испанский кружевной воротник.
— Да, — подумал я, — вот бы ты был овсянкой, тогда нечем было бы тебе улыбаться.
Мриген и Кумар подошли к фруктовнице и, к моему ужасу, мигом лишили ланч левого глаза, содрали половину виноградной шевелюры. Ланч стал похож на старого лысого одноглазого пирата.
— В конце концов, все мы там будем, — рассудил я и взял желтую банановую улыбку.
Надо сказать, овсянка оказалась не единственным моим заблуждением.
Еще когда Олуэн диктовала распорядок дня, я обратил внимание на то, что в нем нет ужина. По-местному — «саппера». Зато обед — в семь часов. Но где же саппер? Может, вовсе не английский ужин, как нас учили в школе, а немецкий? Есть в «саппере» что-то немецкое, на «муттер» похожее.
А ведь у нас в России основной прием пищи происходит как раз в ужин. Понятно, что его отсутствие радовать меня никак не могло. Ужасная мне рисовалась картина — я, ослабев от голода, падаю с тюком сена у копыт лошади Пржевальского, а она тычется губами в мое постепенно охладевающее тело.
Мы уже доедали ланч, когда в столовую, по-хозяйски вытирая руки полотенцем, вошла Олуэн. Она подошла к шкафчику у стены и распахнула его дверцы.
— Глядите сюда!
Мы заглянули в шкафчик, ожидая увидеть внутри нечто интересное. В шкафчике стояли какие-то разноцветные коробки.
— Тут у нас, ребята, находятся сухие завтраки. Вот хлопья кукурузные. А вот хлопья кукурузные с изюмом. Это хлопья кукурузные с изюмом и с шоколадом. Галеты. А теперь смотрите вот сюда! — И Олуэн открыла холодильник.
То, что находилось холодильнике, действительно нельзя было не показать. И на это стоило поглядеть! С железных полок свешивались птичьи хвосты ананасов, лисьи хвостики укропа и сельдерея. Апельсины и мандарины образовывали горы и пирамиды. Между ними стояли пачки с молоком, очень похожие на небольшие бидоны.
«Молоко от элитных джерсийских коров!»
Так утверждала надпись на пачках. Но этого производителям, видимо, было мало, и дальше значилось: «Наше молоко — ого-го-го-го!».
На полках ниже стояли хрустальные дворцы, наполненные баклажанной икрой, красным кетчупом и абрикосовым вареньем. И икра, и кетчуп, и варенье сидели в своих дворцах как настоящие короли. На верхней полке находился целый город, который наполняли хлебные и сырные здания, дома из кускового сливочного масла.
Но это еще не все.
В дверце холодильника тоже имелись полочки. И на них тоже кое-что стояло. Здесь, например, стояла баночка консервов. На ней имелась надпись, которая подсказывала, что если вы приподнимете колечко на крышке, а потом потянете его на себя, то увидите 100 грамм прекрасной техасской фасоли. Загорелый спортсмен на одной стороне банки показывал бицепс и говорил в пузырь, что фасоль из Техаса самая полноценная еда в мире. Толстый повар, изображенный на другой стороне, уверял, что потолстеть от фасоли невозможно. Видимо, сам он фасоль никогда не ел.
С этих полочек также можно было в случае необходимости взять баночки со специями, чеснок, похожий на белый мандарин и даже стручок жгучего красного перца — засушенный язык пламени.
— Теперь вы знаете, где и что лежит, — сказала Олуэн, закрывая дверь холодильника, — и за завтраком и ланчем сможете помочь себе сами!
Не сразу я понял смысл этих слов, но постепенно догадался. Олуэн хотела сказать, что кормить нас будет только во время ужина, а на завтрак и ланч мы берем любые продукты, какие нам нравятся. Одним словом, помогаем себе сами.
— Ну с этим-то мы как-нибудь справимся, — подумал я.
Олуэн сняла очки и глаза ее сразу уменьшились, сделались воробьиными. Она протерла линзы и посадила очки на нос, глаза опять выросли до совиных размеров.
— У меня рабочий день кончается в восемь! Все, опоздавшие к ужину, ничего не получат и будут расстреляны на месте.
Сказав эти мрачные слова, Олуэн повесила полотенце на плечо и вышла на кухню.
В это время у меня забурчало в желудке. Одного банана на обед мне было маловато.
Что ж, придется помогать себе самому.
Я взял из шкафчика большую коробку сухого завтрака, потряс ею над тарелкой. Оттуда словно осенние листья посыпались кукурузные хлопья. Это были простые хлопья. Без изюма, и шоколада.
Затем я залил это дело молоком элитных коров.
— Ого-го-го-го! — думал я, наворачивая кашу из кукурузных, разбухших от молока, хлопьев.
Кумар и Мриген ограничились бутербродами с сыром.
— Сыр — полезный продукт, — сказал Кумар, поедая бутерброд. — Он продлевает жизнь и укрепляет стенки кишечника.
Поимев завтрак, мы решили осмотреть окрестности.
Я почему-то очень хотел увидеть, какой жизнью живут простые англичане. Но, вспомнив, что Джерси — остров миллионеров, я изменил свои планы и решил посмотреть хотя бы на миллионера.
Перед выходом Мриген долго причесывался и все спрашивал у Кумара, красиво ли выглядит?
Но едва мы вышли во двор, ветер налетел на Мригена и поставил его волосы шалашом.
