— Ничего не должно оставаться целым. Иначе, если вдруг Иероку вздумается вернуться, он может быстро собраться и пойти за кем-нибудь в поселение. А так, пока починит нарту, сошьет разрезанную одежду, он позабудет обратную дорогу или передумает. И еще: одежда придавлена камнями, чтобы она не колыхалась на ветру и не рождала пургу, плохую погоду.
Возле изголовья умершего, в кругу из камней, положили охотничий нож, чайник, чашку, напильник, точильный брусок, трубку, спички, кисет с табаком. Эти вещи также были поломаны и разбиты. Здесь же оставили несколько галетин, кусок сахару, табак. Остальное Аналько разделил между участниками похорон. Ушакову досталась галетина и обломок жевательного табаку. Ремень, которым был обвязан покойник, тоже разрезали на куски, и каждый, получивший отрезок, завязал на нем по две петли.
— Это чтобы наша жизнь не ушла за Иероком, — объяснил Аналько. — Через петли она не пройдет…
Когда процессия двинулась обратно в поселение, Аналько несколько раз поворачивал назад, намеренно наступая На старые следы, и, делая петлю, удлинял и запутывал дорогу. Путь лежал мимо яранг, к морю. Спустившись на лед, эскимосы несколько раз перекувырнулись и, выбравшись на берег, развели большой костер, над огнем которого довольно долго отряхивались и выбивали свои одежды.
— Все это мы делаем, чтобы вместе с очищающим огнем ушло нехорошее, — пояснял шаман. — Сейчас в яранге Иерока начнется «талимат кават» — «пятиночные сновидения». Никто не будет входить и выходить из яранги, никто все это время не будет там раздеваться. Нельзя ничего делать, особенно шить… Вот послушай, что случилось много-много лет назад… Жена одного умершего эскимоса, чтобы развеять горе, отвлечься от мрачных мыслей, стала сшивать нитками из оленьих жил камусы. Шьет, а нитка все за что-то цепляется. Женщина осмотрела жильную нить — она ровная, гладкая, ни одного узелка. Но как начинает шить — снова она цепляется. Вдруг за ярангой послышались шаги, а потом в чоттагине возник какой-то шум, возня. Подумала женщина, что это собаки забрались, зажгла мох в каменной плошке и вышла посмотреть. А там лежит тело ее мужа. И упала она бездыханной прямо на него, своего любимого. Пришлось на следующий день хоронить уже обоих, а торбаза так и остались недошитыми. С той поры и повелось: не шьют не только в яранге умершего, но и во всем селении…
Странно, но после похорон Иерока в природе наступила удивительная тишина. Над крохотным поселением, над всем островом ясными звездами и полной луной сияла полярная ночь, и лишь в полдень южная сторона горизонта окрашивалась в алый цвет, напоминая о том, что где-то существует яркое, обжигающее, ослепительное солнце, от которого люди ищут укрытия. Не верилось' что где-то может быть такое.
Прошли пять дней траура, и Ушаков решил навестить ярангу Иерока.
В ней было пусто и сиротливо. Голодные собаки, свернувшись клубком, лежали в холодном, неприбранном чоттагине, и сама Нанехак, всегда чистая, аккуратная, показалась растрепанной и грязной.
— Здравствуйте, умилык, — тихо поздоровалась она с гостем и захлопотала, разжигая потухший костер.
— Да ладно, не надо чаю, я только что пил, — попытался остановить ее Ушаков.
— Как же можно так? — пробормотала Нанехак. — Если бы отец был жив, он меня поругал бы за то, что я не угостила тебя.
Апар чинил старые снегоступы, но по всему было видно, работал он только для того, чтобы просто чем-то заняться. Он вяло и тупо посмотрел на Ушакова и едва кивнул, когда тот поздоровался.
— Ты не заболел? — спросил его Ушаков.
— Не заболел я, — угрюмо ответил Апар.
— А отчего не пошел на охоту? Погода-то хорошая…
— Так ведь нельзя. Дух Иерока еще не ушел далеко… Бродит где-нибудь рядом. Может, даже в обличье белого медведя.
Ушаков хотел было возразить, что это чушь, но вовремя сдержался и только напомнил:
— Траур ведь еще вчера кончился…
В ответ Апар тяжело вздохнул.
— Он еще долго будет бродить возле нашего поселения, — тихо сказала Нанехак, подавая чашку. — Он очень любил жизнь, любил всех нас и тебя, умилык. Ему нелегко так сразу уйти.
Ушаков не хотел поддерживать такой разговор, но не знал, как повернуть беседу на охоту, на то, что, несмотря ни на что, надо жить, искать зверя, добывать свежее мясо, чтобы не болели люди.
За стенами яранги послышались голоса и собачий лай.
В чоттагин вбежал встревоженный Павлов:
— Георгий Алексеевич! Кажись, ваш Пестряк взбесился!
Пестряк — это передовой пес в упряжке Ушакова. Он был на редкость умным и понятливым, а кличку свою получил за несколько темных пятен на морде.
Оставив недопитый чай на столике, умилык торопливо вышел из яранги. Уже нескольких собак в поселении постигла эта болезнь, но Ушакову почему-то казалось, что беда минует его упряжку.
Пестряк, посаженный на цепь, смотрел на людей диким остановившимся взглядом. Голова тряслась, с уголков пасти свешивалась белая слюна. Иногда он пытался лаять, но лай его был какой-то жалобный, скорее похожий на визг. Ушаков понимал, что единственное и самое верное решение в такой ситуации — это избавить пса от мучений.
