— не удержалась баронесса. — Так нам удалось прознать: все Глашины родичи были раскулачены и, кажется, сгинули в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть. Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть. — Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы. — Дрыхнут без просыпу, — сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость. — Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были. В дверях Арташов обернулся. — Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут…другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим — честь имею! Он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.
— Ведь хороший, чистый мальчик, — прощебетала Невельская. — А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит. — Это не трещина. Это разлом, — с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.
Глава 4. Поэт и генерал
Как далеко до той весны,
когда я видеть перестану
противотанковые сны.
Сколь сладостен победный сон! Никакого сравнения с обрывистым, клочковатым пересыпом меж боями и рейдами. Арташов провалился в него, едва рухнув на перину. И — будто оттолкнувшись от перины, как от батута, взмыл в небо и в полном одиночестве парил, недоступный земному притяжению. Задаваясь единственным вопросом: как же он раньше не пробовал взлететь? Ведь это, оказывается, так просто. В восторге от покорности собственных мышц он вытянулся в струнку, взмыл и выписал «бочку» — ничуть не хуже, чем «ястребки» в воздушном бою. Затем пропорол влажное облачко и едва увернулся от планирующей девушки с длиннющими волосами, распущенными над обнаженным телом, будто огромное смоляное крыло. — Маша! — потрясенный Арташов едва не сорвался в штопор. Девушка, зависнув в воздухе, выжидательно улыбалась. — Машенька! — не веря себе, он подлетел к ней поближе. — Так ты все-таки жива? Я знал, что жива. Скажи лишь, где ты? Хоть намекни. Маша игриво подманила его пальчиком. Но в это время сверху послышался жуткий вой сирены «Юнкерса». — Воздух! — истошно закричал Арташов, втолкнул перепуганную Машу в ближайшую тучку, развернулся, изготавливаясь к обороне. Из облака с автоматом наперевес стремительно спикировал Сашка с его неизменным: — Товарищ капитан! — В рыло рюхну! — сквозь сон пробормотал Арташов. — Просыпайтесь, товарищ капитан! — Сашка не отступался, продолжал трясти командира. — Там Полехин!
— Что? Опять во сне кричал? — Арташов с полузакрытыми глазами сел на кровати.
— Командир корпуса приехал! — повторил Сашка, извиняющимся голосом давая понять, что, будь это кто-то хоть чуток ниже рангом, никогда бы он не позволил себе потревожить командира. Но — генерал все-таки!
— Где?
— С буржуазным элементом беседует, — подавая гимнастерку, наябедничал Сашка.
Когда через несколько минут Арташов, застегивая на ходу воротничок, вошел в гостиную, командир 108-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Полехин мило общался с баронессой Эссен и Невельской. Дородное тело комкора провалилось в мягком кожаном кресле. Дымящаяся чашка с чаем затерялась в огромной лапище.
— Товарищ генерал! — Арташов вытянулся. Мясистое, в тучных родинках лицо Полехина при виде подчиненного приобрело недовольное выражение.
— Сладкий видок! — оборвал он рапорт. — Разгулялся на хозяйских харчах. Даже караульное охранение выставить не удосужился. Не рановато ли расслабился? Иль забыл, что война еще не кончилась?
— Как же, забудешь тут, — обиделся Арташов. — У меня только вчера двое погибли. В том числе последний офицер.
— Не у тебя одного, во всем корпусе потери. Дорого нам этот Рюген дался, — Полехин нахмурился. — Что зыркаешь? Думаешь, сотни на смерть послать легче, чем двоих?
— Полагаю, легче. Вы эти сотни на корпус делите. А у меня они считанные.
— Ишь каков! — Полехин оборотился к притихшим дамам, приглашая их оценить дерзость подчиненного и собственное, генеральское долготерпение. Но в глубине суровых глаз проблескивали лукавые лучики. Эти хорошо знакомые Арташову лучики стирали с тяжелого лица простецкое выражение, за которым прятался очень умный и наблюдательный, битый-перебитый жизнью мужик.