— Вот теперь красиво! — ехидничал Кумар. — Вот сейчас хорошо! Не трогай!
Мы неспешно поднимались по аллее, которая в свою очередь поднималась по горе. Слева в ряд стояли клены и махали листьями, похожими на желтые растопыренные ладони. Только было не ясно, здороваются они с нами или же, наоборот, прощаются.
Справа лежал луг, огромный как футбольное поле. Собственно, он футбольным полем и был. Сотрудники зоопарка, как мы узнали позже, любили погонять на нем мяч.
Несмотря на то, что мы шли, а луг лежал, нам долго не удавалось от него оторваться. Наконец аллея влилась в шоссе, которое вело к столице. Здесь кончалось одно поместье — Ле Ное и начиналось другое — Лез Огр. Около дороги мне сразу стало как-то страшно, а потом еще больше страшно.
Вдруг я сообразил, что, гуляя, мы все время будем находиться в чьих-то владениях, откуда, в случае чего, могут и выдворить. Это пугало. Но выдворить-то нас можно было только снова в чьи-то владения. Это пугало еще сильнее. Жизнь могла превратиться в одно бесконечное выдворение.
В это мгновенье из поместья Лез Огр донесся до нас громкий рык и тут же сменился хохотом фазана.
Там располагался зоопарк.
Размеры владений джерсийских помещиков были такими, что их в пору было называть садовыми участками. В них отсутствовала обширность, связанная с нашим пониманием этого слова. Мы привыкли, что, если поместье, так — с десятком деревень, да с рекою, да с лесом.
— Мужик, чей это лес?
— Помещицы Скоробогатовой, вашесокородие.
— А далеко ли до следующего именья?
— Далеко-о-о-о!!!
Какие уж тут деревни? Какая река?
Зато посреди каждого поместья костром полыхал ладный крепкий дом, сложенный из розового гранита. Над ним огненными языками поднимались красные башни. А из труб валил настоящий, черный дым. Тепло и уютно было смотреть на такой дом.
Дойдя до шоссе, я осторожно выглянул из-за поворота, чтобы убедится, не едет ли кто?
— Значиться, никто не едет, — вдруг сказал Мриген из-за моей спины.
— Как же ты видишь?
— Значиться, в зеркало надо посмотреть.
В зеркало, так в зеркало.
Я достал зеркальце из кармана и посмотрел в него. Там, и правда, никто никуда не ехал.
Мриген похлопал меня по плечу и показал пальцем на другую сторону дороги. Там стоял столб, а на нем висело огромное, как глаз кита, зеркало. Оно висело так хитро, что с обочины как раз можно было увидеть, едет кто-нибудь по дороге или нет.
Убедившись, что в зеркале над дорогой нет никаких опасных отражений, мы перешли шоссе и пошли по его обочине. Но это только так говорится «по обочине». На самом деле никакой обочины не было. От асфальта сразу начиналось поле, засеянное кудрявым клевером. Видимо, здесь по обочинам ходили мало. Потому что у всех были автомобили.
Кроме того, ходить по обочинам тут было опасно. Джерсийские водители никак не думали, что кто-то станет передвигаться тут пешим образом и потому нередко мчались, прижимаясь к самому краю дороги.
Но автомобиль нам, слава Богу, не повстречался. Зато нам навстречу откуда-то из-за куста выехал трактор. В нем сидел усатый тракторист, с ног до головы одетый в джерси. Ехал он, как ездят все трактористы — медленно и обдуманно. Но ширина его машины настолько точно совпадала с шириной дороги, что для нас на ней места уже не оставалось. Нам оставалось только одно — прыгать.
Гранитная стенка справа не давала возможности выбора. И мы прыгнули в кудрявый клевер слева.
Земля на поле оказалась мягкой, и мы ушли в нее почти по колени.
Проезжая мимо, тракторист высунул голову из окна и, улыбнувшись, прокричал:
— Доброе утро, джентльмены! А погодка-то какая! В самый раз укроп сажать!
Трактор выпустил синее ядовитое облако и уехал за поворот.
Медленно переставляя ноги, вынимая их и снова погружая в мягкий, как варенье, грунт, мы вышли на дорогу.
К счастью, тракторов больше не было.
— Наверное, они все на полях, — размышлял я. — Ведь сейчас самая жатва — жаркое время для тракториста.
Над нами пролетел одинокий скворец.
В его полете была осенняя задумчивость.
Он словно бы понимал, что пора лететь на юг, но жалко ему было покидать уютный остров.
«Эх, поживу еще недельку!», подумал скворец, и полет его стал повеселее.
Полет скворца навеял на Мригена мысли о доме, и он решил рассказать о своей жизни.
— Я в Индии форест-рейнджером работаю, — сказал он.
— Вот какая интересная работа, — подумал я. — В фильмах что ли снимается? Это не он в «Зорро» играл?
Но потом посмотрел на Мригена и решил, что все-таки не он.
— Значиться, в лесу работаю, — уточнил Мриген. — Ценных слонов и носорогов от нехороших людей берегу.
— От браконьеров что ли? — уточнил я.
— От браконьеров, — кивнул Мриген. — Они нехорошие люди.
— Да, — согласился я.
— Хорошие люди браконьерами не бывают, — поддержал Кумар. — Зачем хорошему человеку в браконьеры? Ему и так не плохо.
Мы все согласились, что хорошему человеку в браконьерах делать нечего, и очень этому радовались. Долго радовались. Минут пять.