Ушаков послал Павлова за винчестером. Взяв в руки неожиданно отяжелевшее ружье, он несколько раз поднимал его, но тут же, встретившись с взглядом собаки, опускал. Наконец, собравшись с силами, нажал на спусковой крючок.
Собака дернулась и затихла.
— А может быть, в ней беспокоилась душа нашего Иерока? — услышал он тихий голос за спиной, обернулся и встретился с обезумевшими от страха глазами Нанехак.
— Не говори так! — закричал Ушаков. — Не говори!
Опираясь на винчестер, он едва добрел до своей комнаты и рухнул на постель, сраженный новым приступом болезни.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Казалось, что на этот раз из болезни не выбраться. Три дня Ушаков пролежал в беспамятстве, но когда пришел в себя, то увидел рядом с собой осунувшееся, озабоченное лицо доктора Савенко.
— Ну что, плохи дела? — спросил он, едва шевеля пересохшими губами.
Доктор ничего не ответил, но по его глазам Ушаков понял, что положение его безрадостно. И вдруг вспомнил: когда он первый раз был болен, в комнате всегда было полно людей, сочувствующих ему. Вон там, возле самой двери, на корточках сидел Иерок…
— А где народ?
— Какой народ? — с удивлением переспросил Савенко, полагая, что начальник бредит.
— Где эскимосы?
— А, эскимосы, — вздохнул доктор. — Болеют…
— Как болеют? Кто болеет? — встревожился Ушаков.
— Жена Тагью тяжело больна.
— А ты лечи ее! Лечи! — неожиданно громко сказал Ушаков. — И обязательно помоги ей! Никто не должен умирать в нашем поселке! Понимаешь — никто!
Доктор Савенко только плечами пожал. И опять тяжело вздохнул.
— Прими все меры, — уже спокойнее продолжал Ушаков. — Все самые лучшие продукты, все лекарства — эскимосам.
— Так если бы они в действительности лечились, — горестно заметил Савенко. — Позвали меня к жене Тагью, когда ей стало совсем плохо. А до этого от нее не отходил Аналько.
— Позовите ко мне Тагью! — распорядился Ушаков. — Я с ним сам поговорю.
Тагью пришел вместе с Павловым. Он с любопытством, с какой-то пытливой жадностью всматривался в лицо Ушакова. Переглянувшись с доктором, Тагью спросил:
— Скажи, умилык, моя жена умрет?
Ушакова поразил убитый вид Тагью. Наверное, он очень любит свою жену, потому что в глазах его застыл такой страх и отчаяние, что Ушакову стало не по себе.
— А ты мне скажи, Тагью, я умру?
Эскимос испуганно посмотрел на русского умилыка, потом перевел взгляд на Павлова, на доктора.
— Не знаю, — неуверенно ответил он.
— А откуда мне знать — умрет твоя жена или нет? Но скажу тебе прямо: ее спасение — в твоих руках.
— Как это? — с недоумением спросил Тагью.
— Если ты будешь делать все, что говорит доктор, твоя жена поправится.
— Однако, — нерешительно произнес Тагью, опасливо поглядывая на Савенко, — тебе он не помог.
— Почему не помог? — возразил Ушаков. — Сегодня я чувствую себя намного лучше, чем вчера. И твоей жене станет хорошо, если будет слушаться доктора.
— А можно обойтись без стеклянной палочки? — вдруг спросил Тагью.
Ушаков сразу же догадался, что речь идет о злополучном термометре. Он повернулся к доктору и сказал:
— Неужели нельзя обойтись без измерения температуры? Ведь если у человека жар, это и так видно, невооруженным глазом.
— Можно, конечно, — уныло согласился Савенко.
Ушаков снова обратился к Тагью:
— Вот видишь, доктор обещает, что не будет ставить стеклянную палочку твоей жене.
Но это обещание, похоже, не очень обрадовало эскимоса. Подумав, он сказал:
— Наверное, все-таки дело не в стеклянной палочке.
— Ну вот видишь! Разумное говоришь! — обрадовался Ушаков.
— Может, болезни наши от злого духа, живущего на северной стороне острова…
— Почему так думаешь?
— А ты сам сообрази: все, кто побывал там, — заболели. Как только мы съездим на север, погода портится и пурга длится несколько дней.
— Но там больше всего зверя! — напомнил Ушаков.
— Так Тугныгак тоже не хочет зазря отдавать людям свои богатства, — сказал Тагью. — Вот он и берет в обмен то человеческую жизнь, то собачью…
Слова Тагью неожиданным образом подействовали на Ушакова. От возбуждения он даже приподнялся на постели.
— Послушай меня, Тагью. Покойный Иерок верил в меня, и ты тоже должен поверить. Я тебе прямо скажу — никакого злого Тугныгака на северном берегу нет. И нечего его бояться. Как только мы поправимся и как только солнце покажется над горизонтом, мы там поставим охотничье поселение.
— Но вот Аналько говорит…
— Аналько первого и пошлем! — Ушаков нетерпеливо перебил Тагью. — И я ему скажу: если он мне докажет существование Тугныгака, то я даю слово, слышишь, Тагью, даю слово вызвать сюда большой пароход и перевезти вас всех обратно в бухту Провидения.