В дверь протиснулась потеющая от страха физиономия старшины Галушкина, из-за спины которого выглядывал Горевой. Полехин поманил Галушкина пальцем. Старшина выдохнул и, старательно чеканя шаг, двинулся к генералу. В левой его руке вверх-вниз ходил зажатый в кулаке лист бумаги. — Давай, давай, — поторопил Полехин. Пробежал глазами содержимое листа. — Десять килограмм шоколада? — переспросил он с показной суровостью. — Не слипнется? Старшина в ужасе сглотнул. — Так мал мала ведь, товарищ генерал, — горячо зашептал он. — Глядеть больно, какие тщедушные! — Рассчитали, как вы и приказали, из расчета на неделю, — дополнил Горевой, под взглядом генерала браво подтянувшись. — Тушонки пару ящиков вписать? Или лишним будет? — шутливо обратился Полехин к Невельской. — Не-не-не! — Невельская, утратив дар речи, затыкала пальчиком в докладную. — То есть непременно. Полехин, вошедший в роль благодетеля, выдернул из кармана самописку, начал было писать, раздраженно потряс ее и лишь после этого сумел вписать строку. — Так. А тут что? «60 пар женской обуви малых размеров». Это не просто будет. Но поищем. Поглядите, ничего не упустили? Он показал содержимое Горевому. Тот, плохо скрывая волнение, коротко, по-военному, кивнул. Полехин подтянул требование, вывел наискось: «Начальнику АХО. Где угодно изыскать и выдать. Об исполнении доложить». Подписанное требование протянул старшине: — Завтра же получить! Перевел строгий взгляд на Арташова: — Сами догадаться не могли… Пойдем-ка прогуляемся к морю, капитан. С видимой неохотой Полехин выкарабкался из обволакивающего кресла, с галантностью гиппопотама склонился перед дамами: — Спасибо за чай. Насчет сирот ваших позаботимся. А пока, считайте, оставил вас под охраной. — Главное, чтоб не под конвоем, — сострил Горевой. На него скосились. Полехин нахмурился. — Конвой — это еще заслужить надо, — значительно отшутился он. — А про вас мы пока знаем, что делаете доброе дело. Вот и продолжайте. — Спасибо, генерал, — баронесса поспешила загладить неловкость. — Вы здесь всегда желанный гость. — Надо думать, — ироническую улыбку Полехина разглядел лишь идущий следом Арташов. Он же, единственный, успел заметить радостное рукопожатие Невельской и Горевого, — генеральская благосклонность стала для них нежданной индульгенцией.
На крыльце с автоматом наперевес застыл Петро Будник, у калитки — в плащ-палатке старательно тянулся в струнку Магометшин, — караулы были расставлены.
Покряхтывая, Полехин прошествовал к воротам, за которыми обстукивал колеса генеральского «Мерседеса» водитель. В стороне, привалившись к металлической решетке, переговаривались двое охранников. При виде генерала все трое выжидательно вытянулись.
Но Полехин, отмахнувшись, в сопровождении Арташова пошел к берегу.
Море открылось сразу, едва вышли из кустарника в дюны.
Полехин прошел к огромному валуну у края невысокого обрыва, толстым пальцем огладил волосатый мох на поверхности камня, уселся. С сапом втянул в себя пропитанный йодом воздух. Вгляделся в волны, что с глухим рыком лизали побережье острова.
— Балтика! — протянул он. — Слышь, Арташов, как рычит. Не любит нас с тобой. Ничего! И пес побитый порыкивает. А после ластится к новому, понимаешь, хозяину. Побили — теперь приручим!.. Чего озираешься?
Арташов встрепенулся, поймав себя на том, что краем сознания изучает открытую местность вокруг, прикидывая, где можно укрыть генерала в случае опасности. Поймал — и сам себе изумился: прятаться больше было незачем. Но подсознание продолжало воевать. — Ты, кстати, хоть знаешь, в чьем доме оказался? — полюбопытствовал генерал.
— Знаю. — Зна-аю! — передразнил Полехин. Озадаченно потряс залысой головой. — Всё-таки любопытные коленца жизнь отхватывает. В первую мировую германский флот в Финский залив пожаловал. В Петроград захотели прорваться. А знаешь, что спасло город, а считай, и революцию? Не смогли преодолеть минно-артиллерийскую систему, разработанную адмиралом Эссеном. А вот теперь мы с тобой вышли на германскую Балтику. И в кого утыкаемся? Опять в фамилию Эссен, от революции сбежавшую. Такая вот круговерть суд е б в природе. Он огладил крутой, в складках затылок. — Ты-то как к ним угодил? Других домов, что ли, не было?
— Сами видели. Поблизости ничего. — Положим, видел. Хотя, если и были, тебе б наверняка этот достался. Вот если по всему побережью, — он повёл лапищей, — одну-единственную коровью лепешку оставить, ты в нее как раз и угодишь. По раздражению, овладевшему генералом, Арташов сообразил, что разговор затеян неспроста. Полехин вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, протянул подчиненному: — Твоя работа? Даже не развернув, Арташов узнал потерянный листок. — Видно, когда в штабе был, из сумки выпал, — объяснился он. — Это что, семечки, чтоб выпадать!? — рявкнул Полехин. — Вслух читай. Арташов уныло вздохнул: — Порой мне кажется: Она рожала не меня, а мир, в котором есть страна Из крови и огня. Уж лучше б спрятаться в подол, Не видеть и не знать Тот многоликий произвол, Что подарила мать. Товарищ генерал! Тут ничего крамольного. «Страна из крови и огня», — так война же. — А многоликий произвол — конечно, Гитлер, — в тон ему догадался Полехин. — Ты это попробуй особистам объяснить. У них отобрал. А если в следующий раз меня не окажется? Оглядел унылого подчиненного: — Допустим, не можешь не марать бумагу. Прёт изнутри. Понимаю, с природой не поспоришь. У самого иной раз поносы бывают. Так пиши как все люди: о зверствах фашистов, о матерях, не дождавшихся сыновей, о подвигах. Да хоть о разведчиках своих. Вы ж такого повидали, что другому писаке ста жизней не хватит, чтоб осмыслить. А у тебя под рукой. И главное — всё по правде будет. — Всё, да не всё, — пробормотал Арташов. Под подозрительным генеральским взглядом опамятовал. — Не получается у меня так, товарищ генерал. Полехин от души ругнулся: