветными плюмажами.
— Товарищи, вы меня растрогали, — Хомяков беспомощно разводил руками, — я уже закручинился, ведь вступил на первую ступеньку четвертой десятки, ночью посещали меня привидения, и вдруг…
Ему не дали договорить, зашумели. Порядок был восстановлен Куприяновым, пообещавшим сей же миг обрадовать доктора и увести его от грустных мыслей.
— Ясно! Магнитофон принесет! — угадал Гневушев.
— При чем тут магнитофон, — возразил Стучко-Стучковский, ретиво закончивший второй кусок оленины, — другое дело, обзавелся бы он семьей, пролепетали бы ему детишки, всплакнула жена, а то бобыль…
— Нет, вы не правы, штурман! — Гневушев привлек его к себе, указал на дверь, откуда появился Куприянов с магнитофоном. — В обязанности политических работников входит и организация семейных ячеек…
Штурман вытер замасленные толстые губы, пожал плечами. Замполит освободил место на уголке стола, попросил помолчать. Доктор недоуменно развел руками.
«Дорогой Виталий, — начал решительный голос девушки из общества «Знание», — не будем шутить. Я бесповоротно втюрилась в своего подводного доктора, ни на кого его не променяю. Обещаю не чинить никаких препятствий. Уходи в океаны, только никогда не забывай свою… свою…» — На этом слове твердая речь сбилась на зыбкую почву, послышался не то всхлип, не то кашель, уговаривающий баритончик Куприянова и какие-то невнятные слова окончательно растроганной девушки.
— Немножко получилось неудачно, — извинялся Куприянов, — дальше я не мог заполучить от нее ни одного слова…
— Хорошо! — Мовсесян темпераментно гаркнул, поднял руки. — Искренне! Трогательно! Вначале было сделано, а потом, когда рухнул разум и ею овладело чувство… Что вы понимаете… Вы ничего не понимаете…
Волошин остановил Мовсесяна, деликатно выждал, пока доктор придет в себя, и предложил свой коронный тост «за третье солнце» — за жен и невест.
Лезгинцев понуро выслушал, к бокалу не притронулся, его глаза будто подернулись пеплом.
— Юрий Петрович, а вы? — обеспокоенно спросил его Хомяков.
— Желаю вам одного… — Лезгинцев мучительно улыбнулся, — подольше не женитесь.
— Вы нарушаете закон моряков! — Мовсесян вскипел.
— Какой закон? — губы Лезгинцева гневно дернулись.
— Мовсесян! — одернул его Куприянов.
— Закон моряков побольше пить морс из морошки. — Мовсесян так же быстро потухал, как и загорался. Он подчинился замполиту, подвинул Лезгинцеву запотевший графин, только что поданный вестовым. — Отличнейший безалкогольный напиток, охлажденный до ломоты в зубах, Юрий Петрович.
— Доктор! — Стучко-Стучковский потянулся с бокалом морса, чокнулся. — Я пью за отсутствие «бэров».
Лезгинцев тяжело выслушал штурмана, резко бросил ему:
— Не зарекайтесь!
— Прошу вас! — Куприянов остановил штурмана, решившего схватиться с Лезгинцевым.
— Давайте споем! — предложил Акулов, близко к сердцу принимавший все неприятности своего любимца Лезгинцева.
— Более чем разумно. — Мовсесян обратился к старпому: — Согласны музыкально сопровождать, товарищ капитан третьего ранга?
— Как командир?
— Если недолго и не очень шумно, — сказал Волошин.
Мовсесян преподнес старпому аккордеон, помог закрепить на плече ремень, уступил место запевале Акулову, обладавшему, по всеобщему признанию, наиболее «спелым» голосом.
— Какую же? — Акулов обратился к Волошину. — Разрешите нашу, товарищ командир?
— Как остальные?
— Нашу, нашу!
— Начинайте, хозяин смертоносных ракет! — поторопил Мовсесян.
Акулов запевал густым тенорком, заметно волнуясь:
Вперед по тревоге, скорее!
На атомных лодках в поход!
Отыщем и вздернем на реи
Корсаров высоких широт.
Хор вступал с первой же строки, и Акулов был тут же перекрыт решительными голосами молодых офицеров:
Живем далеко мы от Ганга,
За годы сюда не дойдешь,
Ищите в глубинах Югангу,
На картах ее не найдешь!
Не тронем мы мир без причины,
Ни ваших заводов, ни сел,
Но в шахтах своей субмарины
Ракетные залпы несем!
Песня пришла к ним случайно, называли ее сочинителей стажеров-подводников. Ушаков услыхал ее впервые по трансляции в Юганге. Там она прошла мимо, не зацепившись, здесь же, в походе, в Тихом океане, песня звучала по-иному.
Был еще один куплет, и повторялся припев:
Живем далеко мы от Ганга,
За годы сюда не дойдешь,
Ищите в глубинах Югангу,
На картах ее не найдешь!
Исмаилов разошелся, требовал от доктора клятву непременно жениться, потрясал магнитной лентой, к неудовольствию аккуратного Куприянова.
— Вы не ищите Югангу, доктор, — повторял Исмаилов, — ищите жену! Вы обязаны! Я приглашаю вас к себе, в Астару приглашаю, доктор. Найдите третье солнце.
— Постараюсь найти! — мирно соглашался Хомяков.
— Да здравствует доктор! — Это возгласил старший лейтенант Бойцов, все время подобострастно глядевший на командира.
Волошин недовольно отвернулся. Он не признавал шутовства в любых его проявлениях.