Костас, чувствуя стеснение в груди, бросился бежать. Зацепился за деревянный ящик и упал, распоров лоб об обитый железом край. Поднялся и снова бросился бежать, несмотря на пульсирующую боль над левой бровью. Добрался до первого крылана, рухнул на колени и поднял крошечное тельце, легкое, будто дыхание. Затем встал с неподвижным животным в руках, ощущая под пальцами шелковистую шкурку, чувствуя, как тают последние признаки жизни.
Костас не плакал, когда домой принесли убитого Михалиса, выглядевшего таким умиротворенным, что трудно было поверить в его смерть. Поразившая его пуля идеально замаскировалась, словно стыдилась того, что натворила. Не плакал Костас и тогда, когда нес гроб с телом в церковь, чувствуя лишь тяжесть полированного дерева на плече, вкус серебра после целования креста, запах масла и пыли, застрявший в ноздрях. Не плакал он и на кладбище, когда гроб под истошные рыдания опускали в могилу. Единственное, что Костас мог предложить старшему брату, была горсть земли.
Костас не плакал, когда Андреас, в свои шестнадцать, покинул дом ради идеалов, мечты и террора, оставив мать с братом в состоянии перманентного страха. Нет, Костас не пролил ни слезинки, понимая, что должен быть опорой для матери. Однако сейчас, когда он держал в руках мертвого крылана, скорбь стала осязаемой, как будто что-то, сшитое на живую нитку, стало расползаться. Костас начал всхлипывать.
– Костас, ты где?! – позвала из дома Панагиота дрожащим от волнения голосом.
– Я здесь, ма́на[14].
– Почему ты выскочил из дому как ошпаренный? Чем ты там занимаешься?
Когда Костас подошел поближе, озабоченность на лице матери сменилась замешательством.
– Ты плачешь? Ты что, ушибся?
Костас показал матери крылана:
– Они все мертвые.
Панагиота перекрестилась, ее губы зашевелились в беззвучной молитве.
– Не трогай их. Иди вымой руки. – (Костас не двинулся с места.) – Ты меня слышишь? Они заразные, грязные животные. – Панагиота всплеснула руками, к ней вернулась ее обычная уверенность. – Ступай. Я сейчас возьму лопату и брошу их в мусорную кучу.
– Нет, нет, только не в мусор! – взмолился Костас. – Оставь их мне. Ну пожалуйста! Я их похороню. И потом вымою руки.
У Костаса был такой страдальческий взгляд, что Панагиота не стала настаивать. Она повернулась к сыну спиной и, не сдержавшись, пробормотала себе под нос:
– Нашу молодежь убивают на улице, моро му[15], матери больше не знают, где их сыновья – в горах или в могиле, – а ты рыдаешь над кучкой дохлых летучих мышей! Разве так я тебя воспиты-вала?!
Костаса неожиданно пронзило чувство жуткого одиночества, столь острого, что оно казалось материальным. С того дня он больше никогда не заговаривал о крыланах и о том, насколько они важны для деревьев Кипра, а следовательно, и для жителей острова. На земле, охваченной конфликтами, залитой кровью, люди воспринимают как личное оскорбление любой перенос акцентов с темы их страданий, обвиняя вас в равнодушии. В тот год думать о растениях и животных, о природе во всех ее формах и проявлениях было неприлично, именно поэтому Костас Казандзакис ушел в себя, создав собственный остров внутри большого острова, и замкнулся в угрюмом молчании.
Фиговое дерево
День, когда на Никосию обрушилась волна тепла, навечно останется в моей памяти, въевшись в ствол. Когда жители острова поняли, откуда тянет тухлятиной, то начали избавляться от мертвых животных. Подмели улицы, очистили фруктовые сады, продезинфицировали погреба, проверили районы разработок известняка и старые шахты. И везде жители находили сотни мертвых крыланов. Столь внезапная массовая гибель летучих мышей напугала людей, быть может напомнив им, что они тоже смертны. Но даже если и так, исходя из собственного опыта, одно я могу сказать наверняка: люди отреагируют на трагическое исчезновение еще одного вида местной фауны точно так же, как и на все остальное, – сделав себя пупом земли.
Человека куда больше заботит судьба животных, привлекательных на их взгляд: панд, коал, морских выдр и, естественно, дельфинов, которые в больших количествах плавают и резвятся у кипрских берегов. Существует романтичное представление о том, как умирают дельфины. Когда мертвых дельфинов прибивает к берегу, их похожие на клюв морды растянуты в невинной улыбке, словно эти животные специально вернулись, чтобы сказать людям последнее прости. На самом деле подобное встречается не так уж и часто. Мертвые дельфины сразу идут на дно – тяжелые, как детские страхи; именно так они навечно уходят, подальше от любопытных глаз, прямо в небытие.
Летучих мышей не считают привлекательными. В 1974 году, когда они погибали тысячами, я что-то не замечала, чтобы кто-либо их особо оплакивал. Люди, конечно, полны странностей и противоречий. Желание ненавидеть и отталкивать у них практически равносильно потребности любить и обнимать. Их сердца, крепко-накрепко запертые, неожиданно распахиваются и затем снова сжимаются, словно кулак, не готовый ударить.
Люди находят мышей и крыс отвратительными, а хомяков и песчанок милыми. Голуби символизируют мир во всем мире, хотя голуби – всего лишь разносчики городской заразы. Поросят считают очаровательными, но диких кабанов отстреливают. Люди восхищаются кедровками, однако терпеть не могут ворон – шумных родственников этих милых птичек. Собаки вызывают теплые чувства, волки же становятся персонажами страшных сказок. Бабочками любуются, моль ненавидят. Люди питают слабость к божьим коровкам, при этом с удовольствием давят клопов-солдатиков. Пчелы пользуются у человека особой благосклонностью, чего не скажешь об осах. Мечехвостами восхищаются, зато с пауками, их дальними родственниками, совсем другая история… Я попыталась найти во всем этом хоть какую-то логику, однако в конце концов сдалась, поняв всю бесполезность этого занятия.
Мы, фиговые деревья, относимся к рукокрылым с огромным почтением. Нам известно, какое огромное значение они имеют для экосистемы в целом, и очень ценим этих животных, с их огромными глазами цвета жженой корицы. Они помогают деревьям опыляться и добросовестно разносят семена. Я считаю рукокрылых своими друзьями. И мне было невыносимо видеть, как они замертво падают на землю, точно опавшие листья.
В тот самый день, когда островитяне занимались утилизацией мертвых крыланов, Костас отправился в «Счастливую смоковницу». Я удивилась, увидев его там. Таверна была закрыта, и мы никого не ждали, по крайней мере до тех пор, пока не спадет жара.
Костас медленно брел по извилистой дорожке, ведущей на вершину пологого холма. Благодаря ветвям, простирающимся из отверстия на крыше, я видела каждый его шаг.
Подойдя к таверне, Костас обнаружил запертую дверь и несколько раз отрывисто постучал по ней металлическим дверным кольцом. И мне стало не по себе от дурного предчувствия.
– Йоргос! Юсуф! Вы тут?
Костас повторил попытку. Дверь была заперта изнутри.
Он обошел здание, с беспокойством поглядывая на устилавших землю мертвых крыланов. Неуверенно потыкал парочку из них палкой, пытаясь определить, живы они или нет. После чего, швырнув палку в сторону, уже собрался было уйти, но остановился, услышав в неподвижном воздухе чей-то приглушенный голос. Голос был мужским – тихим, мечтательным.
Резко повернувшись, Костас прислушался. Затем прошел к патио позади таверны, откуда, как он понял, и доносился шепот. Перепрыгивая через пустые бутылки и жестяные банки из-под оливкового масла, он приблизился к одному из окон с коваными решетками, встал на цыпочки и заглянул внутрь.
Я запаниковала, заранее зная, что именно он увидит внутри.
Юсуф и Йоргос были на патио. Сидели рядышком на каменной скамье. Костас собрался их окликнуть, но остановился. Его глаза увидели нечто такое, чего разум не сумел с ходу постичь.
Мужчины, улыбаясь друг другу, держались за руки, их пальцы были сплетены. Наклонившись, Йоргос что-то прошептал Юсуфу на ухо, тот захихикал. И хотя Костас не мог слышать слов, он знал, что они были сказаны по-турецки. Йоргос с Юсуфом часто так делали, оставаясь наедине: мешали в разговоре турецкие и греческие слова.
Юсуф обнял Йоргоса за шею, дотронувшись до ямки под адамовым яблоком, и притянул друга к себе. Они поцеловались. А затем остались сидеть, прислонившись друг к другу лбами; солнце – огромное, раскаленное – нависало у них над головой. Движения обоих мужчин были проникнуты естественной нежностью; смешение теней и очертаний, превращение твердых форм в жидкообразные, журчащий ручеек, который, как было известно Костасу, мог существовать лишь между давними любовниками.
Костас резко попятился и, внезапно почувствовав головокружение, тяжело сглотнул. Во рту стоял вкус пыли и пропеченного солнцем камня. Стараясь не шуметь, Костас быстро пошел прочь, кровь стучала в висках. Постепенно его мысли оформились, на смену одним пришли другие, потом – еще, совсем новые, в результате чего он уже толком не мог разобраться в своих чувствах. Ведь он столько времени провел с этими мужчинами, и тем не менее ему никогда не приходило в голову, что они могут быть не просто деловыми партнерами, а чем-то гораздо большим.
В день, когда волна тепла накрыла Никосию, погубив тысячи крыланов, в день, когда Костас Казандзакис раскрыл секрет нашей таверны, я видела, как его лицо помрачнело, а лоб тревожно нахмурился. Костас понял, что Юсуфу и Йоргосу угрожает куда более серьезная опасность, чем им с Дефне. Господь свидетель, на острове найдется немало людей, осуждающих романтические отношения между греком и турком, но если станет известным, что вышеупомянутая пара – геи, то число недоброжелателей сразу учетверится.
Услышь меня
Лондон, конец 2010-х годов
На третий день эпицентр циклона сместился на запад, нацелившись на Лондон. В тот вечер оконные стекла дребезжали от усилившегося ветра, дождь хлестал по рамам. В округе произошел блэкаут, впервые за долгие годы. Электроснабжение удалось восстановить только через несколько часов. Домочадцы собрались в гостиной при свете свечи. Костас работал над статьей, Ада каждые несколько секунд проверяла телефон, Мерьем вязала нечто такое, что должно было стать шарфом.